Так что Тарковского еще более озадачило, помимо присутствия в конкурсе картины Брессона, представительство в жюри с советской стороны чтимого и на Западе обладателя Оскара Сергея Бондарчука. Андрей с самого начала расценил это как звено в борьбе «родного» начальства с его фильмом. Не поддержка, а подножка.
Официальная премьера «Ностальгии» прошла с огромным успехом и полным залом. Мы выходили в окрыленном и приподнятом состоянии.
Помню, как Занусси говорил Тарковскому с одобрением: «В твоей картине нет ничего итальянского. Нет никаких побочных влияний. Это ты сам! Я знаю в Италии такие гостиницы, какую ты снимаешь в „Ностальгии“, но кто их видел так, как ты ее увидел? Тем более важно, что тебе все это удалось, потому что сейчас кино на Западе в таком плачевном состоянии, что мысли уже вообще не имеют никакого значения»…
На следующий день ожидалось решение жюри.
Это были часы особого, немыслимого напряжения. Предстоящее решение воспринималось Тарковским прямо-таки как судебный вердикт: казнить или миловать. Как приговор. Как судьбоносное решение, как компенсация всех прошлых трудностей, определяющее всю его дальнейшую жизнь. Он был вне себя. Фотографии, зафиксировавшие Андрея в эти мгновения, в ожидании, когда результаты заседания жюри будут объявлены по телевидению, говорят сами за себя больше, чем страницы описаний.
Гран-при в Канне был для него всем сразу — безоговорочным и полным признанием, деньгами, новой позицией в отношениях с продюсерами. Это широкий коммерческий прокат «Ностальгии», снимающий с него ненавистный ярлык «элитарного режиссера», страдавшего от него столько лет!
Надо сказать, что итальянские продюсеры были оснащены своими «лазутчиками», приблизительно информировавшими их о дискуссиях в жюри, заседавшем до четырех часов утра. На чаше весов по нашим понятиям, были Тарковский и Брессон, Брессон и Тарковский. Как их развести? Где таится соломоново решение непростой задачи?
Тарковскому доносили, и я была тому свидетелем, что только Бондарчук сражается «как лев» со всем остальным жюри против присуждения Тарковскому вожделенной Пальмовой ветви. Мы не сомневались в том, что Бондарчук главное препятствие на пути к цели. Кто победит?
С утра все сгрудились у телевидения в номере Тарковских в ожидании оглашения принятого решения. Все — это, кроме Андрея, Ларисы и меня, Янковский, Иоселиани, представители итальянского телевидения (RAI) и переводчик Тарковского, профессор из Гренобля, Саша Бурмистров. Мы слонялись от стенки к стенке, не находя себе места: то рассыпались по номеру, то снова сбивались в кучку, точно ртуть. Андрей почти не мог отвести уже покрасневших глаз от телевизора, желваки его непрестанно двигались, рот сжался, и весь он дергался в нервном напряжении, как будто в надежде проникнуть в телевизионное Зазеркалье и вырвать оттуда тайну решения каким-то сверхчеловеческим волевым усилием…
Оглашенный, наконец, результат в первые мгновения был подобен удару гильотины. Пальмовая ветвь оказалась в третьих руках у японского режиссера. А соломоново решение уравняло претензии Тарковского и Брессона в Специальном призе жюри. Очень почетной, но той же безденежной премии, которую Тарковский уже получал за «Солярис». Андрей заметался по комнате, как подстреленная птица, рухнул в кресло, а потом заметался вновь в судорожных конвульсивных движениях. Нет. Этому не бывать! Он приехал за Гран-при и не желает получать эту «нищенскую подачку». Все или ничего! В первую минуту мы все так растерялись так были расстроены, что не успевали сообразить, что предпринять. Но в следующее мгновение мы всей гурьбой накинулись на Тарковского с заверениями, что лучше Специального приза ничего не бывает. Им отмечены лучшие произведения искусства, а Пальмовой ветви достойна только коммерческая стряпня. Выстраивали в ряд все великие имена, удостоенные этой прекрасной награды…
В коридоре у двери номера уже толпились репортеры, но Андрей распорядился никого к себе не пускать. Какие-то свои итальянские гонцы просачивались в номер, докладывая, что у Брессона развивается аналогичный сюжет: «Брессон отказывается от приза»… «Брессон согласился его получать»…
Думаю, что последнее сообщение сыграло решающую роль. За это время еще выяснилось, что Специальный приз подкреплен, как и в случае с «Солярисом», премиями «ФИ-ПРЕССИ» и Экуменического жюри. Тут возможности нашей аргументации утроились — по законам арифметики три приза такого рода перевешивают одну Пальмовую легкую веточку. Понимающим людям ясен подлинный победитель без «постыдного», запачканного рынком Гран-при…
Постепенно Андрей начал смиряться, смягчаться и приходить в себя… Еще раз переспросил потеплевшим голосом: «Брессон точно соглашается на Специальный приз?» Мы все радостно закивали головами… Лицо Андрея окончательно разгладилось в готовности смириться с неизбежным… соглашаться… радоваться… и праздновать… Тут мы все бросились друг другу в объятия с поцелуями и поздравлениями… В номер влетела героиня фильма… Заскочили первые прорвавшиеся, наконец, корреспонденты… Ура-а-а! Андрей расслабился и как будто довольный откинулся в кресле, готовый отвечать на первые вопросы интервьюеров.
Расслабление, впрочем, оказалось временным и нестабильным. Вечером, уже на торжественном вручении премий Тарковский был взвинчен, нервозен и… обижен. Это так чувствуется в сохранившейся хронике по тому как он вынужденно подходит к микрофону следом за Брессоном и с какой интонацией, точно выдавливая из себя, бросает в зал единственное слово сомнительной, скорее презрительной благодарности, недоуменно поводя плечами — «Мерси»… А что вы еще, мол, хотели от меня услышать?
А я сидела в зале как зачарованная. Всего полгода назад я даже вообразить себе не могла, что окажусь в центре таких событий в зале такого прежде совершенно для меня заказанного фестиваля. Да-а-а, чудны дела Твои, Господи! Несказанное волшебство, творящихся перед моими глазами событий, усиливалось с каждым мгновением. Специальный приз Брессону и Тарковскому вручал Орсон Уэллс, герой моей дипломной работы! Именно Он именно Им! После потрясения, давно пережитого мною после просмотра «Гражданина Кейна», сколько литературы о нем было перечитано, сколько дум передумано, написано и опубликовано. Драматургический узел точно специально еще раз закручивался для меня, как в дурном сюжете, где должны все концы связаться с концами…
В Канне оказался кинокритик Том Ладци, которого я знала еще с московских фестивалей, говорили, что он правая рука Френсиса Кополлы. Он приятельствовал, как с Кончаловским, так и с Иоселиани. Но прежде не мог добраться до самого Тарковского.
Андрей никогда не принимал никакого участия в Московских фестивалях, то есть его картины никогда там не демонстрировались, а общие «тусовки» на всякий случай были не для него. Кроме того, его старались еще оградить от «лишнего» общения с западными кинодеятелями, и Тарковский как будто бы сам принимал навязанные ему «правила игры». Когда дотошные журналисты донимали официальную администрацию вопросами о нем и его местонахождении, то получали три варианта ответа: он нездоров, он принципиально некоммуникабелен, его нет в Москве. Как правило, его действительно не было в Москве. Он, «добровольно» самоустраняясь, удалялся в Мясное, ограждая от лишних травм свое гипертрофированное чувство собственного достоинства. Он не питал н£ к кому вообще специального пиетета, тем более «для дела». Во всяком случае, так это выглядело всегда, и мне очень нравилось.
Сама я работала на Московских фестивалях поначалу как работник журнала, а потом со шведскими делегациями и старалась всем, кто меня о нем спрашивал, рассказать о том, что Тарковский на самом деле жив и здоров, а его отсутствие объясняется только «высшими» соображениями кинематографического руководства. Конечно, Тарковскому никто не запрещал болтаться в коридорах и фойе гостиницы «Россия», где селились все участники фестиваля и осуществлялись все запланированные и незапланированные контакты. Но я не могу Его представить себе в этой роли… Чтобы он являлся только частицей общего броуновского движения… Это немыслимо себе вообразить, и в этом смысле он никогда не был, как все, даже если в это «множество» легко вписывались другие крупные кинематографические фигуры, но не он… Это был бы не Тарковский.
После таких фестивалей я рассказывала ему при встречах о своих впечатлениях и разных событиях. Слушая меня с некоторым интересом, он, как правило, завершал мой рассказ обычным резюме, недоуменно подергивая плечами: «Какое убожество!!!» То же самое пишет он в одном из писем моему отцу.
Таким образом, живой Тарковский, воплотившийся в материальном образе, как «персоналите», оставался для западных кинематографистов и газетчиков фигурой мистической, а потому тем более любопытной.
И вот только теперь, в Канне, Тому Ладди удалось, наконец, впервые поймать Тарковского. В беседе, которая у них состоялась с моей помощью, Том пригласил Андрея в Америку, на маленький элитарный фестиваль некоммерческого кино, соучредителем которого он являлся, в маленьком местечке Телорайд, в горах, в штате Юта. А Андрей попросил Тома узнать в Америке о возможностях постановки «Гамлета», а также состряпать Ермашу письмо об этом проекте, как будто уже налаженном с американцами. Кроме того, мы обещали Ладди послать рукопись «Книги сопоставлений» в поисках издателя.
Все из-за того же незнания Андреем английского все дальнейшие контакты с Ладди шли через меня…
А еще я сделала в Канне фотографию Андрея в тот исторический момент, когда он писал свое ныне знаменитое письмо Ермашу…
После Канн
Друг мой, настоящая правда всегда неправдоподобна, знаете ли вы это? Чтобы сделать правду правдоподобнее нужно непременно подмешать к ней лжи. Люди всегда так и поступали.