И тогда я совершенно не заметила, что, загуляв как-то у нас на даче в этом же привычном для меня составе, то есть с Араиком и Тяпой, а также в привычном для меня стиле, мы, оказывается, несколько удивили «культурное окружение» писательского поселка танцами, пением, несметным развалом жратвы, оставленной в садике на столе по пьяни на всю ночь. Но все вокруг знали, конечно, что Лариса жена таинственного Тарковского и проявляли к ней повышенный интерес. Тем более, что Лариса репрезентировала своего мужа в полной мере, чрезмерно и ежесекундно, провозглашая тосты о нем и от его имени, плавно переходя затем к песням и пляскам до упаду. Тем более, что Андрей этого не выносил, а потому я привыкла к такого рода душевному отдыху без него, полной оттяжке лишь с именем его на устах. Но кто мог знать, что не всем соседям или хозяевам дачи привычное для меня также привычно… Некоторые пребывали в каком-то недоумении, задаваясь к тому же странным для меня вопросом, а кто же такой этот шустрый Араик, чей это быстроглазый черноокий паж, супруги Маэстро или его наследника?
Да помощник он во всех семейных сложностях и неурядицах, облегчающий трудную жизнь! О, как презирала я тогда эту скучную видимость добропорядочности, эти гнилые перешептывания непонятно о чем — да, пошли вы… А вот мы, тарковские — таковские, и дело с концом…
До сих пор поражаюсь, какая же я была все-таки редкая идиотка, правда, вынужденная так неожиданно прозреть потом в Мясном. Андрей уже вовсе уехал в Италию, а мы с моим мужем поехали на пару деньков в Мясное, чтобы заодно подвезти туда Лару. У нас была машина, так что мы были сверхценными попутчиками. Встретили нас там Анна Семеновна с Араиком — поквасили иг полопали мы, конечно, как водится, неплохо и пошли прогуляться вчетвером. Вдруг слух мой резанули какие-то странные, несколько развязные интонации и словечки в обращении Араика к Ларисе, прямо-таки командные… Да, прямо поглядел он нам в глаза своими влажными маслиновыми очами, как бы хитро подмигнув нам, мол смотрите, что да как и кто здесь хозяин… То есть ЗДЕСЬ? В наших, то есть «ИХ» священных местах, где однажды вечером под лунным светом нам с Ларисой и Андреем даже являлась-таки тарелка. Ух, как это было странно и захватывающе жутко тогда… Хотя в принципе я ни в какие тарелки не верю, но как-то вечером, в темном небе, вдали, именно здесь, в Мясном, перед нашими глазами в существенном отдалении возникло какое-то устойчивое плоское труднообъяснимое свечение. Мы стояли тогда, как зачарованные, веря и не веря своим глазам, не зная, как реагировать…
А теперь…
Я отказывалась что-либо понимать… Наступал вечер. Нам с мужем стелили постель впервые в новой комнате для гостей, а Араику почему-то Анна Семеновна начала стелить на полу в комнате Андрея прямо вдоль супружеского ложа, на котором, естественно, спала Лариса… «Я Араику с Ларой стелю, — как само собою разумеющееся, наклоняясь, бормотала Анна Семеновна, — она, знаете, какая нервная — боится спать-то одна, Тут, глядишь, и мышь пробежит». Я ошалела — вот, оказывается, где место пажа — у ног госпожи…
Не стану утверждать, что до этого я считала Ларису ангелом. Как я уже рассказывала, был короткий и впечатляющий заход с Сосо Чхеидзе. Был более долгий тайный роман с красивым армянином с длинным лицом, проходивший в квартире у подружки Светы Бариловой, куда я приглашалась в гости. Но это все было еще до брака, от безнадежности ситуаций, в которые ее ставил Андрей, это была месть за незаслуженные муки, выпавшие на ее долю. То есть все еще до рождения Тяпы и законного супружества. Это были не измены, но мстительные попытки самоутверждения на фоне безутешного горя непризнанности… Но теперь???.. Какой ужас! Лариса, конечно, не ангел, но не в такой же степени? Нет. Видимо, в такой! Странно…
Я вспоминаю Тяпку в той же кровати красного дерева, в этом воспетом поэтом семейном ложе.
Очень смешно, но едва начал Тяпка подрастать, как я оказалась его первой любовью. Едва только я появлялась на Орлово-Давыдовском, как он почти не отходил от меня, требовал даже, чтобы только я подавала ему горшок, чтобы пописать. Я тогда курила во всю и Тяпка повелительным жестом указывал мне рукой в горшок: «Брось сигарету! Брось! Терпеть не могу, когда женщины курят». Все потешались от того, что он называл себя «европеем». И особенно Андрей гордился тем, что он рассматривал Босха и назвал «Сад наслаждений» своей любимой картиной. Помню, как однажды хохотал мой отец. Он тоже был в Мясном, когда Тяпка спросил Андрея, что такое марионетка? Тот стал вспоминать всю историю вопроса и начал объяснять из очень далекого далека. «А Тяпка стоит и, конечно, ничего не понимает, — рассказывал отец. — Я потом отвел его в сторонку и объяснил, что марионетка — это такая кукла с веревочками… Он все понял и был чрезвычайно удовлетворен… Ха-ха-ха! Нет, надо было видеть, как Андрей витиевато пытался ему объяснять… А Тяпка понимал все меньше»…
А когда как-то в отсутствие Андрея все укладывались спать, то Тяпка, изгнав Ларису с супружеского ложа, потребовал уложить с ним вместо матери меня, говоря: «И вот эту байковую рубашку не одевай. Одень, пожалуйста, какую-нибудь красивую»… Так что тогда тяпкиным пажом была я.
Помню, как мы с Ларисой и с ним брели пару километров в сельпо за какими-то продуктами через бесконечное душное поле и я полагала себя обязанной развлекать Тяпку всю дорогу рассказами. Помню, как Лариса вошла в магазин, а мы остались дожидаться ее на завалинке, и Тяпа, строго посмотрев на меня, сказал: «Давай помолчим и лучше послушаем тишину». Мне стало просто стыдно за свой идиотизм, и эти события тоже были прибавлены потом к семейным рассказам о тяпкимой гениальности.
Тогда все это было так важно, и деревня воспринималась в контексте неземной чистоты и стерильности — так что до боли не хотелось расставаться и с этой иллюзией…
Как странно вообще все менялось в атмосфере вокруг Тарковского. Хотя с течением времени кое-что в его практической жизни менялось и к лучшему. Например, возвращаясь на Мосфильмовскую, надо заметить, что он получил там не одну, а две квартиры (2-х и 3-х комнатные) рядом, на одной площадке в хорошем «кирпичном» доме, чуть в глубине от проезжей части улицы, прямо напротив студии. Большая квартира условно принадлежала Ларисе с Андреем, а маленькая — Анне Семеновне с Тяпой и Лялей. До самого отъезда в Италию Тарковские вели борьбу за право поставить перегородку на лестничной площадке, отгородив обе квартиры, которые они собирались соединить между собой, все перепланировать и перестроить в лучшем порядке… Но не успели до отъезда…
Арабский кабинет-спальня Андрея, переехали туда с Орлово-Давыдовского можно сказать в полной неприкосновенности. Зато постепенно прихорашивалась и обставлялась новой (старой) мебелью из магазина все того же Жени большая столовая. Эту комнату Андрей хотел «расцветить» купеческим стилем начала века, который был представлен замечательным массивным, дубовым, резным буфетом. Андрей обожал его и провел долгие-долгие дни, счищая с него лак до живого дерева — это было его любимое мебельное детище… Еще они успели сломать часть стены в этой комнате, выводящей в коридор, и выбелить стены, что по тем временам считалось хорошим тоном…
В ту же комнату был поставлен тоже массивный большой обеденный стол со стульями начала века того же стиля, что и буфет.
Все шло своим чередом, да не всегда в свой черед… Вспоминаю, например, один вечер, похожий на другие, но по-особому расцвеченный новыми деталями. Хозяин дома сидит, как обычно, во главе большого стола, заставленного блюдами, тарелками и рюмками сверх всякой меры. Совершенно трезвый Андрей держит в руке бокал и произносит длинный тост. Рядом сидит, увы, уже мало вникающий в его слова Николай Шишлин, замечательный человек, очень помогавший Андрею с отъездом за границу, но, к сожалению, сильно пивший. На другом конце стола остались, кажется, только мы с мужем, так как я никогда не решалась да и не хотела пренебречь хотя бы одним словом Маэстро… А говорил он тогда, как обычно, тост длинный и всеобъемлющий… Такой длинный, что не заметил даже образовавшуюся вокруг себя пустоту… Тарковский искренне удивился:
— Лариса, ну где же вы все?
— Андрюша, мы здесь, — не сразу расслышав, вплывает в комнату Лариса, сама невинность с широко распахнутыми глазами.
— Лариса, вы пьяны? — риторически вопрошает виновник торжества.
— Я? — голос Ларисы вздрагивает праведным негодованием. — Я? Ну, Андрей… Вот здесь ведь, вот — смотрите! — на столе стоит моя рюмка, которую я даже не тронула. Вы всегда хотите меня как-то задеть…
Пристыженный Андрей, глядя на рюмку, в сомнении замолкает. Но он не знает, что на самом деле творится в другой комнате, а именно в его кабинете, который с момента, когда Андрей назначил себя художником-постановщиком
«Сталкера», был удачно оснащен заново купленным мольбертом, его всегда украшал один и тот же эскиз декорации павильона, куда попадает Писатель после «мясорубки». Так вот, именно там, за священным и, увы, как мне кажется, единственным эскизом, прятались сменявшие друг друга без счета бутылки водяры с закусончиком, то есть родным соленым огурчиком. А Лариса, едва явившись на зов Андрея и устыдив его в подозрительности, снова ускользала туда, где гуляли свои люди — Маша, Володя Седов, Араик. Вернувшись, Лариса снова возглашала победоносно, кокетливо и заводно: «Мафия гуляет! Ребята, наша мафия гуляет!» и, хватая кого-нибудь из мужиков, пускалась в пляс в хмельном раже под не слишком громко звучавшую музыку…
Ну, чистая бандерша… Разгулявшаяся, опасная какая-то русская вольница рядом с национальной совестью… и все лживо… все из-под полы… Вот в чем дело!
Было горько, и становилось все более привычно снова участвовать в двойной жизни, видеть двойной быт, двойную мораль. Неужели Он всего этого, действительно, не знал, не подозревал? Или, может быть, не хотел знать? А как же тогда все возвышенное и высшие принципы? Или такова была расплата за возможность жить и творить? Или искусство отдельно, а жизнь отдельно за ширмой? И такая