Но обо всем этом тоже не хотелось больше думать — все равно все было привычно и по-особому хорошо: так тепло меня встречали, так по-родственному доверительно текли речи… И, в конце концов, какая разница, что позади осталась еще одна неприятная зазубрина наших отношений?!
Мы бродили по Риму, и Андрей демонстрировал мне свои любимые места, как завсегдатай этого города. Он упивался своей любовью к Риму и Италии. Наслаждался каждой улочкой и каждым фасадом. Пьяцо Навоне называл самой красивой площадью из всех, что ему пришлось видеть в мире, увлекая нас затем на площадь Испании и площадь Святого Петра. Затормозил постепенно у бесконечных букинистических базарных рядов на набережной Тибра и вдруг предложил мне выбрать себе от него в подарок какую-нибудь книжку. Я прямо-таки обомлела — он никогда в жизни ничего мне не дарил — и, смутившись, я постаралась найти что-нибудь подешевле. Немного порывшись, я вытащила из стопок книг старый буклет путеводителя по Риму для туристов с цветными фотографиями. Я переслала потом этот буклет в Москву своему мужу, чтобы он мог хотя бы немного приобщиться к тем красотам, которые были теперь нам так доступны.
С Ларисой мы регулярно ходили на рынок, расположенный на Пьяцо Фарнези, близ Виа де Монсерато, где жили Тарковские. Запомнилось на всю жизнь, как Лариса купила там подарок для моего старшего сына Степы. Он прекрасно рисовал в свои четыре года, обожая изображать всяких страшилищ и прочую нечисть. Поэтому она купила замечательного китайского дракона, которого он много потом рисовал и который хранится у него до сих пор…
Как выяснялось дальше, отношения Ларисы с Андреем складывались в Италии по-новому сложно, как в лирическом, так и в материальном плане. При всем том, что Лариса, по ее уверениям, все время спасала Андрея от нищеты, сама всегда была очень склонна транжирить деньги — страсть к обильным застольям, плотоядным наслаждениям, красивым туалетам всегда ей сопутствовала, и она жила в ощущении, что всего этого не дополучила от своего «гениального» спутника.
В Москве Лариса распоряжалась всеми финансовыми вопросами — денег всегда было недостаточно, и ей полагалось крутиться, добывая средства существования, очевидно, из воздуха. В Риме характер финансовых отношений в корне переменился, и Андрей стал полновластным хозяином кошелька. Считая теперь особенно правильным и разумным экономить деньги, он стал очень прижимистым. Он боялся и не понимал предстоящую западную жизнь как в духовном, так и в экономическом плане. Лариса, наиболее убежденная, что им нужно оставаться на Западе, подталкивавшая его к этому решению последовательно и целенаправленно, не желала даже на йоту пересмотреть свои взаимоотношения с деньгами, воздержаться от чрезмерных для их доходов трат.
Готовясь стартовать в новую жизнь, Лариса более всего рассчитывала на грядущие доходы, искупавшие ее «тяжелое прошлое», оставаясь совершенно советским человеком, путающим туризм с эмиграцией, дорвавшимся до Запада, чтобы «оторваться» по полной программе.
Прежде всего Лариса жаждала приодеться сама, а также приодеть все свое семейство в Москве. А потому с каждой оказией посылались бесконечные посылки, а также наличные деньги, что вроде бы совершенно естественно, если бы не чрезмерно. Но явь у Ларисы всю жизнь до такой степени мешалась с ее вымыслом, что все обстоятельства взаимоза-менялись в разной пропорции, по необходимости и без оной. В этом смысле просто смешно было читать гораздо позднее поразительное интервью с Ларисой, напечатанное в газете «Голос» в 1995 году, где нет почти ни одного слова правды. Как будто бы была еще объективная необходимость к этому моменту утаивать правду, как будто бы ничего не изменилось ни в общественной ситуации, ни в положении Андрея в связи с новым временем. Лишь бы ее ситуация выглядела, как можно более мелодраматично, а поведение героично. В частности, она заявляет: «Нас даже лишили права посылать деньги сыну и маме». Но кто мог лишать этого права или давать его в советское время? При необходимости все люди пересылали тогда своим близким и друзьям вещи, которые выгодно перепродавались, превращаясь в советские рубли. Точно также можно было переслать с кем-то валюту, которая менялась нелегально и надо было знать эти неофициальные пути. Я лично, моя свекровь и моя мама возили, отправляясь в Москву, какие-то неподъемные баулы для Анны Семеновны.
Сколько раз я бродила с ней по рынкам и магазинам, закупая кеды и джинсы, туфли и юбки, сапоги и пиджаки Ляле и Тяпе, подвывая иногда: «Лара, но зачем же опять? Ведь не каждый день у них все снашивается?» Часть покупок утаивалась от Андрея, тем более все, что касалось Ляли. При этом, надо сознаться, меня беспокоило только одно, сбросит ли она со своего барского плеча хоть одну шмотку для Алешки Солоницына, оставленного отцом, скажем мягко, в стесненных материальных обстоятельствах… Пыталась напомнить ей об этом… Но, какой там… Своих было много…
Точно также и в том же интервью, Лариса, не думая о реальности, патетически восклицает: «Шесть лет нам не отдавали сына». Что можно об этом сказать, если Тарковский уехал в апреле 1982 года, а Тяпа приехал в самом начале 1986 года? Но, конечно, страдания не исчисляются арифметикой… Так что ко всей этой белиберде придется еще вернуться в другом контексте. А пока…
Лариса жаждала материальных «приобретений» и к этому моменту уже успела купить себе дорогую шубу, в которой она запечатлена на моих фотографиях. Шуба была куплена «без разрешения», а потому, как полагалось, с ворохом сопутствующей лжи.
Ее истинная цена была скрыта от Андрея, как и многое другое, что от него скрывалось, а сама Лариса доступными ей сложными путями пыталась возместить разницу между ее реальной стоимостью и названной ему суммой. Андрей прятал от нее деньги, но Ларисе не составило большого труда отыскать его «тайники». Привыкнув, кажется, ко всему, я все-таки была удручена, когда Лариса, проводив Андрея из дома торжествующе пододвинула табуретку под люстру, висевшую в их спальне, и откуда-то оттуда, из люстры, из-под потолка, извлекла заначенную там Андреем круглую сумму. Она неистовствовала, потрясая этим свертком: «Нет, ты видишь, что он вытворяет? Ты видела такого скрягу? Это он от меня прячет, а? Ну, ничего. Он все равно ничего не понимает, а я экономлю и подсовываю ему деньги за шубу сюда обратно»… Это было новое сильное впечатление, от которого я несколько прибалдела в очередной раз — какой-то новый сумасшедший дом…
Тогда же она вытащила дневник Андрея и зачитала с соответствующими комментариями несколько записей, одну из которых я помню отчетливо, потому что возвращалась она к ней много раз: «Я всю жизнь стремился создать семью. Но разве можно создать семью с такой женщиной, как Лариса?!»
«Нет, ты посмотри! — взвизгивала она. — Это, оказывается, со мной нельзя создать семью! А эти его бесконечные бабы? И сейчас эта жуткая Донателла? Это он специально хочет очернить меня для истории!»
Так вот, возвращаясь к этой правде в деталях, мне до сих пор становится не по себе. А тогда всякий раз, когда я встречалась с Тарковскими на Западе, мое радостное обожание Маэстро, счастливое предвкушение новой встречи с ним все быстрее сменялось ощущением почти физического удушья. Скрывать свое отчетливое и навязчивое чувство раздражения, подыгрывать их фальшивым играм со временем становилось все сложнее…
Андрей жил точно в коконе, старательно сплетенном для него из лжи. Самое интересное, до какой степени он это понимал? Скажем, он не имел понятия о реальной жизни, развивавшейся в покинутой им московской квартире. Теперь когда-то изгнанный им Араик вовсе там заселился — «а кто же будет помогать маме?», как объясняла мне Лариса. Потом этот Араик, узнав, что Тарковские вовсе не собираются возвращаться, без лишних слов и предупреждений скрылся в неизвестном направлении, прихватив, по словам Ларисы, то ли кругленькую сумму денег, то ли вещи, предназначенные для продажи…
После отъезда Андрея Лялька вернулась домой, но, по заверениям Ларисы, одна, разведясь с мужем, который на самом деле жил там же и получал свои подарки из Рима. Не перепутать все со всем было так сложно, что я возвращалась в Амстердам всякий раз все более разбитой, точно меня переехали катком…
Впрочем, бывали еще изумительные подарки судьбы и всякие смешные истории. Например, когда я была у Тарковских, выяснилось, кажется, через Янковского, что в Риме находятся Панфилов и Абдрашитов.
По поводу такой встречи Андрей заказал столик в ресторане, облюбованном, как он говорил, Феллини с Мазиной. Мы пришли раньше, усевшись в ожидании гостей. Панфилов и Абдрашитов, естественно, знали, что они идут к Андрею, но мое присутствие стало для них подлинным шоком. Я недавно уехала из Москвы, так что следы моего отъезда были свежи, теряясь в Амстердаме… И вдруг (а я была в разной степени дружна с обоими), войдя в ресторан, они просто заголосили пораженные моим присутствием.
Даже степень и качество их реакции были для меня абсолютной нежданной радостью — такое не забывается никогда. Мы вылупились друг на друга, точно не способные наглядеться, не уставая произносить какие-то излишне восторженные вопросы-ответы. Точно СВОИ на осажденной территории. Постепенно все сгладилось, и все заняли подобающие ситуации места. Потом все поехали к Тарковским, откуда Абдрашитов скоро уехал вместе с Янковским. А Панфилов оставался почти до утра, и мне удалось записать их разговор с Тарковским, который теперь уже опубликован.
Вспоминается также, как Лариса принимала на Виа де Монсерато итальянских друзей. Стол ее снова был более чем впечатляющим, обогащенный итальянскими продуктами. Гости, понятно, высказали свое восхищение. И тогда Лара стала рассказывать про особенности русской кухни, принятой у ее дедушки… купца… или владельца колбасной фабрики в родной мне Авдотьинке… Она рассказывала о том, как они ели запросто блины, заливную рыбу, жареных гусей, поросят молочных с гречневой кашей, икру черную, паюсную и зернистую (красная — вообще не икра), пироги, ватрушки (пирог с творогом), пельмени (похожие на равиоли, но лучше), расстегаи (наши пироги с рыбой, каких не сыщешь), снова блины (д