Нужно было только понять, где я сумею доспать эту ночь в роскошном номере Тарковских, стоившем фестивалю какие-то астрономические суммы. Было не очень ясно, куда меня запихнуть на оставшееся время в этом роскошестве. В номере стояла огромная двуспальная кровать, куда растерянная Лариса предложила мне устраиваться третьей. Ситуация оказывалась довольно странной… Тем более я подозревала, что его тоже это вынужденное решение едва ли приведет в восторг.
Тогда, вспомнив свое пионерское прошлое, включавшее модифицированные ныне игры во всяких «казаков-разбойников», я внимательно осмотрела помещение. Бросалась в глаза ванная комната, которая была едва ли не больше по размерам всего основного помещения. Она разделялась на две части. В первой проходной части располагалась огромная, сверкающая белизной ванна и два умывальника, а за стеклянной дверью таились еще душ и туалет. Эта ванна сама по себе показалась моему смышленому незатейливому пионерскому уму просто и без преувеличения королевским ложем. Лариса в первую минуту опешила: «Ты что, с ума сошла? Как это ты здесь будешь спать?» «Прекрасно!» — возопила я, подразумевая «Эврика!»
«А что же в нее стелить?» — не унималась в своих сомнениях Лариса. Но они разрешились быстро. Мы стащили с их кровати два замечательных покрывала, которые, застелив теперь дно ванной, послужили мне на славу, и я погрузилась в глубокий сон. Но даже сквозь этот сон я отметила поздне-раннее появление Андрея в «моем» помещении, пробормотавшего или хихикнувшего что-то среднее между удивлением и одобрением, вроде как «сумасшедшие»… Но дело было сделано, а я могла остаться до премьеры. Тарковские этого хотели, потому что напряжение на самом деле было слишком велико, а свой человек, бесконечно им преданный, был все-таки совсем рядом и под рукой…
И тут я, самозванка, оказалась включенной в их завтраки, которые они теперь заказывали в номер на троих. Их еда трое суток тоже оплачивалась фестивалем, включая их любых возможных гостей. Так что поутру я вылезала из своего бункера и размещалась, будто так и надо, вместе со своими любимыми друзьями в комнате, залитой солнцем, вокруг столика с кофе, джемами и круасанами. Точно также я делила с ними все остальные трапезы уже в ресторане. Никого из администрации не интересовало мое незаконное присутствие — не то что во Владимире. Мы хохотали с Ларой, вспоминая нашу владимирскую гостиницу, как я бегала открывать ей запертую дверь этажа и как скрывались от служащих гостиницы ее «аморальные» ночевки у Андрея. А теперь мы пробирались далее по коридорам свободы, открывавшей нам свои, как нам казалось, просторные, как этот номер, объятия…
Но французская свобода тут же продемонстрировала нам свою унижающую неполноценность. Как я уже писала, оказалось, что гардероб наш не соответствовал ее претензиям. Выяснилось, например, что на вечерние просмотры допускаются зрители только в вечерних туалетах, то есть мужчины в смокингах, которого у Андрея не было.
Поначалу, демонстрируя свою демократичность, мы отнеслись к этому, как к шутке: уж, небось, не начнут демонстрацию «Ностальгии» без Тарковского? Ан нет, разочаровали нас. Находились и до нас такие бузотеры, да им указали их место вне зала и тем более сцены. Один америкашка пришел на представление своего фильма в «вольной» одежде, но просмотр начался без его представления почтенной публике.
Стало ясно, что смокинг приходится брать на прокат за кругленькую сумму. Каким-то образом раздобыли бабочку. Во всяком случае, у меня в блокноте сохранилась запись: «Проблема бабочки! Мы то нервно хохочем, то волнуемся всерьез — а что делать? Чувствуем себя нашкодившими школьниками». Андрей, недоумевая, хихикает: «нет, поймите, что не впустят меня на собственный просмотр, ха-ха-ха». А позднее, когда доставили смокинг, то оказалось, что он не годится по цвету, не сочетается с чем-то. Андрей восклицает: «Лара, я думал, что вы взяли синий… А вы — серый! Нет, серый нам не годится! Что делать, мама мия?»
В итоге с серым цветом пришлось как-то смириться. У Ларисы на этот случай было платье от Параджанова, а я привезла с собой бархатный лиловый брючный костюм, но тут выяснилось, что в брюках не пускают. Лариса нашла выход из положения, решив изобразить из меня японку. Она честно старалась заворачивать меня в свой цветной атласный халат все той же фирмы «мама», подкалывая и подшивая его на мне в разных местах, чтобы он походил на кимоно — все трое нервно хохотали. Но, несмотря на все ухищрения, это кимоно не желало на мне держаться, и я все время из него выскальзывала. Рискуя не попасть на просмотр, я надела костюм. К счастью, он не вызвал у билетеров никакого протеста, и я гордо вплыла в просмотровый зал.
Надо сказать, что во время фестиваля отношения Ларисы с Андреем были самыми нежными. Проснувшись утром и усаживаясь с нами завтракать, Андрей рассказывал нам свой очередной сон: «Я сегодня как будто бы проснулся во сне и думаю, почему я здесь? И что я вообще здесь делаю? И Ларисы нет. Вот ужас!» Лариса откликается на этот сон полным удовлетворением, спрашивая кокетливо: «А что, Андрюшенька, если я далеко уйду?» Нежный поцелуй следует в ответ, и кажется, что все опять на своих местах: Андрей по-прежнему нуждается в Ларисе так, как было всегда…
Еще до фестиваля Андрей сговорился с Ковент-Гарденом о постановке Бориса Годунова. Николай Двигубский жил в это время уже в Париже, женившись на француженке, и Андрей предложил ему стать художником спектакля (раньше они работали вместе на «Зеркале»). Двигубский прикатил на машине из Парижа в Канн, чтобы оговорить с Андреем с глазу на глаз условия этого проекта. Может быть, речь шла о деньгах. Не знаю, но Андрей был раздражен сверх меры настойчивостью, с которой Двигубский добивался свидания с ним, недоуменно восклицая: «Коле, наверное, кажется, что я приехал в Канн для того, чтобы с ним встретиться! Странно…» Помню Двигубского, смирно ожидавшего, когда Андрей выберет минуту поговорить с ним…
А поскольку, как я уже говорила, ни Андрей, ни Лариса не говорили ни по-французски, ни по-английски, то я исполняла при них роль секретаря-переводчика, отвечая на все телефонные звонки, резервируя время для встреч Тарковского с нужными людьми.
Сохранились записи в моем блокноте, которые напоминают сейчас о том, с кем намечались эти встречи: записаны телефоны сэра Джона Тули из Ковент-Гардена и Анны-Лены Вибум, с которой предстояло в присутствии директора Шведского Киноинститута оговорить конкретно замысел предстоящего фильма. И я отправилась вместе с Тарковским на ланч, куда нас пригласили шведы. Вот короткая запись того, как представлял им Тарковский свой фильм, который станет потом «Жертвоприношением».
«Человек оказывается в ситуации начала атомной войны. Перед этим он проводит день наедине с природой, а потом, вечером, когда он с семьей садится у телевизора, то диктор объявляет начало войны. Всем страшно. А герой, уединившись, молится о том, чтобы не было этого ужаса, чтобы все было как прежде и вернулось вспять. В какой-то момент он забывается и засыпает, а когда просыпается, то видит, что все как бы на своих местах до такой степени, что у него вовсе возникает недоумение — а было ли все это на самом деле? Но тем не менее он чувствует себя обязанным реализовать или выполнить то обещание, которое он дал Богу. А он обещал Ему отказаться от всякой лжи, сжечь и покинуть свой дом. Когда герой совершает поджог, то его воспринимают, как сумасшедшего, вяжут, сажают в машину и везут в психиатрическую клинику. Но для него самого остается неясным, кто же все-таки был прав: его близкие или он сам, сохранивший мир ценой своей собственной жертвы или проявленной воли. То есть я хочу поднять в этом фильме вопрос значимости личного участия и личной Веры человека, который способен, благодаря этому, взять на себя персональную ответственность за судьбу мира в противовес общественной безответственности, царящей вокруг. В главной роли я рассчитываю снимать Йозефссона».
Шведы были полностью удовлетворены рассказом, хотя «юмора», которого хотелось Анне-Лене, я в нем не усмотрела. Но зато этот фильм обещался быть недорогим и компактным. Так что проект был утвержден. А вот «Гамлет», о котором мечталось, увы, по-прежнему оставался вне обсуждения…
На кинофестивале Тарковский встречался после долгого перерыва с Кончаловским, Иоселиани, Кшиштофом Занусси, который был членом экуменического жюри. Встреча с Иоселиани была сердечной и теплой. Встреча с Кончаловским напряженной и неестественной. Тарковский, нервничая, говорил потом: «Несчастье Андрона в том, что он не поверил себе… У него не было чувства собственного достоинства… Увы, но характерная черта его таланта в том, что он хочет непременно понравиться и готов для этого на все». Такая характеристика в устах Андрея звучала приговором. Он считал, что приглашение Бондарчука на роль Астрова, например, было сделано Кончаловским из коньюнкгурных соображений, как подстраховка, гарантирующая для фильма дополнительную защиту в случае каких-либо осложнений с начальством. Но сам Тарковский снимал в «Солярисе» дочь Бондарчука — по этой логике тоже можно было бы размышлять о его осознанном или подсознательном умысле. И «умысел» ли это, наконец, или только здравый смысл?.. Потому что это были просто хорошие актеры. Тем не менее, еще раз подтвердилось то, что они были с Кончаловским очень разными людьми…
Когда Тарковский еще только снимал «Ностальгию», Бондарчук приезжал в Италию с каким-то визитом. Было опубликовано интервью с ним, в котором он признавался, что не любит кинематограф Тарковского. Причем, надо теперь сознаться, он «имел право» его не любить. Ведь сам он создавал совершенно другое кино. Но мы, советские люди — и в этом смысле Тарковский не был опять же исключением — знали, что на Запад мы не выносим своих внутренних ссор и несогласий, а поддерживаем друг друга. А потому Тарковский воспринял, так называемое «честное» признание Бондарчука, как провокацию по отношению к себе. Тем более, что Бондарчук был любим советскими властями, был в самых лучших отношениях с Ермашом, и Андрей не мог даже на секунду согласиться с тем, что неприятие его творчества может носить только личный вкусовой характер. Он воспринял это заявление Сергея Федоровича, как звено организованной травли, предпринятое из «московского центра». Вот так были перевернуты все мозги и отношения в тот период… Так строились баррикады между людьми, когда частное мнение порой оборачивалось общественным злом…