А идеал снова провозглашался в сценарии: «И женщину мы себе выбираем, чтобы любили нас, как раньше — ни за что, ни про что, когда только сберегать да защищать можно, как умеет»…
Но это с одной стороны, а с другой, особенно, когда родился Тяпа, сколько раз Андрей, приходя на Ломоносовский, стоя на кухне рядом с моей мамой, неоднократно скороговоркой повторял ей: «Липочка, все-таки дети это ужасно… Семья… Они делают тебя беззащитным, уязвимым ужасно… Это так страшно, и ничего не сделаешь, а? Правда? Как будто тебя сковали по рукам и по ногам — вот, что это такое… Окружают! Окружают! Караул! Ужас! Ха-ха…»
Помню, как незадолго до окончательного отъезда в Италию, на каком-то дне рождении, когда присутствовала Марина, как всегда взволнованная, замкнутая и отстраненная (снова скажу, что редко бывая там, она никогда не становилась своим человеком в новой семье Тарковского, посвященным в какие-то его сердечные тайны), Андрей высказывал сестре какую-то глубинную, затаенную боль: «Вы с мамой всегда чего-то от меня хотели, считая, что я сильнее вас, а я между прочим был самым слабым в семье, но вы этого никогда не понимали»… Какими чужими друг другу казались они в тот момент… Зато глобальное извинение было принесено в «Зеркале» всем близким, многого от него не дополучившим — мол, простите, люди добрые…
С Мосфильмовской…С вынужденными отступлениями из-за прихотей памяти…
Со съемок к съемкам. От адреса к адресу. Новое место жительства Тарковских связано в этом контексте со «Сталкером», на съемках которого постепенно становилось ясно, что Лариса сводит до минимума даже производственные контакты Андрея и обезоруживает его, насколько у нее получается. Атмосфера съемок сгущалась все плотнее…
Надо сказать, что на «Сталкере» впервые возникло отчетливое ощущение, что характер Андрея все-таки тоже меняется не в лучшую сторону. Если раньше, работая, он с благодарной нежностью говорил о каждом своем сотруднике или соавторе, о М. Ромадине, Н. Двигубском, В. Юсове или Г. Рерберге, то теперь Лариса могла порадоваться плодам трудов своих. Он стал подозревать всех и каждого в отсутствии искренности и в желании «заработать себе на нем деньги», то есть поживиться за его счет. А все почему-то должно было принадлежать только и исключительно ему самому.
Ссора следовала за ссорой. И точно также, как он поссорился с Рербергом, еще раньше он порвал отношения с художником-постановщиком А. Боймом, обвинив его в том, что он пришел пьяным на съемочную площадку…
Рерберг после неясной для меня истории с браком отснятого материала оказался теперь совершенно распоясавшимся «пьяным хамом, с какой-то очередной девкой»… И то, и другое, наверное, было правдой, но… Эка невидаль на Мосфильме! Хотя Андрей никогда не терпел никакого, пьяного или трезвого, матерного панибратства… Тем не менее с кем-то ведь нужно было работать, а речь все-таки шла не о простых технических работниках хорошей квалификации, которые, кстати, тоже в работе не помешают…
После закрытия первого «Сталкера» Андрей, как известно, болел, то есть, по словам Ларисы, перенес микроинфаркт… Честно говоря, я до сих пор сомневаюсь, что с ним было на самом деле — потому что лежать с инфарктами дома при советской действительности было не совсем принято. Может быть, были первые сигналы уже затаившейся страшной болезни? Но об этом, конечно не мне судить. Тогда Андрея оскорбили в Союзе кинематографистов, отказав в бесплатной путевке в Дом творчества, которую он попросил впервые… Это его очень ранило и этого он не забыл…
Действительно ужасно или, как минимум, непонятно! В их ситуации бесконечного безденежья, о котором не уставала рассказывать Лариса, особого внимания заслуживает дом в Мясном, отстроенный постепенно на славу… Был ли такой дом по карману режиссеру? Или настойчивое намерение иметь дом во что бы то ни стало, заставляло его еще дополнительно напрягаться сверх всякой меры?.. Об этом я, равнодушная к частной собственности, задумывалась всегда…
Как я уже говорила, тогда испугавшись серьезного сердечного приступа, Андрей совершенно перестал пить, стал «занудным» трезвенником, занимался медитациями, старался не есть мяса — то есть всерьез задумался о своем здоровье. Зато Лариса продолжала в полную силу ваять их жизнь, не только бытовую, по своему собственному усмотрению…
Съемочная площадка на втором «Сталкере» окончательно стала ее вотчиной, очищенная от многих независимых и самостоятельно мыслящих профессионалов. В операторскую группу был включен ее племянник Алеша. А правой рукой оставалась Маша Чугунова также как вновь появившийся Володя Седов, работавший ассистентом Тарковского на «Гамлете», и кое-кто еще, о ком речь впереди…
Понятно, что без оператора было не обойтись. Так что место Рерберга занял в результате тоже замечательный мастер Княжинский. В подтверждение того, что вся атмосфера съемок фильма была крайне нездоровой свидетельствует история с другим оператором Леонидом Калашниковым, приглашенным работать после разрыва с Рербергом, еще до Княжинского. Я отлично помню невероятное и трогательное умиление Тарковского, когда он восторгался талантом, тактом и умом своего нового предполагаемого сотрудника…
При этом я была совершенно потрясена, узнав очень скоро, что Калашников почти сразу отказался от этого сотрудничества, как говорили, почувствовав слишком ясно тот специфический климат, который его совершенно не устраивал. Андрей очень болезненно воспринимал такие вещи и никогда больше об этом не вспоминал. Тем более, что до этого его «предал» Юсов, а отношения с оператором он очень ценил.
Вот как об этом рассказывает он сам в своем разговоре с Панфиловым в Риме, и очень показательны реплики Ларисы:
А. Тарковский: Юсов меня просто предал. Правда, ядол-жен был работать не только с ним, но и с его женой звукооператором, которая мне не нравилась. А она ему сказала: «Зачем тебе работать на Тарковского? Чтобы он потом ездил получал премии на фестивалях?» Ну ладно, это бабы, но когда он… оператор-постановщик, с которым мы уже работали, приходит на худсовет на обсуждение сценария «Зеркала» и просит, заглядывая в дверь, выйти с ним поговорить…
Лариса: Нет, Андрей, это было позднее, на запуске…
А. Тарковский: Да, он приходит в день, когда я должен был подписать акт о запуске…
Лариса: Именно, Андрей, поэтому тогда фильм не запустили…
А. Тарковский: Погодите, Лара, погодите! Тогда Юсов мне сказал: «Андрей, я не буду снимать твою картину», то есть это было сознательное предательство, то есть сказать мне такое в такой день, то есть заявить, что у меня нет оператора, означало практически закрытие картины. Расчет на мой провал. Для того, чтобы попытаться выйти из положения, мне нужно было хватать немедленно первого попавшегося оператора. Но Бог есть! Ты знаешь, у меня вообще всегда при самых страшных обстоятельствах возникают какие-то неожиданные внутренние силы, и я, не моргнув глазом, говорю ему: «Ну, что же делать? Хорошо!» А он мне начинает какую-то лапшу на уши вешать вроде какого-то болгарина, чепуху лепить, понимая, что он оставляет меня в одиночестве. А я ему говорю только: «Хорошо, хорошо!»
Лариса: Нет, Андрей, вы ему сказали, что уже пригласили Рерберга…
А. Тарковский: Нет! Нет! Нет!
Лариса: Ну, как же нет? Когда в этот же день…
А. Тарковский: Как я мог ему это сказать, если с Рербергом я еще не разговаривал?
Лариса: Нет, вы разговаривали! И я ему уже в этот момент звонила, и он ехал к вам — этот вопрос решался одним часом… Ну? Помните?
А. Тарковский (осененный): А-а-а! Да, «одним часом». Бог есть! Я встретил Рерберга на студии до худсовета и спросил, что он сейчас делает? Надо сказать, что он уже давно был мне интересен как оператор. Мы с ним поговорили, что да как? И знаешь, как бывает с девушкой — возникла такая атмосфера, когда она ожидает, что ты ее пригласишь танцевать, а на свидание идешь к другой, понимаешь? Неловкость какая-то. Понравились друг другу на секунду, и я себе пошел на худсовет…
Г. Панфилов: То есть уже возникла такая внутренняя зацепка…
А. Тарковский: Ну, да… Поэтому Юсов стоит белый, ожидавший, видимо, что я упаду к нему в ноги и буду умолять не покидать меня. А я ему говорю: «Давай, давай, работай с болгарином… До свидания, а то меня ждут на худсовете»… А я тогда попросил худсовет подождать пару дней, пока я найду оператора…
Лариса: Нет, Андрюша, ну, честное слово, вы забыли. Когда начался худсовет, мне позвонила Тамара Огородникова и спросила: «Лариса, где Вадим? Его нет. Ищи его где хочешь, потому что сегодня последний день, когда мы можем подписать акт о запуске картины в производство». Это все было связано с Ермашом и всякими денежными делами… Так вот, Глеб, как интересно получилось: после звонка Тамары я позвонила Вадиму домой, а его жена Ира говорит, что он в ванной. Я оторопела и спрашиваю: «Как так, Вадим, почему ты дома?» А он мне говорит: «Ты знаешь я не буду работать на этой картине»… Я первая узнала об этом и позвонила Андрею, а он сказал мне «Звоните Рербергу!» Я позвонила, и Рерберг приехал на студию…
А. Тарковский (sic!): Нет, Ларочка, вы простите, но я на студии сговорился с Рербергом, когда-Юсов сказал, что работать не будет…
Лариса: Правильно, он пришел на студию после моего телефонного звонка, и я уже знала, что он к вам поехал… А. Тарковский: (неуверенно): А-а-а, ну, понятно… Лариса (торжествующе): Вот как это было! Тут все минуты решали. Юсову идти от дома до студии 20 минут, а пока он шел, Гоша Рерберг уже ехал…
Позволю себе небольшой комментарий к этому типичнейшему разговору Ларисы Павловны с Андреем, которая, даже сидя дома, будто бы в каждой мелочи определяла его судьбу. Она могла так заморочить голову, что Тарковский путался совсем и соглашался даже с полной ахинеей. Если Тарковский говорит, что узнал об отказе Юсова снимать перед самым худсоветом, то как он мог успеть позвонить Ларисе с тем, чтобы она искала Рерберга, который ехал после ее же звонка, а Юсов еще шел… и т. д. и т. п. — все это было, конечно, всякий раз поразительно и за гранью всякой логики. Поэтому, полностью теряя эту самую логическую нить, ничего не оставалось, как только согласиться и поблагодарить Ларису Павловну за ее усилия. Так что Панфилов прав: