Сейчас все это выглядит просто смешно, но тогда Лариса перепугала нас в усмерть. Я уже готова была геройски погибнуть во имя Маэстро, ценного для всего человечества, потому что мысль отказывалась аксептировать идею его возможной гибели — вот так просто? От руки этих кегебешных подонков? Нет! Никогда!
Но Андрей был взволнован сверх всякой меры. И вся ситуация была такой сложной, что мне, конечно, тоже не приходило в голову сомневаться в Ларисиной проницательности. Не меньше Андрея я верила в то, что ее взгляду доступно сокрытое от других. Она давно убедила его в этом. Хотя очень твердо стояла на этой земле без помощи особых мистических сил и, как мне кажется, она не побоялась бы вступить в рукопашную при необходимости.
Но в данном случае это бессмысленное нагнетание страха нужно было Ларисе, чтобы держать Андрея теперь уже полностью у своей «ноги», внушая ему дополнительный страх, чтобы и в голову не закралась мысль о возможном отступлении, которая была противна, прежде всего ей самой. Ведь если ее опасения были бы серьезными, то она могла бы сообщить их тихонько только мне, чтобы не волновать его. Но она почти сводила его с ума и хотела владеть им полностью, беспомощным и растерянным — ют где заканчивалась комедия и начиналась драма.
Вечером в гостиницу, в которой нас поселили, подтягивались постепенно Максимов с Иловайской, главным редактором «Русской мысли» и переводчиком пресс-конференции, Растропович и Юрий Любимов, уже ставший к тому моменту невозвращенцем и успевавший нашуметь много. Андрей был в ярости, увидев его: «А этот еще зачем? При чем здесь он? Везде успевает засунуться со своими диссидентскими штучками. Зачем меня с ними мешать? Я не диссидент и всего этого терпеть не могу… И театр его никогда не любил. Ах, зачем, зачем все это?»…
«Все это» он воспринимал крайне болезненно. А вокруг уже закрутилась камарилья, существующая по своим законам и в расчете на свои дивиденды предлагала Андрею свои правила. Он страдал.
Вечером Максимов пригласил нас в ресторан, и мне запомнилось, что мы ели там пасту, приправленную всякими морскими м^пюсками и ракушками. Раньше я никогда не пробовала бйагетги в таком сочетании, и это было вкусно.
Но утро перед пресс-конференцией обозначилось совсем другим, мало приятным событием. Максимов, важный и надутый, как пузырь, заявился в номер к Тарковским с грудой утренних итальянских газет, в которых уже поласкалось известие о грядущей пресс-конференции и Андрею высказывалась обида, что он, оказывается, собирается эмигрировать в Штаты в то время, когда Италия для него столько сделала. Андрей совсем растерялся: «А откуда они знают, что я собираюсь эмигрировать в Америку? Да я уже и не собираюсь… А что все это вообще-то значит? Почему публикуются все статьи еще до пресс-конференции, Володя? А? Объясни мне, почему это так»…
«Это так потому, что рядом с тобой есть какие-то „близкие друзья“, которые информируют раньше времени», — сверху вниз пояснял Максимов. Мне почему-то сразу стало резко не по себе, и я вышла вместе с Ларисой в туалетную комнату, где она приводила себя в порядок. «Видишь, что говорит Володя? — между делом произнесла Лариса. — Кто-то из близких на нас доносит». Мне кровь бросилась в лицо: «Прости, а кто „близкий“ рядом с вами, кроме меня? Это что за намек такой? Ты что спятила? Приди в себя! К тому же ты сама говорила мне, когда звонила в Амстердам, что все это не тайна и говорить обо всем этом нужно, как можно шире, не так ли? Мне, правда, говорить-то было некому, но ты сама, наверное, ничего не скрывала»…
«Да, успокойся ты, ради Бога, все это ерунда», — сказала Лариса, но мне было не слишком приятно… Вообще они гнали вокруг него волну, которая его уже захлестывала… И Лариса была их сообщницей…
Что касается самой пресс-конференции, то о ней написано много, и я ограничусь лишь самым общим рассказом.
Прежде всего надо иметь в виду: на публичное выступление Тарковские должны были решиться действительно от отчаяния. Потому что в конце концов главной причиной их действий стало нежелание властей вообще общаться с ними или вести переговоры о воссоединении семьи. До последнего момента Андрей не собирался возвращаться, но надеялся на значительность своего имени, которая не позволит «нашим» выкинуть его за порог. А позволила… А выкинули… Это, конечно, ранило его очень сильно. Вся его обида, не без основания, сконцентрировалась на Ермаше, полном, неуправляемом самодурстве его действий. На таком наглом, жирном хаме!
Тарковским приходилось бороться. И поскольку сердце болело прежде всего о Тяпе, то еще до пресс-конференции я записала Ларису. Слова матери казались нам убедительными, как никакие другие:
Напиши так дм вашей газеты: я считаю, что нет ничего более негуманного и страшного, чем заставмть страдать ребенка, вмешиваться во внутреннюю жизнь семьи. Как бы не было трудно то, что мы сейчас делаем, как бы это не ито вразрез с нашими убеждениями, но мы делаем этот шаг сознательно. Но при чем здесь ребенок?..
20 лет передо мной стояла проблема физической выживаемости —17лет без работы. Андрей не понимал — почему и за что? Мой муж русский художник, большой мастер, который никогда не занимался политикой. Я убеждена, что все, что с нами происходило — результат целенаправленных действий, в результате которых у нас нет выбора: либо смерть, либо работа здесь!
В наше время, в XX веке Андрей прославлял русское искусство. И ему в XX веке отказывают в воссоединении с сыном и старухой, нуждающимися в опеке. Наверное, жизнь здесь окажется для нас еще тяжелее — мы приехали не в «западный рай» — до последней минуты мы надеялись, что страшный шаг, на который нас вынудили, не станет испытанием для нашего сына, но, увы!
И я прошу сейчас каждую мать откликнуться на зов своего сердца — пусть посмотрят на своих детей, которые с ними!
Но мы должны предупредить, что, если и дальше этот конфликт будет продолжаться, то мы тоже будем предпринимать соответствующие действия. Хотя мой муж гораздо больший патриот России, чем все вместе взятое окружение Ермаша…
Я не знаю, как мы переживем эту трагедию… Мы знали, что будет тяжело, но не так… Мы знали, на что идем, но мы не думали, что вся эмоциональная сторона драмы окажется для нас такой трудной!
Пресс-конференцию вел Максимов, поблагодарил вначале всех ее организаторов. Затем дали слою Растроповичу:
Я не говорю, к сожалению, на итальянском языке, но бывал, в частности, в Милане много раз и привык изъясняться здесь на международном языке музыки — как сказал Толстой, музыка началась тогда, когда были исчерпаны слова…
Меня изгнали за пределы моей родины 10 лет назад, но тем не менее мне важно сказать, что я остаюсь русским. Я продолжаю болеть душою за мой народ и любить его. И когда сегодня мой народ в лице Андрея Тарковского теряет своего гениального режиссера, то я скорблю вместе со своим народом.
Прежде мы не были лично знакомы с Андреем Тарковским, но, очевидно, знали имена друг друга. Во всяком случае, еще в Париже мы посмотрели «Андрея Рублева» и были потрясены силой этого режиссера. Но мы должны были бы посмотреть этот фильм нашего соотечественника у себя дома, на родине, хотя оказалось, что именно в Париже его посмотреть легче, чем в Москве! Когда-то я написал письмо в защиту Солженицына, что послужило поводом к моему изгнанию. В этом смысле по-своему показательны судьбы Шостаковича, Прокофьева, Ахматовой, Зощенко… Теперь настал черед Тарковского! Почему в нашей стране уничтожают таких людей?! И ведь сегодня, на этой сцене, собралась не антисоветская группа, а великие деятели культуры моей страны. Если бы вы могли себе вообразить здесь, сколько советских людей останутся поклонниками режиссера Андрея Тарковского, сколько подпольных читателей остается в России у Максимова, сколько миллионов людей мечтали попасть на спектакли театра на Таганке присутствующего здесь сегодня Любимова…
Перед вами любимцы своего народа, и они хотели служить своему народу своим искусством на уровне, данном им Богом. Сегодня еще одна такая попытка окончилась катастрофой.
Уровень культуры нашего правительства так низок, что они были просто не в состоянии оценить подлинное искусство.
30 лет назад я был в московской Консерватории, когда в день ее юбилея, Сталин посетил ее в первый и последний раз.
Наше правительство полагает, что то, что ему непонятно, то плохо, невозможно и достойно только изгнания и запрета. Но вопреки каким бы то ни было запретам талант, данный Богом, не позволяет художнику остановиться.
Сегодня и сейчас мы с вами являемся свидетелями очередной огромной драмы. Дело в том, что несмотря на самое лучшее отношение к нам с вашей стороны, на которое только можно рассчитывать, положение русского за рубежом все равно в корне отличается от положения или ситуации, скажем, итальянца, работающего в Германии.
В Союзе художников вынуждают работать по указу и по приказу. Здесь, на Западе, мы вынуждены сами искать себе новое место, пробивать новое русло. Что же из этого получается. Любимов ищет свой театр — и находит его! Я нахожу концертные залы. Максимов находит своего читателя. Теперь наступает очередь Тарковского, и я уверен в том, что его талант, не имеющий себе равных в мире, тоже найдет своих зрителей здесь, на Западе. И, конечно, не случайно свой новый путь Тарковский начинает в Италии, стране величайших культурных традиций.
Я желаю своему великому другу успехов! И я уверен, что своими страданиями этот человек еще не один раз обессмертит свой народ!
Далее слово передали самому Тарковскому:
Я хочу сказать следующее. Может быть, в своей жизни я пережил не так много, но это были очень сильные потрясения. Сегодня я переживаю очередное потрясение и, может быть, самое сильное из всех: я вынужден остаться за пределами своей страны по причинам, которые хочу вам объяснить.
Более 20-ти лет я работаю в кино. Госкино СССР создало для меня такие условия, что в течение 24-х лет я сделал всего только шесть картин.