десь нужно отдать должное стараниям Ларисы Павловны, готовой на интриги не только по злому, но и по очень доброму умыслу — к этому моменту ее совместными стараниями с Машей Чугуновой и Тамарой Огородниковой эталонный вариант «Рублева» был уже скрыт в таинственных недрах «Госфильмофонда».
Специальное место в горестной судьбе «Рублева» Тарковский отводил Сергею Герасимову. Я не знаю, откуда Тарковский получил информацию, что именно Герасимов, человек очень влиятельный в то время и «вхожий» в самые высокие кабинеты, вроде бы «в нужный момент» успел шепнуть кому-то «там» на ухо свои серьезные сомнения по поводу картины. То есть ее неожиданно запросили «на дачи» в тот неурочный час, когда картина уже была продана Госкино французскому прокатчику. То есть вся чехарда вокруг Тарковского началась неожиданно и, как будто бы «по наводке» Герасимова.
А столь резкое отношение Герасимова к «Рублеву» сам Тарковский объяснял душившей его завистью, ощущением, что однажды он перебежал ему дорогу. Это когда картина Герасимова «Люди и звери» была отправлена на конкурс кинофестиваля в Венеции вместе с дебютом Тарковского «Иваново детство», отправленным вне конкурса, но завоевавшим Золотого венецианского льва.
Что же еще достаточно своевольно выхватывает моя память из того такого далекого московского прошлого, которое даже еще не предшествовало нашему отъезду за пределы любимой родины?
Ну, конечно! Я еще даже не коснулась деревни, то есть дома Тарковских в Мясном и их новой обители на Мосфильмовской, которая тоже заслуживает отдельного разговора, связанная уже со «Сталкером» и размышлениями о возможной эмиграции…
Расскажу пока коротко о твердом намерении Тарковских заиметь земельное владение, которое закончилось поначалу, как я писала, поражением в борьбе с тетей Саней из Авдотьинки. Но мечта о собственном доме в русской глуши была так страстна, что другая небогатая избушка все-таки была куплена на той же реке Пара, в нескольких километрах от Авдотьинки в почти опустевшей деревеньке Мясное. И тут Лариса занялась первоначальным благоустройством. Путь туда был нелегок вообще, а без машины тем более. Так что на денек не поедешь. Возвращение Ларисы в Москву, как правило, оповещалось звонком: «Олька, приходи. Я вернулась, деревенского сала привезла и гусиков будем жарить»…
Надо сказать, что гусей жареных я ела в своей жизни не часто, а если и ела, то каких-то неудачных. Но Ларисины «гусики» из рязанских деревенских хозяйств, были выше всяких похвал! Что там высокое произведение искусства?! Так что в моей памяти жареный гусь навсегда является только памятным «гусиком», абсолютным чудом кулинарного искусства Ларисы Павловны!
Сало тоже было очень любимо и принято в этом доме, как рыночное, так и деревенское, рязанское тем более. Его, замерзшее, Лара резала тонюсенькими прозрачными пластиночками, а мне не сразу доверили резать чеснок, потому что надо было меленько-меленько…
Так и слышу теперь в ушах снова жалобу обиженной Ларисы: «Ну, вот опять! Оля! Ты пишешь обо мне всегда только, как о его кухарке, но»…
Ладно к дому в Мясном мы еще вернемся. А пока, возвращаясь на Орлово-Давыдовский…
Как я уже писала, в квартире этой почти никого из родственников Андрея не бывало, если не считать редких визитов Саши Гордона…
Я слышала, конечно, что время от времени Андрей навещал своего отца, но еще меньше слышала о его визитах к матери, жившей вместе с семьей Марины…
Но потому тем более незабываемым впечатлением остался один единственный, никогда более не повторившийся, а потому особенно знаменательный вечер. Это было время, когда Андрей только готовился к съемкам «Зеркала» или «Белого, белого дня», как назывался этот фильм поначалу. Разрешение на постановку было уже получено. И вот на очередной день рождения 4 апреля были впервые приглашены в новую семью Андрея отец и мать, Арсений Александрович и Мария Ивановна. Родители не были знакомы до этого с Ларисой и даже внуком, которому было к тому моменту уже полтора-два года. Арсений Александрович был со своей женой Татьяной Озерской.
Боже мой, как много творческого и больного связывалось у Андрея с его родителями, сколько своеобразного было пережито и никогда не пережито, сколько духовных займов и долгов… Цитаты из отцовской поэзии — самая простая связь, лежащая на поверхности… Вот он «Белый день» Арсения Тарковского:
Камень лежит у жасмина.
Под этим камнем клад.
Отец стоит на дорожке.
Белый-белый день.
В цвету серебристый тополь,
Центифолия, а за ней —
Вьющиеся розы,
Молочная трава.
Никогда я не был
Счастливей, чем тогда.
Никогда я не был
Счастливей, чем тогда.
Вернуться туда невозможно
И рассказать нельзя,
Как был переполнен блаженством
Этот райский сад.
«Как был переполнен блаженством» тот самый «белый-белый день», когда «отец стоит на дорожке»… С каким упоением, читая стихи отца, Андрей повторял: «После тех, кто уже умер, мой отец — единственный живой классик». Даже Ахматову он почему-то не упоминал…
И в «Ностальгии» другая больная сторона любви, выраженная снова отцом: «Мать стоит, рукою манит, а подойти нельзя»…
Как он все-таки был ранен в детстве и ушиблен необратимостью жизни, суммируя опять жизненные итоги устами Сталкера, но снова стихом отца:
Листьев не обожгло,
Веток не обломало…
День промыт, как стекло,
Только этого мало…
И вот в Орлово-Давыдовском, наконец, оказались сразу и все вместе главные персонажи его жизни. То есть прежде всего самые драматически отдельные Мама и Папа (а не мама с папой), мысли о которых не давали ему покоя всю его несуразную жизнь, в которой бессознательно или сознательно он пытался воссоединить их — связать распавшуюся семейную связь. При этом своим собственным неудачным семейным опытом он только усугубил отягощавшую его самого родовую вину. И вот, наконец, единственный раз нашлось место в его новом доме тому столу, который хотя бы на одно мгновение объединил «и прадеда и внука»…
Мне кажется, что Тарковский всегда тосковал о Матери и Отце, никогда не умея с ними соединиться. Мне кажется, что он никогда не был близок с отцом на бытовом уровне, мне кажется они не могли стать близкими друзьями, связанными мужской дружбой. Близость была мечтой, но реальность разводила все дальше.
Мне удалось познакомиться с воспоминаниями Галины Федоровны Аграновской. Она вместе с мужем, блестящим журналистом Анатолием Абрамовичем, близко дружили с Арсением Тарковским и его женой Татьяной Озерской. Она вспоминает одну, видимо, характерную сцену, которую ей удалось случайно наблюдать.
У Аграновских было тогда два еще маленьких сына, и Галина Федоровна случайно встретила Арсения Александровича где-то у магазина Детский мир. Тот выразил дикий восторг по поводу внезапной встречи и захотел немедленно купить подарки ее детям. Как ни странно, в магазине у прилавка они также случайно встретили совсем молодого Андрея Тарковского. И Галина Федоровна заметила, каким горьким взглядом следил этот «взрослый» сын за покупками своего отца подарков ее детям. Было ясно, как мало был сам Андрей избалован им… Как тяжело ревновал и страдал…
Андрей вырос с тех пор, но всякий раз после его визита к отцу, где он порой встречался также с сестрой Мариной, Лариса непременно говорила тоже с особой ревностью: «Ну, конечно, они с ним поговорили… Ну хотя бы когда-нибудь они предложили ему хоть какую-то реальную помощь, а? Такие они там все бесчувственные, ужас! Да, никому он там не нужен». Не берусь судить, где правда. Скорее всего ее нет. Но у Ларисы были самые глубокие основания не любить их — слишком разными людьми они были — но какая-то доля правды, очевидно, была в ее словах, правды, которая возвращается к Андрею тем же самым вопросом: а что сделал он сам, чтобы помочь вырасти и встать на ноги своему первому сыну, с которым встречался изредка? Позднее старший сын Арсений начал появляться в их доме по праздникам.
Так что во всех отношениях тот вечер был совершенно особым, и Андрей был в том особом состоянии, которого я больше никогда не наблюдала у него ни до, ни после… Все было странно: бабушка и дедушка впервые рядом со своим внуком, которого они раньше не видели. Впервые в доме, где сын их живет уже несколько лет. Впервые вместе за столом с Ларисой, ее дочерью и ее матерью. Тем более, что, как мне показалось, вне этого конкретного события Мария Ивановна как будто бы вообще нечасто встречалась не только с супругой Арсения Александровича, но и с ним самим. То есть так или иначе, но крайнее напряжение прямо-таки вольти-ровало в воздухе в каждом движении, в каждом слове…
Сдержанная Мария Ивановна, тушившая одну папиросу за другой, почти не смотрела на Арсения Александровича и его супругу. Казалось, что любовь ее к отцу своих двоих детей жива и никак не угасла в сердце, невзирая на возраст и долгое время, оставшееся позади. Худенькая, небольшая, строгая, уже чуть согнутая старостью, просто, если не сказать, бедно одетая, с пучком собранных сзади седых волос.
Татьяна Алексеевна Озерская выглядела совершенно иначе — дамой гораздо более светской и холеной. Дамой типичной для ЦДЛ или писательских Домов творчества. Кстати, она и была известным литературным переводчиком. О ее, кажется, замечательной жизни с Арсением Александровичем я в сущности ничего не знаю, но в тот вечер у меня возникло отчетливое впечатление, что комбинация этих троих людей, спровоцированных Андреем собраться в тот вечер за одним столом, сложилась в этом составе лишь вынуждено и случайно, один раз, и больше уже никогда не повторится…
Андрей — всегда достаточно нервный и легко возбудимый человек — в тот вечер был по-особому взвинчен и точно наэлектризован сверх всякой меры.
Естественно, что в соответствии с Ларисиной традицией, мы сидели за столом особенно перегруженном по такому случаю всякими разными блюдами — не ударить же в грязь лицом перед новыми родственниками! Сам Андрей говорил в тот вечер тоже по-особому значительно и почти без остановок. Он будто бы сам внутренне содрогался, произнося каждое следующее слово. Будто бы сейчас можно было использовать шанс перекроить всю жизнь, которая словно решалась заново здесь и теперь.