Легко писать стихи у себя дома. Лирическое состояние требует уединения, которое, конечно, легче обрести в привычных условиях. Трудно сосредоточиться и удерживаться в нужном творческом состоянии в новых обстоятельствах. Многое мешает.
Я привык работать с теми же своими людьми. Здесь привычные для меня стереотипы общения не годятся. Весь принцип взаимоотношений в съемочной группе нужно было усваивать заново или заново изобретать. Нужно было гораздо более подробно и детально оговаривать замысел с художником или оператором, к чему я не привык и требовалось больше сил, перенастройка…
Хотя, в то же время, опыт работы на Западе кажется мне очень важным и плодотворным. Мы получаем возможность посмотреть на собственную страну со стороны и ощутить гораздо более рельефно обаяние многих деталей нашей жизни. Этот мой личный опыт кажется мне тень важным в общественном плане. Следует обращаться к такому содружеству даже для того, чтобы укреплять свое влияние в этом взаимодействии. Со стороны по-новому и по-другому понимаешь русский характер, ощущаешь действительный престиж русского искусства. А то последнее время мы стали слишком мало заботиться об утверждении своего престижа в мире. А здесь многое могло бы восприниматься от нас с жадной готовностью, номы так мало предлагаем! Мы сами себя недооцениваем, чего-то стесняемся, хотя, на самом деле, имеем все возможности эстетического влияния на искусство Запада. Здесь отнюдь не все так уж благополучно. Американцы душат европейское кино. И общий поток продукции чрезвычайно низок по качеству, также как весьма невысок престиж нашей профессии.
Этот престиж Тарковский серьезно собирался поднять и утвердить получением Пальмовой Ветви на грядущем кинофестивале в Канне. С этим фестивалем он имел давние сложные отношения, с которыми он надеялся произвести, наконец, окончательный расчет. Внеконкурсная скандальная демонстрация в Канне «Андрея Рублева», против которой возражала соответствующая советская администрация — могла завершиться в силу своей полулегальности лишь премией ФИПРЕССИ. «Солярис», официально представленный конкурс получает не Пальмовую ветвь, а три премии: Специальный приз Жюри, экуменический приз и снова ФИПРЕССИ. На тот фестиваль Андрей ездил и был им разочарован, много рассказывал мне потом о «политизированных» мотивах премий и не очень приятной для него «буржуазной» атмосфере фестиваля в Канне, не слишком озабоченного судьбой подлинного искусства…
«Зеркало», как я уже писала, никуда не пускали. А «Стажер» был в широком прокате, но с фестивалями как-то не успело все сладиться, может быть, потому, что Андрей уже собирался во всю в Италию. «Ностальгией» он собирался взять, наконец, реванш именно там, на Лазурном берегу…
Вожделенный Гран-при сразу поставил бы его в статус «генерала», как ему, во всяком случае, казалось… В принципиально новые отношения с «родным» советским начальством. А также определил бы его новую экономическую ситуацию на Западе, хотя, как он говорил, ему глубоко чужда суетность фестивалей, их пошлый коммерческий дух.
Отбывая следующий раз из Амстердама в Рим, я сделала для себя пометки в записной книжке, чтобы уточнить с Андреем некоторые детали по данным мне поручениям:
1) Письмо Ростроповичу.
2) Письмо Альмарку.
3) Спросить, каким образом дать Андрею ответ о результатах моих переговоров с ними (т. к. Андрей считает, что его телефон в Риме прослушивается КГБ).
4) Спросить деньги на телефонные звонки.
5) Телефон Альмарка.
6) Кто «наш общий друг» или шведское посольство.
7) Адрес (почтовый) Тарковского в Италии (ниже он вписан мне в блокнот собственноручно рукой Тарковского, также, как и его телефон в монтажной).
8) Что с фестивалем в Роттердаме, должны ли они спрашивать разрешение на приезд туда Андрея у Госкино.
9) Нет ли для газеты какого-то кадра Андрея в работе на «Ностальгии».
10) Какие премии он наполучал — для интервью!
11) Каковы его намерения с нашей книгой? Согласен ли он, чтобы книга издавалась под мою ответственность, якобы без его согласия?
Помню, что когда мы встретились, Андрей опять заявил о своем решительном намерении издавать книгу, полагая, что теперь она нуждается в дополнениях: нам следует расширить все то, что сказано о «Сталкере», дописать главу о «Ностальгии» и сделать заключение. Однако, на том отрезке времени мы еще не планировали конкретные сроки работы, решив, что прежде всего, нам нужно найти издателя, для которого мы будем работать.
А когда он прочитал текст моего интервью с ним для «Фолкскранта», то сделал два симптоматичных замечания:
1) Убрать пока все, что касается темы Березовского, введенной контрабандно и подозрительной для советского начальства, у которого преждевременно могут возникнуть нежелательные аллюзии и подозрения крамолы;
2) Еще раз подчеркнуть, как он замучен и устал.
Что касается приглашения Тарковского на роттердамский кинофестиваль, то в 1983 году оно не состоялось. Одна из голландских газет писала по этому поводу: «К сожалению, все попытки получить Тарковского в Роттердам закончились ничем. Однако, интервью, которое мы помещаем сегодня, приближает его к нам. Оно записано Ольгой Сурковой, русским кинокритиком, знающей Тарковского лично и живущей теперь в Голландии. Суркова ездила к нему в Италию перед его возвращением домой в Москву (sic!) и записала целый ряд его мыслей о „Ностальгии“, русской душе и кино вообще».
Как видите, достаточно очевидно, что Тарковскому нужно было тогда играть две игры. По официальной версии, он то ли вот-вот должен был отправляться в Москву, толи вовсе уже уехал. А по конкретным шагам, которые он в действительности предпринимал уже до кинофестиваля в Канне, можно утверждать, что он во всю искал пути для продления своего пребывания на Западе.
Так что, приехав в Амстердам, я начала выполнять порученное мне задание, то есть начала, названивая, связываться с разными людьми в поисках разного рода возможностей…
Что именно мне удалось сделать тогда? Тогда мне удалось установить два очень важных контакта, сыгравших ключевую роль в дальнейшей судьбе Тарковских.
В начале 1983 года в Амстердамском университете было объявлено выступление писателя Владимира Максимова, возглавлявшего самый крупный эмигрантский журнал «Континент». Я, конечно, пошла его послушать, помня его сетования на то, как на чужбине теряется подлинная связь с широким читателем, так как, по его невеселой шутке — «на Запад едет не читатель, а едет писатель». А горестная, по его словам, потеря связи с жизнью лишает писателя возможности черпать свое вдохновение в той жизни народной, которая осталась за далеким кордоном: «Выходя к пивному ларьку у себя дома на родине, я получал больше информации о жизни наших людей, чем за годы, проведенные в изгнании».
После выступления он сидел в университетском студенческом кафе, и я, взвесив все «pro» и «contra», решилась на свой страх и риск подойти к нему. В конце концов, именно этот человек является ключевой фигурой русской эмиграции, уже признанным генералом диссидентских кругов за рубежом. А потому я задалась целью получить его к себе в гости, чтобы спросить его советов и содействия в связи с намерением Тарковского задержаться на Западе.
Надо сказать, что Максимов поразил меня своим обликом типичного среднего советского писателя, каких так много толпилось на моей памяти в залах и ресторане Центрального Дома Литераторов. Годы эмиграции никак не изменили, как вскоре выяснилось, к сожалению, не только его внешнего облика — я имею в виду, например, манеру держаться или одеваться — но, увы, и всей системы и логики его мышления. По внешнему виду ну, прямо-таки один из безликого большинства членов Союза писателей СССР. А по типу мышления, системе аргументации в нем оставалось что-то такое до боли знакомое из нашего общего исторического прошлого, что-то такое же тенденциозное, прямого общения с которым в России мне удавалось брезгливо избегать… Так что антисоветское, нисколько не облагороженное влиянием «цивилизованного» демократического западного мира, только воскрешало в памяти простой советский лозунг: «кто не с нами, тот против нас»…
Но это были мои личные наблюдения, не имевшие отношения к той реальной помощи, которую, с моей точки зрения, мог оказать Максимов Тарковскому. В результате он приехал ко мне в мою амстердамскую квартиру в сопровождении своего знакомого по фамилии Пушкин, сказав, что в присутствии этого человека я могу бьггь с ним абсолютно откровенна, ничего не опасаясь. Но прежде чем я успела приступить к своему повествованию, он в соответствии со своим «слишком» русским обликом успел быстро наклюкаться до такой степени, что попытался приставать ко мне на кухне, где я в соответствии с той же русской традицией готовила какой-нибудь закусон. Правда, мне довольно легко удалось усмирить его двумя вескими, видимо, не только для меня, но и для него аргументами: мое приглашение продиктовано совершенно другой «идеологической» задачей, а «моральным» препятствием его неожиданным домогательствам служит мое давнее, еще детское знакомство с его женой Таней Полторацкой, бывшей соседкой по писательскому дому на Ломоносовском… Тут он рассказал мне, что в Париже у них растут две дочери…
Но далее, когда мы втроем воссоединились, наконец, в застольной беседе, и я изложила подлинную цель моего приглашения, лик господина Максимова искривился презрительно-снисходительным выражением: «Да, я что-то слышал уже по этому поводу, но ведь Тарковский, кажется, не хочет идти на разрыв с Союзом, то есть хочет и невинность соблюсти, и капитал приобрести». Подумайте, как хорошо работали соответствующие службы (видимо, анти-КГБ!) и за рубежами нашей исторической родины, как делово и профессионально ставился вопрос в нужном направлении! Ни фига себе…
Заткнув первое впечатление на задворки сознания, я уперлась в главную тему — уникальной художественной личности Тарковского, далекой от политики, и особенности его частной человеческой ситуации. С горячностью, определявшейся моим страстным желанием помочь великому художнику, я стала убеждать Максимова в том, что он требует к себе специального нежного отношения. Нельзя, мол, сбрасывать со счетов, что у него в Союзе остались сын и отец, большой русский поэт, что он не может рисковать не только их судьбой, но и судьбой своего первого сына Арсения. А потому Тарковский не может пользоваться прямыми антисоветскими выпадами. Я расписывала вновь и вновь ситуацию Арсения Тарковского, который начал публиковать свои собственные стихи сравнительно недавно, и Андрей не может решиться помешать его более или менее спокойной старости всякого рода громкими идеологическими заявлениями. Приво