И последнее. Очень важное в связи с той припиской, которую он попросил меня сделать: у Тарковского к тому моменту, увы, не было никаких предложений работать, от которых бы он отказывался. Но он готовил себе более полное от-отупление вглубь Европы. И это была главная реальность еще до всякого Бондарчука…
При этом он очень боялся последствий своих намерений, а Лариса несомненно культивировала в нем этот страх в необходимых пропорциях для достижения главной цели. Потому что сама она на самом деле не боялась ничего, лишь изображая овечку, готовую к закланию рядом со своим любимым. Знала она Андрея прекрасно и умела играть на каждой клавише его слабостей. А он был убежден, что каждый шаг совершает сам. При этом ему, видимо, не без оснований казалось, что за ними вообще следят. А если советские заподозрят его в намерении остаться, то, как мы полагали, его запросто запихнут силком в свою машину среди римской улицы и доставят через посольство в Москву. Мы думали так, вдоволь начитавшись в свободном мире самиздата, но в реальности с трудом представляя себе, каким образом действуют эти силы. Значит самым страшным и рассказанным нам в книжках образом… Кстати, надо заметить, я не помню, чтобы Андрей интересовался самиздатской литературой в Москве.
А поскольку он при всех тяжелых сомнениях в сущности уже решил не возвращаться в Россию, то ему нужна была работа на Западе. Те самые «предложения», которые бы давали ему официальный повод для запроса новой визы или продления старой для себя и Ларисы, а также для просьбы разрешить выезд к нему сына и тещи.
Уверенный в том, что телефон его тоже прослушивается, и, вообще предпочитая, как говорит моя мама, «переб-деть, чем не добдеть», он попросил меня устраивать его дела по моему телефону в Амстердаме. Я, конечно, была снова счастлива быть чем-то полезной. А для того, чтобы все выполнить точно и ничего не перепутать я записывала в свой блокнот все его поручения и соображения о том, с кем связываться, что делать и как действовать.
Тарковский искал людей, имевших соответствующие связи и знавших, как действовать, чтобы ему, оставаясь на
Западе, отделаться меньшей кровью, то есть без громких скандалов. В этом смысле он думал и о своей биографии, и о своих родственниках в Москве, особенно об отце. Но, решившись на главный поступок, он был совершенно беспомощен в его осуществлении. Лариса, на которую он привык опираться в разного рода явных и подпольных административных делах в Москве, была только в намерении сильнее его, но в деловом отношении также беспомощна на Западе, как и он, без языка и без всякого знания законов. Смешно, но в этой ситуации мне оставалось гордиться, что роль главного знатока отводилась мне, не умевшей в Москве отличить Исполком от Райкома. Как говорил иногда, тяжело вздыхая мой папочка: «Олька, ну ты, точно старая барыня на вате… Как же ты будешь жить?»… Что ж? Пришлось начать общественное образование во враждебном нам мире…
Но поначалу, еще не предпринимая никаких внятных шагов к тому, чтобы остаться, Андрей обживался с этой мыслью как в душе, так и с нами, то есть с Ларисой и со мной во время моих визитов. По-моему, больше никого рядом с ним не было, не считая, конечно, г-жи Баливия. Но это из другой оперы. Так что я оказалась единственным человеком вне семьи, которому он доверялся и делился своими тайными планами, обсуждая, что делать дальше. Отчасти я приобрела даже статус советника, так как опередила их в своем опыте «отьезжантов-невозвращенцев»…
Еще раз замечу, что, вырвавшись на свободу, мы перечитывали взахлеб груду «запрещенной литературы», которая заставляла нас многое осмыслять все-таки по-новому. Как много раз повторял Андрей «только бы избежать страшных провокационных действий со стороны КГБ»… «страшных» он сильно акцентировал, поглядывая на нас исподлобья более чем выразительно, чтобы мы, бабы глупые, до конца понимали, о чем идет речь…
Я тоже подумывала об этом, учитывая, что в Москве остались мои родители. А моему мужу и отцу моих детей тоже еще предстояло каким-то образом вырываться за «колючую проволоку». Но у меня, в отличие от Тарковских, был уже голландский паспорт, и мне не без основания казалось, что в Амстердаме я и мои дети все-таки полностью защищены голландским законом.
В моих старых записях числится некий Пер Альмарк из Стокгольма, который, если мне не изменяет память, помогал Андрею прежде, еще во время его первой попытки остаться в Швеции. У меня был записан номер его телефона, чтобы я могла рассказать ему о новых намерениях и опасениях Андрея. А поскольку он был уверен, что если Ермаш узнает о его планах, то никогда не даст ему завершить работу над картиной, а непременно приложит все усилия, чтобы насильственно вывезти его из Италии, то я записала тезисы своего разговора с г-ном Альмарком по поводу его положения:
Скажи ему: моя проблема заключается, прежде всего, в следующем: что мне делать, если я буду гореть со страшной силой здесь в Италии? Я хочу закончить картину. Я должен ее закончить.
Если «они» будут вывозить нас насильственно, то как и чем можно заручиться в этом случае? Как это все организовать технически в моем положении? Я не знаю, как это сделать! Кто может поддержать меня и мою семью?
Я прошу его узнать: порвав отношения с СССР, могу ли я рассчитывать получить сюда бабушку и сына? Сумеет ли он организовать международную поддержку на всех уровнях? Сейчас другая ситуация: я нахожусь здесь не один, а с женой (имелось, очевидно в виду, что в Швеции он собирался остаться один — О. С.).
Надо сказать, что я жалею, что не переговорил с ним, когда мы были рядом, но тогда я только ожидал приезда жены (значит Алькмар приезжал в Рим, но до приезда Ларисы, а тогда Андрей еще не решил оставаться? — О. С.)
Как я должен себя вести в этой ситуации и тактически, и дипломатически? В этом мною нужно руководить.
Мое грядущее положение в Союзе видится мне безвыходным: изменения в сценарии уже повод для травли.
РАИ (итальянское телевидение) — учреждение, где я сейчас работаю, заключившее контракт на картину с советской стороной, как государственное учреждение будет соблюдать дипломатический интерес, то есть в ситуации моего конфликта с Союзом РАИ не будет на моей стороне (тоже Гуэро!). Это ведь не частный продюсер!
Я знаю, что меня собираются вызвать в Москву — письмо — я буду тянуть до последнего, но, на крайний случай, на что я могу рассчитывать?
Есть ли возможность надеяться, что чье-то правительство предложит мне работу и обратится к нашему правительству за разрешением на эту работу? (sic!) Для чего? Чтобы я мог приехать в эту страну на несколько лет с семьей для работы над фильмом или, возможно также, для преподавательской деятельности.
Мне нужно было бы такое предложение, чтобы постараться не рвать полностью контакты с Советским Союзом и оставаться советским гражданином.
Причем нужно как-то синхронизировать мои действия, направленные на возможность остаться здесь, на Западе, потому что я сам тоже предпринимаю некоторые шаги — чтобы наши действия не перебивали и не дублировали друг друга.
Скажи, что я получил письмо от нашего общего друга (кажется, если я точно помню, речь шла об эстонце, тоже навещавшем его в Риме — О. С.) — но сможет ли помочь мне шведское посольство здесь, в Риме, и что делать, если начнется полный разрыв отношений со стороны Союза?
Я рассчитываю на их помощь, потому что искать для этой цели новые контакты очень опасно. А если только обнаружится факт, что я ищу здесь работу, я в ту же минуту окажусь под микроскопом. Так что еще раз повтори, что мне не хотелось бы искать новые пути, то есть новые контакты.
Что меня беспокоит? То, что, как только они почувствуют или узнают мое намерение остаться, что я совершил в этом направлении какой-то шаг, то КГБ приведет в исполнение испытанные методы, то есть попробует похитить меня и переправить в Москву — можно ли в таком случае рассчитывать на чью-то мгновенную помощь?
И вообще, есть ли основания мне бояться такого рода действий? У меня буквально не хватает мозгов и опыта — ведь я не дипломат, не политик, не общественный человек.
Но ясно одно, что мое письмо (Ермашу, которое я приводила выше в набросках — О. С.) вызовет бурю.
Еще раз: идеальный вариант для меня — это получить приглашение на государственном уровне и просить, чтобы мне разрешили поработать здесь у нашего правительства.
Господи! Читая сейчас эти строки так и хочется его, как ребенка, прямо-таки прижать к себе, погладить по голове и сказать уверенно: «Детка, милый, не волнуйся. Это все глупости. У тебя все будет хорошо». Столько слышится теперь полной беспомощности в каждом слове этих напутствий мне, столько щемящей наивности! Бедный Андрюша!
Начинаю анализировать эти записи с конца. Причем тут «какое-то» западное правительство? Каким все-таки советским человеком он оставался! Как может это правительство давать или не давать ему работу на Западе, любую работу, а тем более деньги на кино, пускай, самому выдающемуся классику!? Как может оно помешать взаимоотношениям советского гражданина с советским государством, если этот человек остается советским и не просит политического убежища в соответствующей полицейской инстанции, действующей по закону этого государства? И так далее и тому подобное…
Не могу себе вообразить сейчас, как я сама умудрялась вести все эти переговоры — до того глупо и наивно они должны были звучать. Была такая общая иллюзия царящей на Западе Правды, годной отдельно для каждого. Мы даже не уразумели, что перед законами западной демократии все равны, и даже великий Тарковский не может воспользоваться специальными предпочтениями, не сделав необходимых шагов.
Да. Надо сознаться, что мы были выращены в сознании предпочтительной иерархии и вседозволенности для нас любимых. Ах, как прав Кшиштоф Занусси, когда в своих воспоминаниях о Тарковском он пишет: «Я помню, когда он решался остаться на Западе, мы много говорили о его будущей жизни, о том, что это совершенно иной мир, что у него свои законы, что больше не будет заботливого государства, что придется самому заниматься собственной судьбой, быть самому за нее ответственным… Мы говорили, и я видел, что для Андрея это вещи абсолютно невозможные, непонятные, непостижимые».