Александровичу, к которому ее долго не допускали. Значительность его как поэта Лариса, понятно, не подвергала сомнению, но он считался ею самовлюбленным «непомерным эгоистом», от которого так «пострадали дети и Мария Ивановна»… «А что он сейчас делает для Андрея? Да, ему наплевать на него», — язвительно характеризовала она отношение отца к сыну…
Постепенно и в процессе борьбы пришлось ей перетряхнуть также практически весь круг прежних друзей Андрея, исключая из него одного за другим — так как все они, по убеждению Ларисы, способствовали его моральной деградации. «Ты что думаешь, он им нужен?» — задавалась она риторическим вопросом. Она одна решила принять на себя всю ответственность, тщательно отфильтровывая и формируя круг новых «друзей» по принципу «благонадежности» или прямой выгоды. Надо сознаться, что, не всегда соглашаясь с деталями, я долгие годы все-таки верила в некоторую целесообразность ее борьбы. В конце концов именно такой была их семья… Что же тут было мудрствовать посторонним?
Факт состоит в том, что, несмотря на все сложности отношений, Андрей охотно скрывался от внешнего мира за Ларисиной «широкой» спиной и передоверил ей постепенно все свои деловые контакты. Их связывало странное чувство любви-ненависти на разных этапах в разных взаимодействующих балансах. Мне кажется, что Андрей очень сильно зависел от Ларисы и в то же время ее стеснялся. Она это чувствовала, но не сдавалась, отсекая одного человека за другим, казавшихся ей так или иначе конкурентно-опасными. Она боялась любых влияний на него, к которым на бытовом уровне, как мне кажется, Андрей был очень восприимчив. Так что была глубокая правда в заявлениях Ларисы о том, что «я могу ему внушить все, что угодно». При этом было ясно, что постель долго определяла все безумие Андрея в отношениях с ней, где ее опыт был обратно пропорционален ее собственным морально-этическим принципам. Создавалась цепь видимостей, в которые Андрей верил. Остается вопросом, почему все-таки Андрей вручил себя ей. Думаю, что на эту тему ему приходилось задумываться… Вспомните ее роль в «Зеркале» и образ жены Александра в «Жертвоприношении».
Важно еще заметить, что Андрей с самого начала привязался к Ляльке, шутливо комментируя свой целенаправленный интерес к ней, который Ларису, как ни странно, совершенно не смущал, а даже скорее поддерживался в нем. Выпивая, он как правило, начинал, заговорчески подмигивая, рассуждать о всех прелестях рыжей Ляльки, становившейся все более статным подростком. Обещался, как бы шутя, что еще «разберется с ней», когда она подрастет. «Ничего-ничего», мол, увидите — пробрасывал он лукавой скороговоркой…
Он отснял ее в коротком проходе в «Солярисе», а также сделал пару замечательных крупных планов в «Зеркале» в роли возлюбленной военрука… Это давало дополнительные надежды Ляле и особенно Ларисе, что ей уготовано актерское будущее. Потом ее пытались безуспешно пристроить на курс Бондарчука. Думаю, что особых способностей у нее не было, и Бондарчук не принял ее к себе, что было трактовано Ларисой как принципиальное нежелание Бондарчука «помочь и дать учиться дочери Тарковского». Это был очередной бред Ларисы — в конце концов, никто не мешал ей поступать снова и снова, как это делали другие. Андрей в это тоже поверил. Она до такой степени внушила ему эту мысль, что позднее Андрей даже боялся кому-либо помогать, полагая, что его протекция равносильна волчьему билету. Конечно, трудно было надеяться на успех, если он хотел помочь Сокурову, которого, как и его самого когда-то, не принимали категорически. А вот когда племянник Ларисы и младший брат моего бывшего мужа Алеша поступил на операторский факультет того же ВГИКа, не будучи семи пядей во лбу, Андрею почему-то этого не записали на счет, хотя бы ради поддержки его духа… Точно также, как потом не ставили ему в заслугу, что его съемочная группа пополнялась новыми работниками, зачисленными прямо со студенческой скамьи, как тот же Алеша или другая племянница Ларисы, укреплявшей «своими» свои позиции.
Как я уже писала, Андрей бывал всегда скрупулезно точен во времени. Тем более в делах. Лариса опаздывала всегда.
Если Андрей уже полностью собран и готов к выходу, то Лариса все еще собирается: макияж не закончен, волосы еще ждут своего освобождения от бигуди, туалет еще не надет. Время от времени голос Андрея звучит короткими все более раздраженными повелительными окриками: «Лариса! Нам давно пора идти». Мелодраматические интонации сопровождают Ларисины многословные причитания: «Андрей, ну что вы хотите?.. Чем вы опять недовольны?.. Вы знаете, сколько всего мне нужно было сделать? Вы просто не хотите, чтобы я шла с вами! Ну, как вам не стыдно, Андрей? Ну, я уже готова»… Хотя все это вовсе еще не означает реальной возможности выйти…
Таким образом всякому совместному визиту предшествовала перепалка, разводившая их на разные полюса, чреватая взрывом. Но постепенно все сглаживалось и, как сейчас вижу их пару, возникающую, наконец, во дворе нашего дома на Ломоносовском. У нас уже другая квартира на третьем этаже, а поскольку они всегда опаздывают, то моя мама, притомленная ожиданием, нервно выглядывает в кухонное окно, через которое просматривается весь двор. И вот они выплывают из-за угла, точнее плывет Лариса, всегда на высоких каблуках, при параде, а рядом, рука в кармане, как бы откидывая волосы движением головы, несколько суетливо следует сам Андрей. Издалека он кажется почти ее сыном. Или итальянским мужем рядом со своей Матроной.
Бывало, что они приходили к нам не из дома, а, например, из ЦДЛ, и Андрей, уже несколько подвыпив, рассказывал нам с каким-то испуганным восторгом, едва переступая порог, поразительные деяния Ларисы. Обращался он больше всего к моей маме: «Липочка, ты знаешь, что случилось? Нет, это невероятно! Мы стояли с Ларочкой на стоянке такси — как всегда очередь — и какой-то наглец… Ну, негодяй такой, хам… Ты представляешь? Появился неожиданно и хотел схватить нашу машину. Я, конечно, рванул ему наперерез… Но тут подскочила Ларочка и как звизданет ему по морде наотмашь… понимаешь? А у нее вот браслет… Посмотри… Кованный… Так представляешь как летел этот хам»… (Браслет «кубами» мы знали, они тогда были модны в интеллигентских кругах — тяжелая металлическая вязь в форме подковы, заканчивающаяся с внешней стороны большими камнями). Из глаз Андрея прямо-таки сыпались искры, почти детского потрясения, следовал вывод: «Липа, ты пойми, Лара, если мне будет нужно… Понимаешь, если мне будет нужно — убьет! Нет-нет, ты не понимаешь — для меня — правда, убьет!»…
Парадокс состоял в том, что, несмотря на всю нелепицу ситуаций, было похоже, что в быту задиристый и петушившийся Тарковский, на самом деле, и впрямь нуждается в защите, как будто слишком плохо ориентируясь во внешнем мире. Он не понимал людей, не разбирался в характерах — так что все отношения не только в жизни, но, увы, и в съемочной группе воспринимались им через Ларису. Ею же и выстраивались.
Ни одному человеку, не угодившему Ларисе даже в мелочах, не удавалось рано или поздно избежать расплаты разной степени тяжести — разлучение с Маэстро — будь то Рерберг, я, мой отец или кто-нибудь другой…
Мое долговременное присутствие рядом с Тарковским и те в сущности неограниченные полномочия, которые я надолго получила в общении с ним, были мне дарованы, думаю, Ларисой. Чем же она руководствовалась при этом? Своей хитростью и тем же практическим умом. Лариса легко поняла, что я для нее неопасна. Она понимала, что всякие козни с мужем моей подруги не из моего арсенала. А работала я с Андреем честно и со всей отдачей. Ведь Андрей любил своих преданных сотрудников придирчиво и ревниво, относясь к ним, как к своим верным рыцарям. А мне, например, он всегда пророчил одинокую, холостую, бездетную жизнь, полагая, что я даже неспособна создать семью. А вот, если нужно будет пойти за него хоть на костер, то пожалуйста — я это сделаю с радостью! Эту задачу, с его точки зрения, мне можно было доверить, и она меня, действительно, очень устраивала в символическом смысле… Но все-таки я была не Маша Чугунова… Так что моя личная жизнь развивалась вовсю и разными зигзагами…
Помнится, только один раз, Андрей после большого загула и с перепоя попробовал намекнуть на возможность развития наших отношений. Он валялся, как часто бывало, в постели в своем кабинете, когда я заявилась к нему исключительно для «интеллектуальных» бесед, то ли для нового интервью, то ли для книжки. Но, поглядев на меня с новым прищуром, он вдруг задался удивленным вопросом: «Слушай, ты похорошела… А почему собственно у нас с тобой не было еще романа?» Лариса в это время была в деревне, Анна Семеновна копошилась на кухне. Карты были даны мне в руки, но, не разглядывая масть, я дала прямой и резкий пионерский ответ: «Андрей, извините, но вы просто совсем уже сошли с ума. Какой роман, когда я дружу с Ларисой?», и перешла тут же к художественно-киноведческой части нашего свидания. К этому вопросу мы более на возвращались.
Хотя в каком-то самом общем смысле он ревновал меня, считая, видимо, своей полной собственностью. Относился всегда с недоверием не только к моим романом, но и к мужу и даже нашим сыновьям, возникшим для него будто бы по какому-то общему недоразумению.
Комплиментами он меня не баловал. А потому на всю жизнь запоминалось любое проявление его внимания, даже упрек, брошенный мне на «Сталкере», когда я довольно долго не появлялась, занятая своей диссертацией о шведском кино: «А-а-а, привет, — сказал он мне, лукаво поглядывая. — Что-то давно тебя не было видно… Наверное, больше неинтересно, а?»
Какое счастье, что он оказывается замечал все-таки мое присутствие на площадке!
Будучи бабником — мне кажется, он в сущности не понимал женщин, не любил их или побаивался, может быть, от неуверенности в себе… Думаю, что в самом начале взаимоотношений главным козырем Ларисы явилось ее умение поселить в нем веру в то, что он все-таки мачо.
По-моему все это отчетливо прочитывается в его фильмах, где женщина ценится прежде всего как символическая хранительница очага, Мать. Его женщины относятся к мужчинам с вечной прощающей укоризной. Вспомните хотя бы крупный план матери Кельвина в «Солярисе»…