клона, бессильный воспрепятствовать той череде гонений и расправ, в которых он не хотел участвовать. Журнал, помнится, показался ему более свободной и независимой вотчиной. Так думаю я сегодня, убеленная сединами и уже долгим жизненным опытом, свидетельствующим о том, что я не слишком хорошо разбираюсь в движущих механизмах человеческого поведения, во всяком случае, Ларисы Егоркиной, поступки которой мне очень долго не приходило в голову сопоставлять как с должностным положением моего отца, так и другими ее далеко идущими планами.
Так что неожиданный для меня телефонный звонок Ларисы Павловны со смиренной просьбой о свидании в шашлычной на Ленинском проспекте, близ нашего дома, вызвал у меня душевное ликование, я вновь поверила, что совесть и правда все-таки существуют и торжествуют. А кто без ошибок и без греха? Вот еще одно наглядное подтверждение, что миром все-таки правит любовь! Какое счастье!
Хотя, если быть до конца откровенной, Лариса к этому моменту была для меня уже не совсем безупречной фигурой. Мне трудно было поверить до конца ее покаянным рассказам: о том, что она ничего не помнит о своих прямо-таки бессознательных действиях, совершаемых как бы в бреду, что все случившееся было каким-то затмением, предопределившим к их всеобщему семейному несчастью также мой развод с Сережей, в котором она тоже считает себя глубоко виноватой. Но сладкоголосые речи все-таки скорее утешали меня, заглушая собственную совесть, которая шептала мне, что нельзя верить подруге. Она определяла, однако — хошь, не хошь — кратчайший и единственно возможный путь к невинному Аг-нецу Божьему, творящему «мой» кинематограф — Андрею Тарковскому. Ситуация исподтишка подталкивала к контракту с Дьяволом.
Бедная Лариса! Она, действительно не простит себе нашего развода с Сережей, который, по ее словам, чуть не умер от разлуки со мной. «Я не позволила бы вам развестись», — уверяла Лариса в глубокой тоске. А я думала, что, может быть, в сущности она права, потому что тогда бы она и впрямь владела мною без остатка, а моя поглощенность тем, что делал Тарковский, была столь велика, что, наверное, у меня не оставалось бы времени и душевных сил на свою собственную, какую-то другую, более взрослую жизнь…
Прежняя богиня рухнула со своего пьедестала — и все-таки, надо сознаться, я как-то странно любила ее.
Как бы то ни было, но я заключила тогда принципиально важную сделку с собой, решившись утаить от Ларисы свои подлинные чувства и заглушая в себе свои сомнения в ней, делая вид, что наша дружба восстанавливается на прошлых основаниях. На самом деле во главе угла стояла фигура Тарковского, любившего эту Ларису и не имевшего, по моим понятиям, никакого отношения к ее проделкам, точно также как и я когда-то, одурманенная ее чарами.
Извиняясь передо мной страстно и многозначительно, театрально раскаиваясь во всем случившемся, Лариса, однако, предупреждала меня, что восстановить мои отношения с Андреем мне все равно будет очень даже непросто: «Я не виновата, что он не может тебе простить предательство Сережи и всей нашей семьи, которую, ты сама знаешь, как он любит».
Да, вина моя была велика, оказывается, не только перед Сережей, но и перед всем «святым семейством»! Вот такой пропагандировался патриархальный уклад в наше-то время! Мне! Хотя оставалось всегда неясным, каким все-таки образом представила Лариса Андрею когда-то наше внезапное исчезновение из их семейной обители… Ох-ох…
Надо сказать при этом, что к моменту нашего примирения, отношения Ларисы с Андреем все еще не определились до конца, то есть не получили еще своего законного оформления с печатью. Андрей, правда, уже развелся с Ирмой. Получил для себя какую-то однокомнатную квартиру на Соколе, в которой, по моим понятиям, никогда не жил, а жил тогда с Ларисой Павловной, Анной Семеновной и Лялькой наконец-то в отдельной трехкомнатной квартире в Орлово-Давыдовском переулке, которая теперь принадлежала им полностью. Та самая бывшая коммунальная квартира, куда Лариса грозилась переехать во время памятного скандала и которая затем полностью освободилась для них после смерти соседки…
С Орлово-Давыдовского
Эта неказистая квартира стоит отдельного описания, потому что с ней связано так много событий и надежд, такой большой период жизни, овеянный для меня только самой полной любовью к Андрею Арсеньевичу. Боже мой, сколько всего произошло в ней, сколько рождалось планов и сколько раз этим планам было не суждено свершиться, сколько людей там перебывало, сколько невзгод и радостей было там пережито…
Квартира была небольшая, в старом кажется пятиэтажном доме строительства 30-х годов. В большой комнате, когда-то принадлежавшей соседке и располагавшейся по коридору сразу слева от входа, фактически был кабинет Андрея. Только широкая квадратная тахта была привнесенным элементом супружеской спальни. Далее по прямой коридор упирался в кухню. Справа располагались туалет и ванная. Слева, следом за кабинетом, была дверь в две смежные комнаты, узкие, длинные, приблизительно одинакового размера. В первой проходной комнате, умещался только прямоугольный обеденный стол, окруженный стульями, и нечто похожее на низкий сервант. Сколько людей пересидело за этим столом, заваленном яствами. В дальней комнате каким-то образом размещались спальные места Анны Семеновны, Ляльки и родившегося потом Андрюшки. Туда же вкрапли-валось рабочее местечко со швейной машинкой для Анны Семеновны, еще принимавшей заказы и безотказно обшивавшей прежде всего Ларису и Андрея. Шикарные, фатоватые костюмы, в которых Андрей изредка мелькал в Доме кино, с широкими плечами, приталенными пиджаками и брюками в раструб создавались в этой комнатке Анной Семеновной. Порой она шила ему и рубашки в цветочек. Позднее, когда Лариса впервые выехала за рубеж, в Швейцарию, на кинофестиваль в Локарно, где Андрей был председателем жюри, то на вопросы журналистов по поводу ее туалетов она, по ее словам, отвечала: «фирма „Мама“».
В подъезде, предварявшем вход в квартиру, висел смрадный специфический запах старых московских домов, замешанный на столетней пыле, помойке и кошачьей моче — но каким несказанным наслаждением было переступать порог этого дома в Орлово-Давыдовском переулке, где тебя встречал Андрей для очередного интервью, позднее для работы над «Книгой сопоставлений», где Лариса всегда готовила что-то вкусненькое под водочку, где бесшумно проскальзывала Анна Семеновна с нитками-иголками и очередным куском материи в руках, смущенно посмеиваясь и отмахиваясь от велеречивых тостов Андрея, которые он неизменно ей адресовал, и снова устремлялась к своей швейной машинке…
Как бы то ни было, но воспоминания об этом доме продолжают и сейчас будоражить меня. Как будто все равно не хватает того специфического, ни на что другое непохожего уюта, которым я когда-то там наслаждалась… Хотя не было с самого начала устойчивого мира в этом доме, — никогда не поселился настоящий покой в этой семье. Но внешняя стабильность очень впечатляла.
Анна Семеновна была той особенной тещей, которой досталась специфическая роль громоотвода во всех семейных конфликтах. Именно перед ней, набедокурив, Андрей часто каялся, просил у нее прощения — порой даже на коленях… За свою неверность, за свои загулы… за свое недовольство собою…
Как ни странно, но в доме, создававшимся Ларисой только ради него, Андрей всегда оставался каким-то захожим странником и никогда, по моим ощущениям, по-настоящему не сливался ни с этим домом, ни с этой семьей. Хотя, казалось бы, здесь все было сделано для него, и все жили ради него. Но было во всем этом что-то фальшивое, выдуманное то ли им, то ли ими…
И вовсе не потому только, что время от времени он погрязал в каких-то романах, то мимолетных, то весьма и весьма серьезных, действительно опасных для Ларисы…
Помнится, например, какой-то очень тревожный для нее новый роман с ленинградской Дашей. Лариса сходила с ума, узнавая, что Андрей снова отправился в город на Неве. Ненависти ее в таких случаях не было предела, и ушатами грязи омывалось всякое новое конкурентноспособное имя. Даша была «чудовищем» и была старше Андрея (как, впрочем, и сама Лариса, возраст которой, как я уже говорила, оставался мне неизвестен, поскольку она все время «молодела»). Даша эта была, кажется, «какой-то» учительницей и «грязной бабой», имевшей на Андрея, конечно, «самое пагубное влияние». Но Андрей, как всегда, «ничего не понимал», готовый уже жениться на ней. Так что требовались бесконечные Ларисины разъяснения, в результате которых она снова добилась его возвращения. Финал этих отношений был ознаменован ее требованием вышвырнуть обручальное кольцо, уже предназначенное для предстоящего брака с Дашей. Как всякая фальшивая натура, более чем склонная к театральности, Лариса заставила Андрея сделать это у нее на глазах, закинув кольцо подальше в Москва-реку, чтобы поставить новую жирную точку. А теперь, как обычно, следовали его новые покаяния и извинения… Но периоды относительной стабильности были, как правило, не долгосрочны, пролегая всегда на вулканической почве, тем не менее способствовавшей крепости этого странного союза.
Тем более, что Ларисе не стоило особого труда внушить Андрею мысль о своих уникальных магических способностях: если в связи с «Солярисом» он начал до умопомрачения веровать в «пришельцев» и «тарелки», задружившись тогда с известным полуподпольным лектором по этой тематике Наумовым, то Лариса впечатывалась в его сознание, якобы, посланницей свыше.
Помню ее увлеченный рассказ, повторявшийся неоднократно, которому пораженный Андрей внимал всякий раз с ужасом, прямо-таки леденящим его душу.
— Да-да, Оля, я помню, как мама выставляла меня в коляске, еще совсем крошечную на этот балкон… А потом — нет, ты не представляешь себе, как отчетливо я это помню — прилетают какие-то люди в белоснежных одеждах и забирают меня из коляски с собой… И уносят куда-то выше-выше, далеко… Знаешь? Как бы покачивая меня на руках… Такое блаженство… Но всякий раз они возвращали меня обратно в колясочку вовремя, прежде чем мама выходила ко мне на балкон… Так что она ничего не замечала. Ах, как ясно я это помню!