Я спросила, как водится, Ларису — а что это, собственно с ним? Получив от нее довольно обескураживающий ответ: «Андрей действительно недоволен, так как он полагал, что Дима догадается привезти сюда его портрет, который, как вы знаете, ему очень нравится». Я прямо-таки взвыла. Они что? Совсем сошли с ума? И когда это портреты художников принадлежали изображенному на них оригиналу? Правда, помнится, что, обсуждая конструкцию будущей каминной комнаты их будущего особняка в Сан-Григорио, мы прикидывали, на какой стене будет висеть Димина работа. Но… Это были как бы мечты… Да, и особняка пока не было также, как не было стен, годных для того, чтобы вешать на них картины… И, как бы о само собою разумеющемся «подарке» речь тоже не шла…
«Лар, да вы что? — лишь пробормотала я с удивлением. — Да, как вообще-то мы могли привезти эту работу размером 3 на 2 метра? Да еще с двумя детьми летели? Нам даже в голову не пришло»…
«Ну, что я могу тебе сказать? Ты спрашиваешь, чем недоволен Андрей? Я тебе объяснила».
Вот тебе и первая «ласточка»!
Высадив Андрея около их квартиры, мы с Ларисой поехали дальше в монастырь, о котором пока не имели никакого понятия. Когда же мы туда приехали, то трудно преувеличить охвативший нас восторг, вовсе сгладивший неприятное впечатление от первой встречи с напряженным и неприязненным Андреем.
В Ларисе тут же и, как обычно, взыграло ретивое. Надо сознаться, что последнее время все чаще случалось, что Андрей, как будто давил своим присутствием, а потому мы все вздохнули с некоторым облегчением. Так что, пока мы добирались в наше монастырское убежище, Лариса рассказывала нам, какое потрясающее вино делается там монахами.
Был уже достаточно поздний вечер, встретил нас в этом монастыре внешне вполне светский человек, милый, прелестный и доброжелательный, который оказался настоятелем и которого Лариса называла «падре Эларио». Нам показали две огромные смежные комнаты с чисто выбеленными стенами, которые предназначались нашему семейству. Детей уложили спать, а мы тут же загуляли с «падре», который явно поддался чарующему шарму «сеньоры руссо»… Ощущение, что мы попали в рай, становилось все более захватывающим…
На следующее утро, оглядевшись при солнечном свете окрест, мы и вовсе возрадовались предстоящей жизни. Монастырь стоял в горах, окруженный цветами, виноградниками и прочими огородами и садами. И вообще там как-то легко дышалось. Справа от входа в дом, чуть в стороне была площадка, с которой открывался чарующий вид на горы. Там же стоял стол, сидя за которым вечерами, можно было видеть в дальнем далеке мерцающие огоньки то ли Рима, то ли Тиволи…
Кроме падре в монастыре обитали только еще двое монахов, постоянно трудившихся, то возделывая сад, то готовя в огромной кухне замечательные итальянские блюда. Три раза в день монастырское пространство оглашалось многообещающим призывом: «Ольга! Димитрий! Мацджаре! Манджа-ре!», то есть, приглашение к столу.
Кроме нас, случайных заезжих мирян, в монастыре гостил еще один монах, не расстававшийся с четками и молитвенником. Падре и он любили занимать нас и детей длинными и очень выразительными рассказами на итальянском языке, полными изумительных интонирований и жестикуляции, только усилившихся нашим беспомощным «но пья-чо!», то есть «не понимаем». Но это им совершенно не мешало, и постепенно каким-то образом мы не только научились понимать их бесконечные истории, но даже каким-то образом рассказывать и свои собственные…
Одного из монахов — с простым выразительным крестьянским лицом и сильно искалеченной рукой, которой он умудрялся мешать толстой палкой варево на кухне — мой муж очень хотел изобразить в живописном портрете. Но он категорически отказался позировать не только для портрета, но даже для фотографии, полагая себя слишком малым и никчемным для такого внимания…
Все это было дивно. Хотя…
Как известно, рай на земле обманчив, и не следует доверяться его видимости. Никогда не забуду, как я решила взглянуть на детей, мирно спящих в дальней комнате, и увидела на белой стене рядом с кроватью старшего сына странное крупное насекомое, показавшееся мне угрожающим. Я замерла, крикнув мужу, чтобы он бежал к монахам…
«Это скорпион», — достаточно меланхолично констатировал наш скромный монах, снял ремень, подпоясывающий его темную рясу, и мгновенным точным ударом жахнул по этому чудовищу… А затем объяснил, что эти «райские» создания любят сидеть около электрических выключателей, и посоветовал нам на будущее быть внимательнее, включая свет. Я была в ужасе! Но меня заверили, что в это время укус не опасен для жизни… Потом я иногда видела, как тот же монах, придирчиво оглядывая стены, производил ту же операцию по изничтожению этих опасных созданий Божьих… Но и это как-то стало привычным… Живут же они здесь…
Впрочем моему семейству предстоял отдых, а мне еще и работа рядом с Тарковским. Так я думала. Но… Встречи с ним носили к моему немалому удивлению вполне спорадический характер. Зато Ларису мы видели достаточно регулярно. Ее радостные и приятные для нас посещения я назвала: «итальянский полдень». Потому что всегда вместе с ней, с Димой и падре мы усаживались в беседке, нависшей над горами, скрываясь от горячего летнего солнца, закусывая виноградом и персиками дурманящее домашнее вино… Иногда добавлялись виски… И, щурясь на все пронизывающее солнце, Лариса снова мечтательно повторяла: «Солнце — мой Бог!» Загорала она ровно, красиво, и загар ей очень шел.
Часто мы провожали ее обратно или, по договоренности, заваливались к ним с утра с детками и, загорая в их саду, все еще нетронутом реконструкцией «чайного домика», поливались водой из-под крана… Конечно, мы видели при этом Андрея, но встречи эти не носили какого-то специального запоминающегося характера… Разговоры крутились вокруг одних и тех же тем нашего будущего на Западе, оставленной позади Москве и драматических осложнениях в получении Тяпы и Анны Семеновны.
Интересно, что столько лет спустя, совсем недавно, я спросила своего старшего сына Степу, которому тогда было шесть лет, помнит ли он свои встречи с Андреем в Италии. Его ответ мне понравился, давая точный образ Тарковского того периода: «Нет, мам, я его не помню. Вернее я помню всегда закрытую дверь в его комнату и то, как нам не разрешали его беспокоить. А если мы пробирались туда, то я помню скорее какое-то огромное одеяло на его постели, за которым его было совсем не видно»…
Впрочем, иногда он тоже приходил к нам в монастырь вместе с Ларисой, ужинал и выпивал с нами за общей трапезой…
Пятого августа мы вместе праздновали у нас день рождения моего младшего сына Павлика. Ему исполнялось три года. Но ничего специального тоже не запомнилось, хотя вечер был радостный! Наши гости Тарковские доползли до нас по горной дороге к вечеру, очень чинные и соответствующие торжественности момента, который отмечался все в той же беседке.
Лариса как будто бы позабыла о своем намерении посидеть хоть денек с нашими детками, чтобы я могла показать мужу Рим, ее слова и обещания так часто расходились с делом, что я, хотя и раздражалась, но снова принимала ее такой, какой она была. Зато она не отказывала себе в удовольствии прокатиться на автобусе вместе с нами и детьми в Тиволи, что было тоже приятно…
Нам пришлось справить еще один день рождения. Но не такой радостный. И всего через пару дней… Если точно помню — 7 августа…
Этот менее веселый праздник был днем рождения Типы, которого с нами не было. Но мы сидели все вместе в маленькой комнатушке Тарковских за праздничным столом, на который Лариса поставила лишний прибор, символически предназначавшийся их сыну, которого хотелось увидеть скорее, скорее и еще нестерпимее скорее…
Что же касается работы над книжкой, то за все время я только показала Андрею перепечатку с ленты его текста «Заключения» как первоначальный материал для его дополнений и замечаний. Ему снова резко не понравилось. «Ты не работала над текстом. Что это за фраза?» — говорил он, подчеркивая несколько предложений.
«Но, Андрей, — попыталась я объяснить, — я дала вам не готовый текст, а только сырье для ваших поправок». Но, как и прежде, вослед негодованию никакой конкретной работы не последовало. Я была в некотором недоумении. Для такой, так называемой «совместной» деятельности, мне можно было спокойно оставаться в Амстердаме…
И тут появилась…
Лиса Алиса без кота Базилио
Лариса сообщила, что в Сан-Григорио едет из Берлина Бер-тончини, чтобы уточнить для своего немецкого издательства иллюстративный ряд будущей книги. «Издательство ей полностью оплачивает всю дорогу. Хотя сюда она едет собственно только на один день, так как потом направляется через Рим в Тоскану. Ведь ее бывший муж и отец ее дочери итальянец. Поэтому у нее итальянская фамилия. В Риме она останавливается в квартире своей бывшей свекрови, которая сейчас в отъезде. А в Тоскане ей достался дом ее бывшего супруга. Но сейчас она так влюблена в Натана Федоровского! Ну, бешеный роман!»
Это меня не слишком волновало, но я обрадовалась, что смогу еще раз и уже в присутствии Андрея, наконец, завершить наши договорные дела. Лишь бы не пропустить ее, хотя Андрей сразу сказал, что мы встретимся втроем…
Но, почти не задержавшись в Сан-Григорио, мадам Кристиана Бертончини появилась в нашем монастыре собственной персоной. Тарковский не был расположен работать с ней немедленно и попросил ее задержаться до завтра. Так что вечерком, на закате, мы присели с ней в той же беседочке и начали длинный разговор, затянувшийся затем дня на три-четыре. Главным образом мы выслушивали романы Бертончини со всей знаментой мужской половиной русской эмиграции. Заговаривая много раз о Федоровском, Кристиана после каждой рюмки все более мечтательно вздыхала, доверительно сообщая нам, что она «переживает с Натаном общую горча-ковскую грусть — ах, Боже мой! — так ему свойственную»…
Но когда на фоне романтических воспоминаний я попыталась вклиниться с проблемой договора, то Бертончини снова пристыдила меня теми же словами: «Оля, ты так онемечилась! Ты все время говоришь о деньгах». И мне не оставалось ничего другого, как устыдиться, замарав прозой жизни, романтику высокой любви и сладостно-горьких чувств.