алее для русского читателя см. Мельникова-Печерского!). У итальянцев глаза лезли на лоб — а как же все можно съесть или ты имеешь в виду русскую кухню вообще. «Нет-нет, что вы, — уверяла Лара чарующим голосом. — Так у дедушки обычно ели, пока их не раскулачили». Глаза итальянцев ширились еще больше в осознании нашего русского немыслимого для европейца превосходства. Они-то бы, ясно, просто умерли от обжорства. Но не мы, — крепкая косточка! Андрей согласно и удовлетворенно кивал головой… И мне было смешно и приятно…
Позднее Тарковские, опасаясь оглашать свои подлинные намерения, создали официальную версию причины своего невозвращения, которую с их благословения я тоже распространяла и поддерживала в Москве, когда там оказалась. Но по-слеперестроечная свобода слова не открыла свободу подлинной правде. В вышеупомянутом интервью Лариса, как тетерев на току, снова плетет свой «исторический» рассказ: «Мой муж был истинным русским патриотом! Нельзя было любить Россию больше, чем Андрей… „Ностальгия“… была по-настоящему патриотическая лента… Но в жюри, в Канны Бондарчука направил Ермаш — и лучшей кандидатуры выбрать не мог. Сергей Федорович сделал все, чтобы потопить, растерзать фильм. И тогда Андрей понял: возвращаться на Родину бессмысленно. В лучшем случае мог бы остаться без работы»…
Все это отчасти верно, кроме одного… Вовсе не отсутствие Гран-при стало причиной невозвращения. Если бы он его получил, то тем более не стал бы возвращаться назад. Патриотизм патриотизмом, а деньги деньгами…
Бондарчук не изменил ситуацию по существу, но сильно усложнил ее. Как я уже говорила, Андрей время от времени уже примерялся к эмиграции. Конечно, он устал. Но все равно сомневался, может быть, кожей ощущая, что судьба его на Западе окажется тоже не слишком простой. Лариса же думала, что Запад сулит им почти райские кущи, а потому постепенно, но постоянно подталкивала его в этом направлении.
Во всяком случае, я отлично помню, как, сидя на Виа де Монсерато, мы обсуждали будущее обучение Тяпы в Италии. Андрей говорил все время о каких-то необычайных специальных условиях, которые он ему создаст, чтобы он получал, прежде всего русское образование. «Русское, — удивлялась я, — здесь? Но как и зачем?»
«Он русский, — убежденно говорил Андрей. — И должен знать, прежде всего свою родную культуру».
«Но где же вы найдете здесь такую школу?» — вопрошала я удивленно.
«Найду учителей. Здесь полно русских. Значит будет сидеть дома и учиться частным образом», — говорил Андрей.
«Но, простите, Андрей. Мне кажется, это неразумно. Зачем же его привозить жить в Италию, ограждая от итальянской среды, языка, местной ментальности и социальных проблем. Он вырастет в вакууме и что он будет потом делать? Вы предлагаете ему заново пройти мученический путь эмигранта? Это просто нерасчетливо. А если вам так важно, чтобы он оставался русским, практически не интегрировавшимся в это общество, то зачем его сюда тащить?»
Я уже была в Амстердаме со своими детьми, и мы много раз возвращались к обсуждению будущего воспитания Тяпы в Италии, но Андрей непреклонно и неизменно настаивал на особом русском воспитании для Тяпы. Я даже позволяла себе немного сердиться, но он смотрел на меня снисходительно, как бы давая мне понять — то что дозволено Юпитеру, не дозволено быку… Имелись в виду наши дети. И Тяпа, конечно, был Юпитером, а мои крошки низшего сословия… Но меня это нисколько не трогало, но трогала его полная непрактичность и непонимание грядущего.
По мере приближения кинофестиваля в Канне Андрей уже был готов к компромиссному решению; постараться как можно дольше задержаться на Западе возможно более законно, не отрезая себе обратного пути. А Лариса, как я уже сказала, была крепким подспорьем в этом намерении, гораздо более решительная, рисковая, бесстрашная и авантюрная по природе, чем он сам в такого рода делах. Она не задумалась о предпочтениях между сыном и мужем, не заикнувшись ни разу о возможном возвращении домой, несмотря на очень сложные к тому моменту взаимоотношения с Андреем и затягивавшуюся на неопределенное время разлуку с сыном и матерью. «Есть женщины в русских селеньях», которым не знакомы интеллигентские слюни…
Надо сказать, что сама, не решившись когда-то в Швеции расстаться со своим старшим сыночком, Ларису я считала героиней в безоглядной борьбе за лучшее творческое будущее Маэстро. Тогда мне даже в голову не приходило попытаться уговаривать их вернуться. Гораздо позже многое высветлилось для меня иначе. Но тогда я только ненавидела советские власти, намучившие его более, чем достаточно. Так что от души радовалась, что настал, наконец, момент «плюнуть им всем там в рожу». Я тоже полагала тогда, не зная еще, что такое Запад в достаточной мере, что здесь и теперь его ожидает блестящее будущее…
О продуманном намерении Тарковских сильно задержаться на Западе еще до всяких Канн свидетельствуют записи в моих блокнотах, сделанные во время тех самых довольно регулярных поездок в Рим, на Виа де Монсерато. Например, я обнаружила в своем блокноте тезисы письма к Ф. Ер-машу, которые мне наговорил Тарковский, как прежде, чтобы я подготовила полный текст письма.
Ведь Тарковский по производственному плану должен был приехать в Москву для натурных съемок ностальгических воспоминаний героя фильма. Но уже тогда Тарковский не хотел там появляться, опасаясь, что его не выпустят обратно. Чтобы объяснить отмену своего визита на родину, свое несколько неожиданное для начальства поведение, он продиктовал мне следующие тезисы для объяснительного письма:
1) Прежде всего в этом письме нужно сказать, что у меня сейчас в связи с завершением «Ностальгии» слишком много и без того производственных и экономических сложностей. Что обстановка чрезвычайно нервная. Потому что я сам должен следить за каждым движением итальянской административной группы, цель которого, как можно скорее завершить фильм, даже ценою его качества. Для меня такая «цена» неприемлема.
2) Я отдаю себе отчет в том, что есть некоторые вопросы и проблемы, которые могут беспокоить Ермаша. Это прежде всего вопрос взаимосвязи между выплатой Совинфильму оговоренной суммы денег и нашим отказом приехать в Москву для съемок известных сцен.
Должно быть ясно, что у группы просто нет ни денег, ни времени, чтобы выезжать на досьемки в Москву. Но насколько мне самому удалось выяснить, это обстоятельство не может повлиять и не повлияет на выплату всех денег Совинфильму, которые были оговорены в контракте.
3) Очевидно в Госкино могут возникнуть вопросы, касающиеся изменений в сценарии, коль скоро мы отказались от предполагавшихся съемок в Москве. Нужно успокоить Ермаша и пояснить ему, что изменения не касаются существа известного ему сценария, санкционированного им к постановке в Италии. Я вынуждено отказываюсь от московских пейзажей, но не от существа содержания этих сцен. Ведь не пейзажи сами по себе являются драматургической пружиной фильма.
4) Финальная сцена «Луна» по прежней давней договоренности с Совинфильмом должна была сниматься в Италии — через объект: деревенский дом Горчакова. Эта сцена уже снята вполне удовлетворительно и не вызывает у меня никаких сомнений или опасений, то есть снята именно так, как было задумано и написано в сценарии.
5) Вообще изменения в фильме сейчас связаны с тем, что выброшена большая цитата (теперь я уже не помню, какая, записанная у меня «прест» — О. С.) и как замена — надеюсь вас это не огорчит — я ввел линию Доменико, простого итальянца, о которой вам рассказывал в Риме.
Итак, надо еще сказать Ермашу, что атмосфера создания фильма и без того нервная, усугубляется еще и тем, что мой сын каждый раз плачет, когда я звоню ему по телефону в Москву. Поэтому у меня самого нет большей мечты, нежели завершить, наконец, эту картину.
Тем не менее сейчас я все-таки никак не могу приехать и поэтому прошу вас похлопотать о продлении моего пребывания с женой в Италии еще до конца мая, потому что картина едва ли будет готова к концу апреля.
Это несмотря на то, что итальянцы страшно меня торопят, но поступиться качеством картины из-за производственных сроков, я не намерен. Так что очень прошу вас помочь мне закончить картину спокойно и тем самым несколько разрядить напряженно-нервную атмосферу, создавшуюся ныне.
Еще об изменениях в сценарии: я усилил линию связи нашего героя с простым незащищенным обществом персонажем, чего раньше не было. Это изменение возникло потому, что взаимоотношения нашего героя с героиней не могли претендовать на исчерпывающее (достаточно полное) выражение нужной мне мысли. Наш новый персонаж Доменико в знак протеста духовным состоянием современного ему общества кончает жизнь самосожжением — это важный для меня идейный акцент.
Я понимаю, что у вас есть поводы для естественных беспокойств, но, главное, у вас нет оснований волноваться за идейно-художественный уровень моей картины. Кроме того, я не очень хорошо себя чувствую, и такие кратковременные перелеты в Москву были бы сейчас для меня тяжелы.
В конце по просьбе Андрея я сделала еще одну приписку:
Напиши еще о том, что у меня есть масса предложений, от которых я отказываюсь.
Перечитывая сегодня эту заготовку письма к Ермашу, остается только улыбнуться нашей наивности и противоречиям, сквозящим за каждой строкой. С одной стороны, Андрея так нервирует сын, плачущий во время каждого разговора со своим отцом, но, с другой стороны, он слишком плохо себя чувствует, чтобы совершить краткий визит в Москву.
Или: итальянцы торопят, но я не намерен торопиться с завершением картины, то есть практически к кинофестивалю в Канне, на который он, конечно, рассчитывал и на который торопился. (Парадокс, но прямо-таки вывернутая наизнанку история с «Зеркалом».)
Но как все-таки изменилось самосознание, думается теперь. Когда-то Тарковский с Юсовым, с трудом вырвавшиеся в Японию для съемки длинного проезда Бертона по трассам города будущего, оплатили своими собственными деньгами закупку лишних метров кодака. А теперь Тарковский отказывается от визита в Москву из страха не вырваться обратно или отсчитать деньги Совинфильму, хотя, я уверена, он мог бы получить дополнительные пронзительные кадры того самого мира, о котором так ностальгирует Горчаков.