Надо сказать, что Лариса тоже была на нервном взводе… Успех Андрея и семьи был поставлен на карту, и надо сознаться, что в такой ситуации трусостью Лариса не грешила. В ответственные моменты она являла собою комок воли и отчаянной решимости. Так было и в тот день…
Однако, как, видимо, и следовало ожидать, едва отъехав от дома Тарковских в Орлово-Давыдовском, мы заметили, что у нас на хвосте сидит «Волга». Юра метался на своем «Опеле», заметая следы, мы прятались в занюханных дворах, пытаясь оторваться от этой машины, но «Волга» следовала за нами. Как в плохом детективе.
Во всяком случае, мне казалось, что всех нас трясет, как в лихорадке… Тем не менее становилось все более очевидным, что время истекает, то есть г-н Бесси может уже покинуть свой номер, не дождавшись нас. Тогда мы притормозили у какого-то автомата, и я, уверенная, конечно, что телефон Бесси прослушивается, нагло вышла из машины «по заданию» нашей команды, чтобы позвонить… Ой, Господи… Как теперь смешно: секрет Полишинеля…
А была я из честных пионерок, всей душою сочувствующих диссидентам, но предпочитавшая не переступать ту черту, которая ведет в тюрьмы и сумасшедшие дома. А тогда так получилось, что выхода не было, а выглядело все рискованно и довольно серьезно… Бесси сказал, что спускается и ожидает нас на углу какой-то улицы, где мы его и подхватили…
Переговоры было решено провести в каком-то кафе, как мне сегодня кажется, в районе Таганки. Там я представила директору кинофестиваля в Канне супругу Андрея Арсеньевича, г-жу Тарковскую, уполномоченную от его имени вести переговоры, и его ближайшего сотрудника Юру Куш-нерева, согласившегося нам сопутствовать. После этого я перевела речь Ларисы о том, что Бесси не должен доверять тому, в чем его будет уверять кинематографическое руководство. Это неправда. Просто картину сознательно скрывают от международной общественности, а Андрею нужна как раз пара недель для ее окончательного завершения. Лара также объясняла Бесси, что демонстрация картины на фестивале жизненно необходима для Андрея — потому что только международный успех может обеспечить ему реальную возможность дальнейшей творческой жизни в Союзе…
Так что затем на свидании у Сизова, уверявшего его в соответствии с приказом Ермаша, что «Зеркало» еще не готово, Бесси решительно возражал, сказал, что он как профессионал после просмотра совершенно убежден, что картина нуждается в незначительной доработке для ее технического завершения. «Но для такого скоростного завершения мне нужно будет приостановить производство всей остальной продукции Мосфильма», — пытался возражать Сизов и предлагал в конкурс одну за другой, на выбор, разные картины, которые, с его точки зрения, смогут достойно представить советскую кинематографию в Канне. Но Бесси оставался непоколебим. Ермаш — увы, тоже. Дело кончилось тем, что Советский Союз впервые и достаточно скандально вовсе не участвовал в конкурсе крупнейшего кинофестиваля!
Каково же было Тарковскому, бившемуся точно рыба об лед идиотских претензий Филиппа Ермаша? И каким чудовищным кощунством звучит его «послеперестроечное» признание, что, оказывается, «Зеркало» его любимый фильм!? Как поздно он его полюбил, подготавливая своими действиями изо дня в день будущий отъезд Тарковского! Это он, гноивший эту картину своими собственными руками и самыми иезуитскими методами, решается сообщить «post factum», что «В конце июля 1974 года состоялся первый просмотр фильма „Зеркало“… это была поразительная правда»… Ну, ни стыда, ни совести…
«Правда» эта, на самом деле, так поразила министра, что он не решался никакими силами оставить ее в покое, хоть на мгновение. Просто позволить своим высшим соизволением прожить этой «поразительной правде» свою естественную прокатную судьбу. Нет же. Специально для этой картины он изобрел какой-то «пробный прокат» в трех огромных кинотеатрах Москвы одновременно. Это как будто бы для того, чтобы честно проверить картину на зрителе и не ошибиться с тиражом. А на самом деле, невзирая ни на какие факты, совершенно не интересовавшие его, получить для запретов якобы объективное подтверждение, что «Зеркало» тот самый «элитарный фильм», который «не понятен» так называемому «народу».
Настали волнующие дни. Все мы еще на что-то надеялись, полагая возможным что-то кому-то доказать. Вместе с Машей Чугуновой и Алешей Найденовым, младшим племянником Ларисы, мы бегали от кинотеатра «Витязь» в Беляево к кинотеатру «Таганский», фиксируя реакцию зрителей. Алеша, как «вещественное доказательство», фотографировал объявления: «все билеты проданы» или «для желающих организуются дополнительные сеансы в 8 утра и в 12 часов ночи».
Вот такие были на самом деле столпотворения! Успех был невероятным, три недели залы ломились от желающих посмотреть «Зеркало». И что же? Чему это помогло? Какой истины доискались? Вопреки самым очевидным фактам Ермаш распорядился прекратить просмотры за «отсутствием» зрителя… Вот так вот запросто и не мудрствуя лукаво! Так что после этого «пробного проката» фильм получил вторую(!), очень низко оплачиваемую категорию и оставался напечатанным в трех-четырех копиях. Ну, не бред ли?! Какое-то умышленное злостное преследование неизвестно за что мудрой и чистой картины…
Но и этого Ермашу показалось мало. Он велел провести общественно-профессиональную акцию в назидание потомству. Зачем и ради чего? Чтобы окончательно объяснить художникам, как следует и как не следует снимать свои фильмы. Причем сделал это снова иезуитски хитро: он закопал фильм Тарковского руками его же коллег. Если обсуждение «Андрея Рублева», которое проводил в Госкино когда-то мой отец, было организовано во спасение картины, то гибель «Зеркала» была запрограммирована протокольно точно, и некому было заступиться. На совместное обсуждение Госкино и Союза кинематографистов были поставлены четыре картины: «Зеркало» и «Осень» Андрея Смирнова с одной стороны, и «Сталевары» Карасика и «Романс о влюбленных» Кончаловского с другой… Две последние картины были противопоставлены двум первым как образцы, достойные подражания и демонстрирующие путь, по которому должно устремиться советскому кино. Словом, наш варварский метод известен — разделяй и властвуй!
Это было достаточно уникальное по тем временам обсуждение, в котором участвовали лучшие кинематографисты и которое, естественно, должно было быть опубликовано в «Искусстве кино», печатном органе Госкино и Союза. С горькой усмешкой рассказывал отец, как участники этого обсуждения, узнав, что их выступления будут опубликованы, бегали в редакцию, чтобы как можно более смягчить, поправить свои обвинения, высказанные в адрес А. Смирнова и, конечно же, Тарковского. Слава Богу, не заставили еще дополнительно опубликовать разносные статьи, а желающие их написать, конечно же, были…
Но всякое позитивное упоминание о «Зеркале» изымалось на уровне цензуры. Помню, как критик Инна Левшина, обсуждавшая фильм с десятиклассниками, пыталась совершенно безуспешно опубликовать это обсуждение в своей книжке, издававшейся в «Искусстве» — чуть не со слезами на глазах она рассказывала мне о том, как весь этот материал вымарывается из текста ее книги без суда и следствия!
Уже много лет спустя, работая научным сотрудником Института теории и истории кино, я никакими силами не могла опубликовать в наших институтских сборниках свою статью, где я среди прочего полемизировала с абсолютно некомпетентной критикой «Зеркала» нашим сотрудником Мурианом. Причем с публикацией его статьи, естественно, не было никаких проблем.
Я резко поменяла свое отношение к популярному и «порядочному» Виктору Демину, когда, выступая на каком-то заседании Союза кинематографистов, он, ерничая, с «большевистской прямотой» прямо-таки поносил «Зеркало». Он очень удивился, когда я высказала ему в перерыве свое недоумение:
— А ты, что думаешь, Тарковский должен всем нравиться?
Нет, так я не думала никогда, но я всегда думала, что непозволительно бить лежачею, а всем тем, кто хотел бы сказать за него свое слово, перекрывать кислород.
Только полным отсутствием совести можно объяснить заявление, сделанное Ермашом в той же самой газете, конечно, когда началась перестройка, а он был уже вполне заслуженно уволен, и обвиняющее… критиков, которым он рта не позволял открыть поперек его диким и бессмысленным указаниям: «А вот критика не воспользовалась случаем, чтобы воздать должное режиссеру. Запомнились только две статьи — Туровской в „Литературной газете“ и Ханютина в „Комсомольской правде“. И еще Зоркая, которая всегда глубоко откликалась»…
Оставим в стороне «замечательный» стиль высшего судии советского кинематографа. Но читать нужно было внимательнее и, вспоминая замечательных критиков, следовало бы вспомнить их же статьи об «Ивановом детстве» или «Солярисе», опубликованные в «Новом мире» и «Искусстве кино», которые публиковались тогда, когда разрешалось хоть что-то опубликовать. Но никто не мог опубликовать ни одной положительной строчки ни о «Рублеве», ни о «Зеркале»…
На протяжении всей той последовательной травли, которой подвергал Тарковского Ермаш, только в «Искусстве кино» публиковались мои интервью с ним да статья Урбана все о том же «Солярисе». Там же был опубликован сценарий Тарковского «Гофманиана», его рассказ «Белый день»…
И все вопреки общему официальному настроению и часто громким запретам. Отрывок из книги А. Тарковского в моем изложении — «Образ в кино» — был также опубликован в «Искусстве кино». В ситуации, когда никто не обращался к Тарковскому с просьбами о его собственных статьях, тот же журнал публикует некролог Тарковского на смерть Козинцева, любившего и помогавшего ему. А потом в 1980 году, когда все и вовсе примолкли перед отъездом Тарковского в Италию в страхе, что он не вернется, юбилейная статья к 60-летию Феллини заказывается для «Искусства кино» опять же Андрею Тарковскому!
Дорого стоила (увольнение!) Глотову и Тимофееву публикация интервью с Тарковским в журнале «Молодой коммунист». А какой кровью обошлась публикация в Эстонии первой книжки о Тарковском Татьяне Эльманович? Кто, извините, за нее заступился?