В этот момент мы оглядываемся, и с замиранием сердца снова замечаем, что отчетливая радуга закольцевала последней красотой эти блаженные места — мы считаем, что это какое-то специальное, многообещающее предзнаменование… Но Андрей все-таки как-то незаметно увлекается Ларисой к прилавкам. При этом все более решительно и твердо на пути к ним Андрей утверждает, что это «совершенно неудобно», но разворачиваясь к ним, вдруг небрежно тычет пальцем в пару наиболее приглянувшихся ему украшений с бирюзой. С некоторым недоумением и растерянностью я замечаю, что два самых красивых украшения имеют самую высокую цену. Андрей исчезает, а Лариса вместе со мной остается в ожиданиях Ладди…
Но мечты грозят не осуществиться. Тома нет. Он, видимо, наобещал да забыл! Я вздыхаю с некоторым облегчением, но Лариса хватает меня мертвой хваткой, требуя вместе с ней, так как она не знает английского, найти Тома и напомнить ему о его обещании. Я категорически не согласна. Лариса смотрит на меня почти с ненавистью, процеживая сквозь губы последний «святой» аргумент: «Но ведь этого хочет Андрей!» Я остаюсь неприступной и непреклонной, пока мы в перебранке бредем к машинам, где наши спутники уже занимают места. Туда же несется Том, который, действительно, совершенно забыл о своих словах. Но Лариса бросается ему буквально наперерез с решительным окриком: «Том!», вынуждая его притормозить свой бег. «Оля, — зовет она меня теперь ласковым милым голосом. — Подойди, пожалуйста, ко мне и переведи Тому: дело все в том, что мы не успели с Андреем поменять лиры на доллары. А Андрей очень хочет, чтобы я купила себе здесь украшения. Так что я прошу у Тома деньги взаймы, и я ему верну долг, как только мы поменяем валюту».
Краснея со стыда, я вынуждена переводить свою «подругу», зная, что она никогда не вернет ему этих денег. Вижу, как Том без особого энтузиазма, но со светской готовностью направляется с нами к прилавкам, внутренне «крякая», когда Лариса небрежно и мягко, указывая на два самых дорогих украшения: «Том, Андрею понравилось вот это… и это»…
С американской внешней легкостью и живостью Томом выплачиваются более сотни долларов.
«Спасибо, Том. Я тебе отдам деньги, как только мы поменяем», — благодарит Лариса. А через некоторое время шепчет мне то же самое уже в машине, налаживая наши дипломатические отношения: «Я ему отдам». Мое дерзкое неповиновение нейтрализовано. Я прощена, а, главное, дело сделано. Лариса спокойна и готова к дальнейшему путешествию. Андрей мельком оглядывает «подарок». Машина трогается. Сзади, тускнея, радуга сливается с небом. Мне грустно и очень противно. Я стараюсь об этом забыть, не желая, чтобы ложка дегтя испортила бочку меда.
Постепенно пустыни сменяются горами, поросшими все более сочной и яркой растительностью. Теперь мы ползем все выше и выше в горы к этому неизвестному географическому объекту — Телорайду!
В конце концов, мы попали в уютное, небольшое туристическое местечко, затерянное в этих горах, очень живописное, трогательное и легко обозримое. Главный просмотровый зал фестиваля располагался в крошечном старомодном здании, как будто бы выстроенном в начале XX века для демонстрации еще немых лент. Сцена там декорирована старым рисованным задником, на котором теснятся горы, вилла, река, лодка в орнаменте из цветов, а’1а русские базарные картинки с лебедями. На открытии фестиваля в соответствии со всем декоративным и архитектурным замыслом на сцене, как полагалось когда-то, сидел тапер. И все освещалось тусклым, притушенным, желтоватым светом.
Далее нам сообщили, что пресс-конференции здесь традиционно проходят на открытом воздухе, на большой поляне, раскинувшейся неподалеку от этого просмотрового зала. Там всегда водружают стол со стульями для президиума, а публика свободно располагается на простых длинных скамейках или просто на травке.
Комнаты, как для Тарковских, так и для меня были забронированы в маленькой деревянной гостинице у подножия горы. А из комнаты Тарковских окна и дверь распахивались прямо на девственную природу.
На закрытие фестиваля планировался роскошный пикник чуть выше в горах, куда надо было подниматься на фуникулере. А в промежутках нам обещали поездку еще выше, в снежные вершины, ланч на роскошном ранчо и настоящее родео не для туристов, а для местных фермеров. В высокогорное путешествие нас заботливо и своевременно экипировали теплыми куртками с капюшонами: неожиданно оказавшись вдруг в снежном и ветреном королевстве, мы даже дышали с трудом в разреженном воздухе. Вот такие климатические переброски за несколько дней автомобильного путешествия…
А весь смысл этого милого интимного собрания кинолюбителей в Телорайде заключался в полемически заостренной противопоставленности его коммерческому духу больших известных и самых «крутых» фестивалей. Кинематографисты и зрители имели здесь возможность самого прямого и непосредственного общения, не предопределенного званиями, наградами или известностью.
Открытие фестиваля было волнующим и сердечным. Даже речь мэра города звучала на открытии неформально. А еще до открытия Тарковский был щедро вознагражден взволнованным признанием какой-то молодой американки, сообщившей ему, что его «фильмы изменили всю ее жизнь». Чего же больше? Что я могу еще сказать?
На первой пресс-конференции были представлены сразу несколько кинематографистов: шведский режиссер Ханс Альфредссон, замечательный польский мультипликатор Збигнев Рабчинский, итальянец Марко Белоккио, венгр Андреас Ковач, режиссер с Филиппин и Кшиштоф Занусси.
А пресс-конференция Тарковского была объявлена на следующий день отдельно, как коронный «номер».
Публика казалась наивной и доверчивой, доброжелательной, исполненной энтузиазма и готовой аплодировать каждому слову. Они радовались точно дети, заходясь от восторга, когда З. Рабчинский заверял их, что его «замыслы настолько полоумные, что их можно рассчитывать реализовать только в Америке».
И присмиревшие слушали противоположный по смыслу рассказ Занусси о том, какой жесткой цензуре подвергался его фильм в Америке, его рассуждения об особенностях американского менталитета, отраженного их кинематографом, и непреодолимых преградах, стоящих на пути проникновения «чуждого» им миропонимания. «Хотя, — как заверил Занусси с некоторой надеждой, — есть в Америке люди, предпочитающие европейское кино»… Надо думать, что и таких он где-то видел…
Белоккио, подхватив горькие наблюдения Занусси, перечислял проблемы итальянского кино, оказавшегося в зависимости от американского доллара. Фильмы, которые субсидируются этим долларом должны соответствовать требованиям американской культуры. Это грустно. Потому что художнику предлагается сделать выбор между деньгами и собственными моральными принципами, которые долларом не оплачиваются…
Приехавший из Венгрии Ковач рассказывал о «преимуществах» положения кино в другой социальной системе: «У нас не стоит проблема денег, но нам трудно снять на эти деньги, в конце концов, тот фильм, который ты хочешь снять. На Западе художник вынужден думать о максимальном успехе у зрителей, о том, что он может заработать своим фильмом и что может заработать на нем продюсер. Но в этом контексте мы оказываемся в более выгодной ситуации: можно сказать, что мы бедны, но мы честны!»
Последнюю фразу публика встретила особенно восторженными аплодисментами. Но Альфредссон возразил, что режиссер все-таки обязан соответствовать интересам простой публики. А Занусси рассматривал ситуацию в контексте защиты авторского кино, которое не выживет без субсидий, а потому его положение драматично.
Далее Ковач, размышляя о положении художника в любом обществе, раскрывал проблему как внешней, так и внутренней цензуры: «Увы, но в процессе съемок, если не с самого начала, художник все-таки идет на компромиссы. Так что законченный фильм — это всегда результат борьбы с собой, того, что ты имел в голове, и того, что ты снимал. Завершенный фильм — это результат борьбы с материалом». А Бе-локкио, подытоживая конференцию, говорил о том, что проблема любого большого художника состоит в том, чтобы суметь выразить себя через конфронтацию с другими.
Затем на дневном показе был продемонстрирован мало интересный для нас фильм «Тейстемент», а вечером перед демонстрацией «Ностальгии» зрителям был представлен коллаж, собранный из кусков всех фильмов Тарковского. Думаю, что мы вместе с Андреем и Ларисой пережили какое-то особое волнение в этом далеком от Москвы американском зале, когда поплыли перед нами в темноте зала один за другим до деталей знакомые кадры «Рублева», «Соляриса», «Зеркала», «Стажера»… Точно вся жизнь проносилась перед глазами…
Во всяком случае, после этого, предваряя просмотр «Носальгии», Андрей взволнованно говорил следующее:
«Спасибо, что Телорайд напомнил мне мое многострадальное прошлое…
Все, кто делают кино, знают о том, что оно родилось, как ярмарочное зрелище на потребу и развлечение самой простой публики. Первородным грехом своего рождения оно было связано с деньгами. Отличие фильма от книги состоит в том, что фильм нельзя снять наедине с собой — для его съемок нужны деньги. Кино с самого начала было развлечением, но парадокс кинематографа состоит в том, что оно одновременно может быть высоким поэтическим искусством. О таком кинематографе можно сказать то же самое, что Гете сказал о литературе: „прочитать книжку также трудно, как ее написать“. Кино — великое искусство, но очень страшно зависеть в такой степени от денег. Долгие годы зритель ожидал от нас, кинематографистов, развлечения, и мы виноваты в том, что услужливо ему эти развлечения поставляли. Мы сами воспитали зрителя, который знает, что в кино идут развлекаться. Это наша вина. А Гете я вспомнил здесь потому, что на самом деле искусство — это тайна. Оно говорит об истине и о бесконечном, которые все равно остаются тайной. Я не могу сделать картину, которая бы нравилась всем. В конце концов, я и не сто долларовая купюра, чтобы всем нравиться… Но… Такой фестиваль внушает мне надежду. Потому что мне кажется, что в этом зале зритель ожидает увидеть что-то действительно важное для себя в интимном смысле этого слова. (