Только что, перед премьерой «Ностальгии», Тарковский благодарил этот фестиваль за «память о его многострадальном прошлом». А теперь уверял в том, что благодарен Союзу за те пять картин, которые он там снял. Такое противоречие потребовало бы объяснения не только в Америке, но даже в Европе. Публика не поспевала за смещением всех уровней: конкретного, умозрительного и абстрактного. Тогда какая-то пожилая женщина решила коснуться непосредственных историко-социальных проблем, предложив обсудить «борьбу за мир» на данном этапе. Тарковский прямо-таки взорвался в непонимании:
Что значит вообще «бороться за мир»? Все борются за мир, а мы стоим на грани катастрофы! Немыслимый парадокс состоит в том, что человечество неумолимо движется к войне, хотя никто этой войны не хочет. Потому что корень зла таится в нас самих. Мы все время чего-то друг от друга хотим, требуем — от друзей, от близких — и все ради общего спасения. Но суть состоит в том, что, желая и ожидая чего-то для себя, мы сами не готовы ничего отдать. Это основной принцип нашей цивилизации: чего-то хотеть от других, не заглядывая в собственную душу. Мы живем, как «божьи птички», то есть безответственно…
А христианская любовь начинается с любви к самому себе. Не любя себя, нельзя любить других. Ведь сказано: «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Но такая любовь к себе означает не эгоизм, а способность и готовность к жертве. Здесь коренятся начала всех моральных, нравственных и прочих проблем. Как можно спасать другого, если гибнешь сам? (Аплодисменты)
Вопрос: А для чего нужны страдания?
Конечно, нелепо предполагать, что к страданию можно или нужно стремиться. Не об этом идет речь. И жертва, о которой я говорил, вовсе не должна ощущаться самим человеком, как ЖЕРТВА, на которую он решается. Речь идет о готовности к жертве, как естественном состоянии души, а не о страдании, которым ты должен эту жертву оплатить.
Вопрос: Какие фильмы вам нравятся?
К сожалению, я смотрю мало фильмов. Мне их трудно смотреть.
Вопрос: Как вы думаете, для кого создается искусство?
Я уверен, что утверждать, будто бы искусство создается для других — демагогия. Для меня нет никакого сомнения в том, что искусство — это ДОЛГ: то есть, если ты что-то создаешь, то значит ты чувствуешь, что должен это сделать. А если я чувствую, что должен что-то сказать и могу это выразить образами… тогда ты подобен птице, которая поет на рассвете… Но, Боже упаси, я не хочу никого учить своими образами, но я хочу поделиться с их помощью своим самым сокровенным, а потому должен быть искренним. А затем только время покажет, смог ли я стать МЕДИУМОМ между УНИВЕРСУМОМ и ЛЮДЬМИ. А мой долг только работать, не требуя вознаграждения. Ия должен сделать все, чтобы эту работу иметь. А если говорить конкретно о моих теперешних намерениях, то я хочу сделать две вещи: поставить одну оперу и снять фильм «Гамлет» для осуществления этих проектов я ожидаю разрешение с моей родины, которое позволит мне продолжить работу здесь.
Вопрос: Были ли в вашей семье религиозные традиции?
К творчеству меня более всего вдохновляет природа и моя любимая книга «Жизнь в лесу» Торо Уолтена.
Вопрос: Что теперь делает Параджанов?
Уже полтора года я не был в Москве, но, насколько мне известно, сейчас он собирается делать новую картину. Конечно, все мы переживаем трудности, но каждый в разной степени. Я только могу сказать, что Параджанов — гениальный режиссер и изумительной красоты человек. Его несчастья — это мои несчастья.
Вопрос: Зона в «Сталкере» это метафора современной технологии?
Нет, это просто место, где мы живем. Я просто хочу сказать, что мы не знаем мира, в котором мы живем, наивно думая, что мы его изучили. И в этом контексте для меня чрезвычайно интересна книга Карлоса Кастаньеды «Уроки Дон-Хуана». Речь в ней идет о том, что человек, защищаясь от цивилизации, предпочитает природу. Потому что развитие нашей цивилизации кажется мне ошибочным и однобоким. В корне этого развития все возрастающая, пагубная для человека дисгармония технического и нравственного. Цивилизация пошла ошибочным путем, видя свою задачу в том, чтобы защитить человека от природы, которая была воспринята угрожающей и враждебной ему. А суть состоит в том, чтобы постигать природу прежде всего ради единения с ней, а не борьбы и противостояния…
Вопрос: Испытываете ли вы влияние Кафки?
Нет, я не испытываю его влияния, но Кафка выразил тот страх перед неустроенным обществом, который соответствует нашему общему ощущению… Я слышу, что вы хотите спросить меня о Беккете? Ялюблю роман Беккета «Молой», но, если вы хотите узнать о тех, кто имеет на меня влияние, то я ощущаю свою зависимость от Достоевского, Толстого и Гоголя. Да… А что касается «Молой», то поначалу он показался мне очень натуралистичным…
Вопрос: Ощущаете ли вы свою связь с Куросавой? Ведь он тоже говорит о взаимоотношениях человека и природы…
Нет. Куросава рассматривает этот конфликт в другом аспекте. В его фильмах человек вооружается против природы, которая оказывается ему враждебной.
Вопрос: Видите ли вы связь между кино и литературой?
Нет. Скорее их следует разделить. Литература пользуется рассказом — это рассказ. А кинематограф — это искусство, призванное выразить метафору общего при помощи времени…
И в заключение я хочу поблагодарить вас за то, что вы пришли и сказать вам, что нельзя тешить себя иллюзией, что проблемы ДУХОВНЫЕ и ПРАГМАТИЧЕСКИЕ можно ОБЪЕДИНИТЬ. Главное, что я хочу вам сказать: не ходите в церковь, чтобы провести время и быть похожими друг на друга! Я не могу разделить на две части известное: «Богу — Богово, а Кесарю — кесарево». К несчастью, я максималист, и я скорее заставлю вас смотреть мои картины, чем сделаю хотя бы шаг вам навстречу, чтобы в угоду вам облегчить их восприятие!
Так несколько неожиданно закончил Андрей свое выступление в Телорайде, увы, в тоне все более наступательно-агрессивном. Непонимание, конечно, витало в воздухе, но проповедническая интонация становилась чрезмерной, на мой вкус — прямо-таки Нагорная проповедь в форме по-протестантски жесткой. Говорил, что не хотел своим фильмом никого учить, но одно нравоучение в его выступлении сменяло другое. За долгие годы нашего общения я привыкла к его манере разговаривать, но здесь вдруг это показалось мне крайне неуместным в такой форме— как это?: «я заставлю вас смотреть мои картины»? Почему вообще такие заносчивые, колючие, высокомерные нотации, как жить и работать?
Андрей и прежде бывал колючим, когда ему приходилось отстаивать свою правду, защищаясь дома от бюрократов и коллег. Но теперь перед ним были всего лишь зрители другой страны. За что нужно было их обливать презрением, даже если они чего-то не понимают. Господь-то был снисходительнее, милостивее к нам, сирым да убогим…
А тут прямо-таки не напутствие даже, а приказ, от которого слушатели растерялись: «Не ходите в церковь, чтобы провести время!» Не их ли это собственное дело? Или успокаивающие заверения, сделанные Андреем: «вам еще не поздно вернуться к культурным европейским традициям, к тем корням, которые обрубили ваши предки и которые еще можно отрастить»… Так и хотелось крикнуть ему в ответ: «Не ходи в чужой монастырь со своим уставом!» А уж, если о церкви, то «блаженны» все-таки «нищие духом, ибо они узрят Бога»… Но тебе-то самому хочется быть «медиумом между людьми и Универсумом». Какая вслух высказанная претензия! Как некорректно выраженная!..
Так метались мои мысли и сомнения, вскармливая боль и внутреннее раздражение — так и хотелось бы вдруг самой задать ему вопрос: «сам-то фальши не слышишь», когда приносишь присягу на службу «искусству, не требующему вознаграждения»? Но сам-то, ох, как требуешь! А вся эта бесконечная уже почти неприличная торговля по телефону с директором Ковент-Гардена об оплате постановки «Бориса Годунова», которая и так уже по тем временам достигла высшей планки. Но Тарковский продолжал требовать к этой сумме еще наши, родные «суточные и командировочные», не желая понимать, что они выплачивают только гонорар, а его дело распорядиться им по своему усмотрению.
Раньше он говорил о недостаточности денег, отпущенных ему Госкино, в сравнении с Бондарчуком или Озеровым. И это было еще понятно, так как государственные деньги были немеренными, а борьба шла за святое искусство. Но теперь я оказывалась в Италии свидетелем того, как ревностно сравнивал Андрей свое материальное положение с доходами от фильмов Феллини или Антониони…
Не о скромной квартирке мечталось ему теперь в Риме или Париже, в какой десятилетиями живет Иоселиани, делая некоммерческое кино, в каких живут европейские интеллектуалы, а о вилле и непременно с бассейном… Не вязалось у меня все это с творцом «не требующим за свое искусство вознаграждения». Господи, сколько же все-таки в нас, русских, юродствующего! И как понятна для меня изнутри горечь записи Софьи Андреевны о своем великом супруге: «Если б кто знал, как мало в нем нежной, истинной доброты и как много деланной по принципу, а не по сердцу»…
К тому же еще Лариса, так или иначе, не была Софьей Андреевной, увы. Хотя в тот момент, чем-то обозленная им, она ответила мне на мои сомнения, высказанные только ей по поводу выступления Андрея, коротко и обезоруживающе: «Последнее время я замечаю, что он вообще заболел звездной болезнью. Ты что сама не видишь?» Меня поразили эти слова, ведь она сама приложила столько усилий, чтобы заразить его этим вирусом вряд ли излечимой болезни…
Тогда я решилась впервые хоть чуть-чуть поделиться и с Андреем своими сомнениями по поводу тона его выступления, которое, может быть, следовало немножко более приспособить к возможностям здешней публики, живущей в контексте другого общества и других ценностей. Но Тарковский туг же взвился: «Что ты говоришь? Я еще буду думать о том, чтобы им понравиться?! Нет. Уж, лучше пусть принимают меня таким, каков я есть!»