А еще о внешней стороне семейной жизни Тарковского на Мосфильмовской до отъезда… Пару раз он неплохо вмазывал Ларисе — я видела уже результаты на ее лице, а объяснения были, очевидно, несущественны — мало ли что она расскажет: наверное, по-русски — учит значит любит… Потом наступил момент, когда Андрей привез из Мясного другую Олю Лялиного возраста. Прямо, как в «Рублеве» — грех свой с собою возил, но не для покаяния… Лариса назвала эту Олю какой-то своей дальней родственницей, но кто знает…
Андрей, как я уже рассказывала, не позволял Ляльке, к тому моменту девочке семнадцати-восемнадцати лет, возвращаться домой позднее то ли девяти, то ли десяти часов. И вдруг однажды я узнала, что Ляля ушла из дома… Вдруг? Что случилось?
Постепенно выяснилось следующее: как-то она вернулась домой часов в двенадцать, и Андрей… жестоко отстегал ее ремнем… Андрей?! Это было немыслимо, но это была правда. В этой квартире Ляля вовсе не появлялась последний год или более, Лариса как-то следила за ее жизнью и ездила к ней тайком. Рассказывала мне, что Ляля вышла замуж, с ее слов, за какого-то наркомана, была беременна, и Лариса убедила ее сделать искусственные роды на пятом месяце беременности. «Ничего. Я нашла хороших врачей. Представляешь, она собиралась рожать от наркомана?» Все это было более, чем странно.
Все в доме постепенно пропиталось какой-то липкой двусмысленностью. Даже Н. Шишлин и С. Кондрашов, напивавшиеся быстрее прежнего, казалось, все с меньшим энтузиазмом внимали за столом речам единственного оратора, произносившего свои по-прежнему замечательные тосты. Во всем и во всех ощущалась какая-то исчерпанность жанра, как в атмосфере съемочной группы второго «Сталкера», какая-то равнодушная усталость…
Андрей покидал в сущности пустой для него город и собственный дом, где как будто бы уже никто никого не любил, а все держалось на каком-то взаимоантагонистическом честолюбивом намерении доказать кому-то или друг другу кто здесь главный и на ком по сути все держится — вы догадываетесь, конечно, что не на Андрее. Так выглядела по крайней мере супружеская жизнь Маэстро с Ларисой, которую он однажды избрал и которая определила в конце концов всю его жизнь и творчество до самого финала…
И еще. Я не могла себе вообразить, до какой степени оставался Андрей обижен на Госкино, Союз, Мосфильм, своих коллег и на прессу за то, что юбилей его остался проигнорированным, что не были соблюдены элементарные вполне формальные правила обычной юбилейной игры. Не было должных официальных поздравлений, которыми отмечали всех, вне чинов и званий, кому удалось добрести до почетного возраста. Андрей был не просто обижен, но уязвлен безмерно, как ребенок. Оставалось только поражаться, как глубоко, однако, может ранить человека такого масштаба невнимание властей… Но Андрей помнил об этом всегда и всегда глубоко страдал…Увы, но некоторым другим соратникам Андрея не удалось добрести до своего первого юбилея. Я имею в виду прежде всего Толика Солоницына, без рассказа о котором картина отъезда Андрея была бы неполной…
В то время, когда Андрей уже собирался выезжать на съемки «Ностальгии» в Италию, Солоницын — этот «талисман» Андрея, предназначавшийся изначально для исполнения главной роли — тяжело и мучительно умирал от рака легких. Умирал в своей собственной, наконец, московской кооперативной квартире, куда его ввезли уже не в лучшем состоянии…
Солоницын был тем любимым «ребенком» Тарковского, к которому была всегда обращена его родительская, ревниво-взыскующая любовь. Любовь Толи к своему «духовному» отцу, каковым он несомненно считал Андрея, была восторженной, трепетной и благодарной. Но, как и полагается детям, он дарил Андрею не только радости, но и глубокие обиды…
Андрей боролся с собой, но любовь к Солоницыну, как это часто случается в отношениях Мастера и ученика, была властной и эгоистичной. Он ревновал Толю к другим режиссерам и практически не признавал его успехов «на стороне», хотя Солоницын постепенно стал абсолютно самостоятельным в очень заметных работах Панфилова, Шепитько, Михалкова, Абдрашитова или, наконец, Герасимова… Андрей никогда не мог порадоваться его успеху, даже ради простой товарищеской поддержки. Но было такое ощущение, что То-лик этого и не ожидал никогда, скорее испытывая только неловкость за свое очередное «предательство». Обычно, посмотрев Солоницына в новой работе, Тарковский, поеживаясь, с какой-то растерянно-удивленной улыбкой на лице восклицал: «Ну, Толик дает!.. А?..» Было всегда не очень ясно, что он имеет в виду и как на это реагировать… Точно также, мне кажется, чувствовал себя Толя, старавшийся скорее скрыться от него, как будто заранее пристыженный…
Потому что в очень сложной и многогранной натуре Тарковского, как мне видится сегодня, всегда была двойственность вполне дворового мальчишки, азартно и лихо игравшего в расшибалочку, всегда готового к кулачной потасовке, и интеллигентного непрактичного, беззащитного ребенка, на чем прекрасно умела играть Лариса, давая ему, если нужно попетушиться всласть. «Своих» людей, то есть соратников и помощников, избранных им для сотрудничества, он не слишком баловал сладкими признаниями, был требователен, но не мог примириться, может быть, даже страдал из-за измен, их «блядства» на стороне… Скрывая свою ранимость, он вовсе переставал испытывать интерес к чужому опыту, не замечая, порою, что это жестоко…
Тем более очень непросто было пережить не только сам фильм Зархи о Достоевском, но в первую очередь исполнение Солоницыным главной роли, в которой он сам собирался его снимать!
Андрей не мог примириться с тем, что у его избранников жизнь текла своим чередом, помимо его. Андрей судил обо всем, как говорится, со своей колокольни. Толик согласился на съемку у Герасимова с «благословения» своего Ма-сгера, но умудрился с Герасимовым поссориться. «Ну, Толик дает! А?» — снова вопрошал Андрей, на этот раз, в глубине души глубоко удовлетворенный очередной Толиной непрактичностью, неумением выудить из этой ситуации все жизненные блага. Тарковского — к худу или к добру — прикрывала Лариса: А Толя… так и остался на перекрестке нашей грубой и пьяной российской жизни, продуваемый всеми ветрами…
Пил много, питался плохо, спал в самолетах и поездах, спеша со съемки на съемку, безбожно курил. В конце концов, его оставила первая жена Лариса, знакомая мне еще со съемок «Рублева», амбициозная, пьющая сама немало, но разочаровавшаяся в его возможности построить карьеру, списав в неудачники…
А пока пусть он расскажет сам о своих мытарствах, как он описывал их когда-то мне в письмах и открыточках.
Март 1967 г.
Минск
С праздником тебя женским и международным! Всего тебе! Мой поклон и поздравления Олимпиаде Трофимовне!
Если вдруг найдет на тебя вдохновение — черкни хоть два слова — как и что.
Готовлю «Ярового» в «Любви Яровой» — измучился и устал, а выходит пока все слабовато. Ну, хоп!
Апрель 1967
Ленинград. Ленфильм.
Съемочная группа «О том, что прошло» («B огне брода нет» — О. С.)
С весной тебя! С маем!
Всех тебе благ.
Я на «Ленфильме» снимаюсь у очень хорошего режиссера Глеба Панфилова (сценарий — «Искусство кино», № 1 за 1967 г.).
Мой праздничный поклон Олимпиаде Трофимовне и Евгению Даниловичу.
Обнимаю тебя.
Май 1967 г
Ленинград. Ленфильм.
Съемочная группа «О том, что прошло».
Вот и у меня наконец-то наступил праздник — получил от тебя письмо! Да еще и подробное!
Рад за твои успехи. Давай — дави на науку, — а летом, глядишь, и увидимся. Я не знаю еще точно, но, кажется, буду отдыхать в Феодосии, в Коктебеле — у меня там живет мой большой друг — зовет в гости. Все зависит от моих съемок. Мы ведь рабы своей работы — ради нее порою бросаем все, а приобретаем только сомнения и неудовлетворенность.
Вот и сейчас — я отснялся в павильоне — видел материал будущей картины, и многим не доволен — вижу досадные промахи, в которых виноват сам. Глебу Панфилову (режиссеру,) все кажется нормальным, а я доволен только двумя сценами своей роли. Но — посмотрим!
По поводу «Рублева» я уже устал волноваться, — так его мордуют, запирают, куда-то кладут, что у меня не хватает сил и ума понять, а зачем они это делают? Чего боятся? Чего добиваются?
Ну, да будет об этом, — а то еще растравлю себя до недозволенных размеров!
Может случиться так, что в Муром я поеду через Моcкву — найду тебя обязательно хоть под землей. Поговорить хочется о всяком разном.
Ну, хоп!
Мой низкий поклон маме и папе.
Обнимаю тебя.
P. S. Я с 1 по 9 мая был в Свердловске и только сегодня получил твое письмо.
Апрель 1968
Свердловск
Я стал папой. В такой роли мне еще быть не приходилось. Весь в распашонках! Удивительное и счастливое состояние! Зовут ее Лариска.
Вес 4 кг, 500 г.
Мой радостный привет всем.
Обнимаю тебя.
Май 1968 г.
Новосибирск
Я в Новосибирске. В «Красном факеле». Репетирую «Бориса Годунова». Режиссер отличный, интересный парень — А. Сагальчик — молод и талантлив до безобразия. Работать с ним трудно, но зато необычно. Посмотрел я на днях «Бабье царство». Прошу тебя передай Салтыкову, что даже этот кастрированный вариант у него получился. На меня фильм произвел потрясающее впечатление. Ив Свердловске, и в Новосибирске билетов на фильм недостать. Большинство уходит ошарашенное. Мещане уходят из зала больными — они отвыкли от таких ударов по своим нервам! Я рад за Салтыкова. А разговоры меня как-то мало волнуют.