К матери он обращался меньше, произнес за нее велеречивый тост, и восклицал несколько раз с какой-то детской экстатичностью: «Мама, нет, ты еще не представляешь — я привезу тебя на наш хутор. Там сохранился фундамент дома, в котором мы жили, и на этом фундаменте я выстрою точно — понимаешь меня? точно! — точно такой же дом, в каком мы жили… Наш дом… И тогда только я привезу тебя туда… И ты его сама увидишь, сама проверишь и посмотришь, правильно ли я все помню… И, если будет нужно, если я в чем-то ошибся, то мы, конечно, поправим… Вот ты увидишь — это будет наш дом! Понимаешь?»
Эта возможность демиурга, перевоссоздающего реальность в кино, неподвластную времени, захватила его целиком — возможность отстроить заново и воспроизвести как бы навек свое собственное прошлое, перевоссоздать его во всех материальных приметах, воспроизвести точно собственную память, вернуться туда, куда никому возврата нет… А он вернется… Это была игра, похожая на калейдоскоп: новыми средствами собрать старый, живущий по тем же законам рисунок. Андрей был в упоении от этой возможности…
Но более всего в этот вечер сын обращался к своему отцу, которого он, с одной стороны, откровенно боготворил, а, с другой стороны, всю жизнь мучился безответной, сиротливой любовью к нему, болезненно-ревностной, невысказанной, никогда не простившей его предательства. Но отец снова оставался для него тем идеалом, законность родства с которым постоянно требовала для него самого нового и нового подтверждения! Наблюдать это было волнующе больно…
Мало того, что Арсений Тарковский был замечательным поэтом, он был еще и на редкость красивым человеком, отчеканенным редким благородством породы, почти случайно затерявшейся в совдеповской толкучке. Эдакое редкое специальное поштучное производство Господне. Так что было еще по-особому ясно, почему Мария Ивановна, оставленная им так давно, обращаясь к нему, называла его только «Арсюшенька», что без лишних слов, увы, многое обнажало… С ним было трудно сравниться и трудно расстаться…
А сам Андрей, как будто «пластался» перед отцом, надрываясь в уверениях, которые, наверное, готовились им всю жизнь, чтобы провозгласить их вот сейчас, воспользовавшись этим уникальным застольем. Андрей многократно и почти надсадно внушал отцу самое интимное признание в любви: «Папа, ты должен знать, что здесь, в этом доме все принадлежит тебе! Здесь все создано только для тебя… Папа, ты здесь хозяин! Моего старшего сына, твоего внука зовут Сеня, то есть Арсений! — это же в честь тебя, папа! Ты должен знать, что и это все здесь создано только в твою честь — ты должен знать, что и здесь тебя любят! Пойми! Вот твой младший внук Андрей — это тоже твое!»…
Трудно вообразить, каково это было слушать Марии Ивановне…
С одной стороны, весь этот вечер был какой-то странной и горестной попыткой поправить и пережить набело свершившуюся уже жизнь, обманувшую Андрея с самого детства. А с другой — было ощущение, что Андрей находился в предвкушении возможности громко заявить о себе в этой семье новым фильмом, таким образом заверив в своем полном соответствии своему отцу. У меня даже возникло ощущение в этот вечер, что не только «Зеркало», но, может быть, всё творчество Адрея было спровоцировано болезненным желанием заявить своему отцу о самом себе, незаслуженно недополучившем от него внимания… Как неожиданная для отца награда и выстраданная сыном месть. Во всяком случае, он обещал снова: «Папа, рот ты увидишь, что это будет за фильм! Вы все увидете!»
Помнится еще застенчивая фраза Марии Ивановны в конце вечера, сказанная на каком-то легком выдохе, точно растворившаяся в дымке ее папиросы: «Ах, Андрей, все это так нескромно… Дал бы ты нам сначала хоть умереть спокойно»…
Как хорошо, как незатейливо, как правильно было сказано! Как мне понравилось! Мне кажется, что Арсений Александрович тоже чувствовал себя не совсем ловко, пытаясь мягкой шуткой сгладить пафос сына…
Забегая вперед, скажу, что Андрей своего добился: думаю, что на премьере «Зеркала» в Доме кино отец впервые полностью оценил своего сына. Он не мог скрыть своего волнения, своего восхищения, какими удивительными снами полнилось детство его сына, может быть, его жизнь… Сидя после премьеры за банкетным столом в Доме кино, он тихонечко повторял и глаза его время от времени увлажнялись: «Андрюша, неужели все это было так?.. Я этого не знал… Господи, какой же ты…» И, наконец, произнося тост, сказал слова, наверное, самые дорогие для его сына: «Андрей, я пью за тебя! Ты сделал замечательную картину о том, как в ребенке рождается художник. Я не думал, что ты так глубоко все воспринимал»…
Что касается Марии Ивановны, то, как известно, она снималась в «Зеркале», бывала на хуторе и после того памятного вечера стала довольно регулярно появляться в Орлово-Давыдовском, пристанище своего сына и нового внука. Вела она себя всегда сдержанно-деликатно, но межсемейные отношения по-настоящему далеко не заходили. Чаще я видела, как она разговаривала с Анной Семеновной.
Но, может быть, тот вечер на свой лад по-настоящему венчал все другие события на Орлово-Давыдовском.
Уже гораздо позднее помнятся разговоры в доме Тарковских, что Мария Ивановна тяжело заболела. При упоминании об этом Андрей замолкал, напрягаясь, чуть склонив голову набок. Желваки на лице его резко обозначались тогда типичным для него нервным прикусом. Пальцы двигались быстро, как будто разминая крошки по столу и, отрывисто вздохнув, он резко уходил к себе.
Мария Ивановна умерла от рака легких, незадолго до отъезда Тарковского в Италию. Лариса в это время была в деревне, и, по рассказам Андрея, мать скончалась тихо у него на руках — он видел, как последняя слезинка скатилась по ее щеке…
Но и по этому поводу Лариса имела свою версию, изложенную мне в Италии.
А с Арсением Александровичем, пережившим потом своего сына, я встретилась еще один раз при специальных и драматических обстоятельствах, о которых речь впереди…
Помнится еще кое-что домашнее со съемок «Зеркала» в Тучково. Там летом, неподалеку от съемочной площадки в деревенском домике с верандой разместилось все семейство Тарковских, с Тяпой, Лялей и Анной Семеновной. Так что, возвращаясь со съемочной площадки, Андрей попадал в родной круг своих чад и домочадцев, которые никогда не мешали знатным попойкам опять же, как в далекой Авдотьинке, на съемной верандочке…
Надо еще раз заверить читателя, что примерной трезвостью я отнюдь не отличалась, но тем не менее даже для меня разгул был чрезмерен. Именно там случилось, например, пробуждение, которое вызывало тошнотворное чувство. Тем утром я раскрыла глаза на тучковской верандочке, вынырнув из отвратительно вонючей темноты ночи, впервые задумавшись о том, что так и в таком виде мне это не слишком нравится. А как же тогда нашему Маэстро? Зачем ему тоже такое вот, если мы его спасаем? Я то здесь не навечно, а он? Если рядом со мной громоздится стол замызганный, мерзкий и неубранный с вечера, к тому же отвратительно провонявший по летней жаре недопитыми напитками, объедками разного рода блюд, от частиков в томате до колбасы, с затушенными в них окурками… Все плавилось под едва восходящим солнцем в едином обонятельном и зрительном образе и наводило на мрачные мысли…
Гулять-то мы гуляли и раньше, но раньше Лариса стремилась придать всему этому человеческий вид. А теперь? «По-пьянке»-то, вроде как все бывает. А все-таки этот рассвет запомнился мне по-особому, потому что в усталую голову влетела вялая, но определенная мысль — это еще что-то новое, не то… Лариса позволяет себе что-то другое… К тому же в голове снова звучали неоднократно вчера повторявшиеся Андреем выражения восторга рыжей красотой Ляльки, странные, игривые намеки на какое-то будущее и на строгости, в которых он будет ее воспитывать… Все вместе, коротко говоря, сливалось в какую-то рвань…
К тому же весь экстаз семейного счастья пламенел за кулисами, не слишком зашторенными от всей съемочной группы. Тогда рабочая площадка оказалась уже ареной борьбы Ларисы со своеволием непокорного супруга. О взаимоотношениях госпожи Тарковской с Тереховой я уже кое-что рассказала. Так что положение в целом показалось мне на этот раз только что приятным, а не приятным во всех отношениях. Впервые что-то настораживало в атмосфере самой работы, чего на «Солярисе» еще не было.
Но в сущности кого, как не мать, жену и любовницу олицетворяла Лариса в жизни Андрея к тому моменту? Ее бытовой образ постепенно начинал превалировать надо всеми женскими персонажами Тарковского. В этом смысле удивительна героиня «Ностальгии» — крупная (крупнее героя!), с длинными, по-деревенски сильными ногами, всегда на высоких каблуках, в костюмах фирмы «мама» — «рыжая», как называет ее 1орчаков в минуту ее самой высокой оценки, хотя она яркая блондинка… Оттуда же все это… От Ларисы и ее дочки Ляли, которая с самого начала производила на него слишком сильное впечатление… Лариса — простоволосая блондинка. Лялька — действительно, ярко рыжая с вьющимися волосами, стройная, немного сонная девочка-подросток с припухшими губами — «рыжая такая… у нее все время губы трескались»…
Мать и дочь в его восприятии, увы, достаточно определенны. Каким ревнивым домостроем с самого начала и потом дышали запреты Андрея, ограничивавшие свободу подрастающего подростка: не сметь приходить поздно, всегда во время быть дома, ни с кем «не болтаться»… Сколько раз, когда Лялька была еще девочкой, Андрей под сурдинку, мечта-тельно-заговорчески повторял: «ничего-ничего… Вот Лялька подрастет… Посмотрим… Нет, ты видишь, какая девочка»… При этом удивительно, что Лариса не сопротивляясь очевидному, а как будто гордилась… Удивительно, но ревность отступала перед семейной клановостью — свои лучше, чем чужие… Прямо что-то такое древнее, деревенское — свой сор в своем доме, а не за порогом…
А пока в сценарии «Зеркала», когда Андрей еще собирался сниматься в картине сам и снимать свою собственную мать, образ жены Автора не оставлял никаких ласкающих слух сомнений в прототипе: «Она спит на расшатанной кровати с подзорами до самого пола. Лицо ее покрыто веснушками, рыжие волосы сбиты в сторону… Лицо ее, осунувшееся от забот, бледно, под глазами морщинки, которые ее старят и делают беззащитной и до боли дорогой… Даже во сне она прислушивается к враждебной тишине чужого дома и несет свою тяжелую и неблагодарную службу — охраняет меня от опасностей, которые, как ей кажется, подстерегают меня на каждом углу»… Какое поразительное признание в любви! Какой точный портрет, внушенный Ларисой и им написанный! Нет, она была гением мистификаций, которые Андреем пестовались и в то же время все более последовательно преодолевались… Действительность и мечта — «ста низких истин нам-дороже нас возвышающий обман»… И все-таки реальная роль, доставшаяся Ларисе в том же «Зеркале» полностью антагонистична любимому идеалу…