)
Ростропович: Я могу с уверенностью сказать следующее: если мы имеем дело с художником или произведением мало-мальски талантливым — можно быть уверенным в том, что они вступят в конфликт с начальством. И чем ближе окажется это творение к совершенству, тем невыносимее покажется оно нашему руководству. Я не берусь определить, что это означает, но за этим кроется нечто в высшей степени многозначительное. У нас в Советском Союзе разрешена только одна форма искусства — это соцреализм, то есть прославление советского правительства в доступной ему форме.
Любимов: Можно ли что-нибудь изменить без полного исчезновения советской власти? После XX и XXII съездов можно было создать мой театр, издавать «Новый мир» и тому подобное… Но потом… Потом они решили даже сами составлять программы для Растроповича, каково? И он, конечно, не мог на это пойти и с этим согласиться…
Тарковского снова спросили о том, в какой стране он собирается оставаться жить, на что он ответил:
«Я сейчас подобен человеку, который только что потерял кого-то самого близкого, а меня все время спрашивают, на каком кладбище ты собираешься его похоронить. Позвольте мне немного подумать, отойдя от этого кошмара».
Максимов начал свое выступление с рассказа об актере Льве Круглом, эмигрировавшем из Союза:
Он ничем там не был обижен. Ему было 50 лет, и он понимал, что здесь его ничего не ждет. Но когда его спросили, зачем все-таки он на это решился, то он ответил: «Еще немножко и я бы задохнулся — там нечем дышать».
Тарковскому снова задают вопрос о гражданстве в связи с США:
Америка возникла как один из обрывков наших мыслей. Что касается пресс-конференции в Милане, то не я избрал этот город, а город избрал меня.
Что же касается следующей картины, то пережитое несомненно ляжет в ее основу краеугольным камнем, но не в буквальном смысле, как это было в «Ностальгии». Это будет картина о личной персональной ответственности за все, что происходит вокруг нас и на наших глазах. Все прячутся за политику, но каков смысл того, что делает каждый человек, каков смысл нашей жизни…
Вы спрашиваете меня о Сахарове — ну, что можно сказать об этой уникальной фигуре!
Итак, выступление состоялось 19 июля. И, Боже мой, как молоды, наивны и беспомощны мы были тогда, нисколько не понимая реальных взаимоотношений искусства, государства и политики на Западе или в Америке…
Тогда нам показалось странным, что многие журналисты, подводя итог конференции в Милане, писали, что Тарковскому мало платили в России. Но в этом смысле была также очень показательна моя пресс-конференция в Роттердаме, когда разговор зашел о Тарковском без него, и я стала рассказывать о его страданиях в России и сложностях отношений с Госкино…
— Так кто же давал деньги на постановку его картин? — спрашивали меня голландские журналисты
— Госкино, — отвечала я.
— А кто же запрещал его картины? — следовал недоуменный вопрос.
— Госкино, — отвечала я вновь к полному и окончательному недоумению аудитории.
Конечно, я пыталась потом объяснять всю эту ситуацию, распутывая клубок сложных взаимоотношений всех со всеми в Советской России на разных идеологических и бюрократических уровнях. Но практичным голландцам все равно оставалось неясным, как можно давать деньги на фильм, чтобы потом его запретить…
Перечитывая сегодня выступление Тарковского, и, конечно же, зная все, что он пережил в России, не покидает в то же время ощущение некоторой неловкости от нашего общего непонимания того, насколько мало мы были образовая ы и насколько оболванены доступной нам антипропагандой.
Если перейти на понятные сегодня термины, то надо сказать, что Тарковский создавал не коммерческое, а авторское кино, на которое всегда было сложно получить деньги, а с течением времени становилось все сложнее. Тем более такие немалые, какие получал Тарковский на сложные постановочные проекты. Но ему и нам казалось, что мало! Давайте больше! Не вникая в подробности всего вышеизложенного, возникает ощущение, высказанное Сталкером в отчаянии безверия: «Они хотят, чтобы каждое движение их души, было оплачено». «Они» — к ним, увы, в итоге присоединяется совершенно сбитый с толку сам Тарковский. О чем он говорит? Мало платили, долго пробивал, нечем кормить большую семью, хотя все же не бедствовал…
«За 24 года я сделал всего 6 картин». Нас, русских, советских, это потрясает, потому что мы знали его другие замыслы и намерения. Но… Рано умерший Виго сделал 2–3 картины, а «Ноль за поведение» был запрещен цензурой на 12 лет… Сколько неприятностей, помимо славы, хлебнул Орсон Уэллс со своим «Гражданином Кейном»… Как постепенно все больше крупных европейских режиссеров были вынуждено искать работу в Америке, если хотели зарабатывать деньги. ГА если не хотели, то при чем тут бассейны?.. И уникальная судьба Феллини в его родной стране? Или Бергмана, который, работая всю жизнь как юл, частенько тоже жил впроголодь. Читай его «Латерна Магика»… Но мы этого не знали и не были приучены отвечать за себя и за свой выбор сами в полной мере, как это происходит в «цивилизованном» мире…
Конечно, Тарковскому было очень трудно именно потому, что мы жили, не оглядываясь, в своих условиях и имели свою ценностную шкалу… Но до какой же степени все мы, следуя Ларисе Павловне, заморочили ему голову жаждой признания и успеха, выраженного в денежных знаках… Мне кажется, что он от этого заболел, чувствуя все время свою неизгладимую вину перед семьей за материальную несостоятельность, которую ему, конечно, внушала Лариса. Она точно «поставила» на него в расчете на Славу и Деньги. Но за такое кино, которое делал Тарковский, все и везде борются, и ничего на получают на блюдечке с голубой каемочкой. Или бросают себя на жертвенник чистого искусства, или служат за деньги государству и широкой публике. А нам, глупым, казалось, что можно и невинность соблюсти, и капитал приобрести. Но не бывает так — вот в чем дело. Либо-либо.
А вся история с Тяпой, который в конце концов ради высокого искусства был все-таки брошен не столько отцом… сколько матерью. Тарковский говорит о том, что «выезд его жены был необходим только потому, что она была его сотрудницей», но я уже писала до какой степени это не соответствовало действительности. Чем она могла ему помочь в Италии без языка и без профессии, кроме моральной поддержки, если таковая была еще нужна, учитывая его роман с До-нателлой…
Выезд Ларисы, если говорить о строгих советских законах, был абсолютной роскошью, которую Андрею либо подарили, либо… соорудили с соответствующими намерениями во время ее бесконечных визитов в Первый отдел Госкино… Тем более, что она совершенно не торопилась выехать, прекрасно проводя время с Араиком… Скорее даже оттягивала поездку…
Тарковский умер, не меняя советского гражданства, или, во всяком случае, не попросив нигде политического убежища, только недоумевая, за что его, такого далекого от политики, травят? Но Ларисе уже после его смерти досталось звание почетной гражданки Франции вместе с соответствующей этому званию пенсией. А он, бедный, судя по его дневнику, с горечью начинал только догадываться, что авторское кино с трудом пробивает себе дорогу и на Западе тоже. А уж тут можно с уверенностью сказать, что он был мучеником своей идеи и другого кино делать не умел и не хотел. Но хотел денег. Вот в чем проблема!
Возвращаюсь в Италию 84-го года — мы расставались встревоженными, взбудораженными… и удовлетворенными, полагая, что дело сделано, и Тарковские уже перевалили через очень крутой перевал, за которым все будет яснее и ровнее…
Наша следующая встреча состоялась в Лондоне, когда в церкви StJames’s на Piccadilly Тарковский рассказывал об Апокалипсисе в рамках фестиваля. Снова и снова вел переговоры о действиях, которые следует предпринять, чтобы заполучить Тяпу с Анной Семеновной. А еще мы договорились о том, что я вместе с мужем и детьми приеду на шесть недель в Сан-Григорио, чтобы рядом с Андреем дорабатывать книгу, с которой нас продолжали торопить…
«Жаль, конечно, — сказала я, — что из-за детей не удастся Диме даже Рим показать. Все-таки для одного дня вместе с ними дорога не ближняя…»
«Да, ты с ума сошла! — сказала Лариса. — Я так соскучилась по твоим детям. Да, я счастлива буду с ними посидеть. Конечно, съездите в Рим и не раз. А поселю я вас в монастыре. Это недорого. К тому же будут кормить, а дороги от монастыря до нас — красивой, в горах, между оливами — ну, километра два»…
Как здорово! Я снова была счастлива! Только Бертончи-ни вела себя несколько странно. Все время обещала меня внести в договор по просьбе Андрея, но не вносила. Я даже попросила Мартина, работавшего с Андреем в Роттердаме и прекрасно владевшего немецким, поговорить с ней на ее родном языке. Она очень удивилась, ответив ему: «Я не понимаю, о чем Оля все время волнуется? Мы что же не соображаем, кто реально пишет книгу и от кого мы получаем материал? Пусть успокоится да поторопится».
Я была вынуждена успокоиться снова, тем более, что Натан Федоровский, как мне теперь уже точно сообщила Лариса, пламенный возлюбленный Бертончини, тоже несколько раз звонил мне с заверениями, как ждут меня вместе с Тарковским на кинофестивале в Берлине репрезентировать книгу: «Оля, учтите, что вы уже внесены в компьютер как желанный гость». Как было мило с его стороны, и грядущее торжественное путешествие с Тарковским на Берлинале приятно освещало будущее…
Из монастырской кельи
Интересно, что мы, вылетая из Амстердама, и Тарковские, вылетая из Лондона, прибыли в Рим почти одновременно, чтобы общей ватагой направиться из аэропорта в Сан-Григорио. Но, не успев встретиться, я почувствовала, что Андрей не очень приветлив и как будто бы чем-то недоволен. Интересно, что даже на моих крошек, одного из которых он вовсе не видел раньше, он почти не реагировал