Под шквал аплодисментов в финале, когда Андрей выходил на поклоны уже не первый раз, на ту же сцену выпихнули под сурдинку из боковой кулисы и Двигубского, так неожиданно впавшего в немилость… А после спектакля, прежде, чем мы поехали на прием к Аббаде — разумеется уже без Коли (здесь «накладка» не могла бы пройти незамеченной!), я успела отснять Ларису в ее знатном туалете в шикарных интерьерах театра. И она была так значительна, как будто Ермолова…
Прием у Аббаде был, как и должно, роскошный, и домой мы вернулись с таким количеством цветов, что, заставив все вазы, еще огромную груду свалили в ванну, наполненную водой…
Не знала я, что следующее утро окажется таким значительным для всей моей будущей жизни и взаимоотношений с Тарковским…
Лиса Алиса и Кот Базилио. Явление первое
Едва мы продрали глаза и очухались, как раздался звонок в дверь. Хозяев уже не было дома, а я отправилась открывать дверь. Я увидела перед собой крупную женщину Ларисиных размеров и рядом с ней мелковатого, курчавого, сравнительно молодого человека в потертом синем костюмчике. Опять же сходный масштаб этой пары с парой Тарковских…
Следом за мной у порога появилась и Лариса, а на заднем плане возник Андрей. Незнакомка обратилась к нам заискивающе и подобострастно на хорошем русском языке с акцентом: «Вот это мой русский друг, который обещал немецкому журналу интервью с господином Тарковским», — начала она, указывая на своего молчаливого спутника…
— Что за наглость? Почему они сюда пришли? Закройте дверь! — резко сказал Андрей, туг же развернувшись к лестнице, ведущей наверх.
— Ольга, закрой дверь, — сказала Лариса, удаляясь следом за Андреем.
Извинившись, я собралась выполнить полученное указание, но, увы, не так поспешно, как велели Тарковские… Указывая мелодраматическим жестом на своего спутника, дама обратилась ко мне с текстом, взывающим о помощи к рядом стоящему страдальцу, не позволившим мне хлопнуть дверью перед их носом. Дама взывала к моему состраданию: «Кто вы? Вы, наверное, русская? Ах, может быть, вы тоже эмигрантка, как он? Мы из Берлина. И, представьте себе, что у этого человека есть первый шанс напечататься в немецкой прессе, и он уже обещал интервью с Тарковским. Ему так трудно! Публикация может стать началом его будущего, а если он обманет редакцию и ничего не привезет? Это конец! Умоляю, сделайте что-нибудь, уговорите его…»
Я понимала, что судьба этого несчастного оказалась теперь почему-то в моих руках. Но я знала уже давно, что уговорить нашего все более ершистого Тарковского невозможно, тем более, когда к нему осмелились прийти без звонка, запанибратски, да еще какой-то эмигрант, которых Тарковский пока чурался, как чумы. Приходилось «из сострадания» принимать удар на себя. Действительно, было жалко какого-то замурзаного человека с вековечной грустью в глазах. Тоже мне еще журналист! Но кушать-то всем надо! А потому я сказала: «Я понимаю. Это действительно серьезно. Но, к сожалению, я ничего не могу сделать с Тарковским. Уговорить его невозможно».
Дама смотрела на меня умоляющие. Глаза ее наполнялись слезами: «Но что же делать?» Действительно, задумалась я на мгновение в тоске, что делать и кто будет во всем виноват, если этот несчастный умрет под забором? Я не хочу быть виновной в его гибели, а потому вдруг заверила: «ну, ничего, если это так важно, то я могу ответить на все ваши вопросы, так как долго работаю с Тарковским и знаю, что он обычно отвечает. Назначайте свидание и, если мне удастся смыться под видом осмотра Лондона, то я подойду». Место встречи было назначено, теперь оставалось только улизнуть, так как в таких поездках я не расставалась с Тарковскими или они не расставались со мной. Так что мне пришлось изобрести какую-то историю осмотра Лондона, неинтересную Ларисе, чтобы выйти на помощь еще одному, вновь объявившемуся страдальцу из России.
Когда мы встретились, то мои собеседники представились мне Кристианой Бертончини и Натаном Федоровским. Было ощущение, что они в близких отношениях. А далее, помимо подробного разговора о «Борисе Годунове» и эволюции постоянных тем Тарковского, в которых я ему полностью отчиталась, мы болтали обо всем, всяком и разном, включая тяготы эмигрантской жизни. Я рассказывала о долгом сотрудничестве с Тарковским, особенностях наших взаимоотношений, связанных к тому же нашей книжкой.
«Какая книжка?» — заинтересовались они. И тут я дала полную информацию, поведав, что сейчас, к счастью, уже найден первый издатель в Лондоне, с которым мы завтра встречаемся. «А в Германии вы не хотите издать книгу? — спросила Бертончини. — Ведь я как раз связана с издательствами». Нет. Андрей рассказывал мне, что в Германии у нас тоже уже есть издатель, как раз тоже в Берлине, куда он собирается ехать. «Как жалко», — сказала Бертончини, прощаясь. И с Натаном мы расстались лучшими друзьями. Право, какие милые люди…
Но как странно мне сегодня читать в замечательных мемуарах В. Катаняна, цитируемую им запись рассказа Н. Федо-ровского: «Вообще Андрей рассказывал о Параджанове часто, и я впервые узнал о нем с его слов. Когда в 1982 году Тарковский приехал в Италию, я сказал ему…»
Какой удивительный «друг», так сильно меня удивляющий, перефразируя Гамлета. Встреча с Тарковским, которую я наблюдала 1 ноября 1983 года, едва ли позволяла сомневаться в степени знакомства Андрея с Федоровским.
И еще удивительнее: «Второй раз мы с ним разговаривали о Параджанове в Лондоне, где Тарковский ставил в Ковент-Гардене „Бориса Годунова“…»
Боже мой, уж не спутал ли г-н Федоровский меня с Тарковским? Как мне показалось тогда, он был очень мил, но я не заметила, может быть, что с головой у него было плоховато… Или слишком хорошо — вот что стало для меня потом гамлетовским вопросом…
Оказывается все тогда же Тарковский рассказывал своему другу Федоровскому о том, что «Сережа никогда не читал „Бориса Годунова“, но, разговаривая с ним на эту тему, вы этого не ощутите… И это ничуть не мешало его творчеству».
Остается только удивиться, как легко унаследовал Параджанове кий талант мистификатора господин Федоровский. Прямо-таки поет, забыв о том небывалом на самом деле времени, когда он вежливо благодарил меня за спасение в записке, приложенной к копии его статьи о «Борисе Годунове», опубликованной в Германии 28 ноября 1983 года:
«Дорогая Оля! Высылаю нашу статью о Борисе. Жду Ваших… Что с Крюгером? 27-го января будет немецкая премьера „Ностальгии“ во Франкфурте. Может, увидимся там? Это, кажется, вовсе недалеко от Амстердама. На всякий пожарный — с наступающим Рождеством! Успехов.
Спасибо, Натан! Амстердам оказался не так уж близок к Франкфурту. А о моих успехах вы позаботились в полной мере также, как об успехах Крюгера, немецкого издателя, с которым, как я Вам рассказала, Андрей собирался встретиться в Германии. Но все свои благодарности в полной мере я еще выскажу позже…
А пока зелье еще не заварилось, я, удовлетворенная своей тайной дружеской помощью, отправилась со строптивым и любимым Маэстро в редакцию «The Bodley Head». Там мы встретились с милейшим сотрудником этой редакции Эуном, договорившись о условиях нашего будущего контракта — 50 % на 50 % каждому соавтору — и он обещал нам вскоре прислать подготовленный контракт на подпись. А я себе, полностью удовлетворенная, отправилась снова домой в Амстердам…
Сцены из новой деревенской жизни
Далее, нарушая хронологическую последовательность, я постараюсь описать все то, что мне помнится о новом месте жительства Тарковских в Сан-Григорио, куда мы впервые приехали с Арьеном перед каннским кинофестивалем и куда я ездила потом много раз. Рядом со Своей первой недвижимой собственностью, руинами бывшего чайного домика, Тарковские сняли себе крошечную квартирку в ожиданиях, когда будет получено разрешение на реставрацию, как говорили в России, «архитектурного памятника, охраняемого государством». Забегая вперед могу сказать, что разрешение на перестройку такого дома в Италии получить вообще очень сложно, а тем более иностранцу. Процедура эта длительная, но я была свидетелем еще первого отказа.
А пока мы разгуливали по их участку, разглядывали стены дома и раскинувшийся вокруг сад, воображая, что здесь будет потом. Что касается реставрации или точнее перестройки дома, то здесь споров не было. Баталии сопровождали только идею будущего бассейна, который казался Андрею слишком дорогостоящей роскошью, а Ларе прелестью доступной… В жару мы загорали на их участке, и естественно возникало желание окунуться в воду, которой пока приходилось ополаскиваться из крана, выведенного на участок.
Андрей любовно и по-хозяйски оглядывал свои угодья, оглаживал каждое растеньице и каждое дерево. А я поражалась всякий раз, как много в нем то ли крестьянского, то ли помещичьего. Вообще обоим супругам нравилось быть хозяевами своего дома или владельцами именьица, и надо сказать, что туг они прекрасно понимали друг друга. А я, воспитанная и вобравшая в себя полное небрежение к частной собственности, поражалась такому всегда неожиданному для меня энтузиазму. А иногда испытывала просто раздражение, когда, глядя на раскидистую магнолию, Андрей сетовал снова и снова: «Ларочка, а все-таки так жалко, что эта магнолия растет не на нашем участке». Я даже попробовала высказать свое недоумение: «Андрей, а какая вам разница, даже если она растет не на вашем участке, а совсем рядом, вы же ее все равно видите?» Но Андрей посмотрел на меня непонимающим взглядом. А я, видно, мыслила слишком прямолинейно, доверяя тому, что он говорил мне или писал в своем дневнике о личном бескорыстии: «Так же вызывают жалость так называемые художники, поэты, писатели, которые находят, что впали в состояние, при котором им невозможно работать. Зарабатывать — внес бы я уточнение. Для того, чтобы прожить — немного надо. Зато ты свободен в своем творчестве»…
А почему же тогда надо, чтобы магнолия оказалась непременно в твоей ограде, когда она и так красуется перед тобой? Как странно все-таки для меня переплетались в нем все эти маленькие противоречия…