Суд состоялся в то время, когда по немецкой программе «Свобода» отзвучали пять моих передач о Тарковском по 30 минут каждая, основанные на его живых магнитофонных записях. Переводчиком со мной поехала тогда Мария Зоркая, специалист по немецкой литературе, работавшая в то время в университете в Кельне.
Мы не знали точно, кто еще явится на заседание суда. И вот мы увидели, кроме г-жи Бертончини, Бариловой и Чугуновой саму Ларису Павловну. Я ее не видела семье половиной лет. Что я могу сказать? Образ ее не изменился, и они вместе с Бертончини представляли собой некое гармоническое единство. Две крупные женщины очень средних лет, сильно раздавшиеся, с оплывшими от выпивонов лицами, сильно наштукатуренными косметикой. На улице было жарко, но на них были какие-то фирменные накидки, а голова Ларисы была увенчана шляпой. Две свидетельницы рулили следом за ними, они все-таки согласились ради «правды» и «справедливости» прикатить из Москвы в Мюнхен на чужие деньги. Какая, однако, похвальная жажда справедливости! Видел бы эту процессию своих защитников бедный Андрей. Был еще, конечно, адвокат «Ульштайна», которого, честно говоря, я совершенно не помню.
В зале суда столы стояли буквой «П». Судейская братия помешалась во главе стопа, а обвиняемым и обвинителям было предложено рассесться вдоль параллельных столов, друг против друга. Так что в течение нескольких часов я имела еще раз счастье насладиться образами двух подружек, близких по духу и стилю жизни. Между нашими столами па-раллелно судьям стоял стол для свидетелей и их переводчика, часть работы которого пришлось бескорыстно взять на себя М. Зоркой, т. к. немка не справлялась с цветистой русской речью.
Первой это торжественное место заняла Светлана Бари-лова. Она рассказывала о том, как Андрей любил читать ей куски своей книжки вслух и какими они была замечательными. Рассказывала о том, как на самом деле он уже раньше и до меня, оказывается, написал сам и один (даже без Козлова — О. С.) книгу, которую он представлял издательству «Искусство». (Оставалось неясным, где эта книга — О. С.) А я была взята Тарковским, по словам Бариловой, для «отмазки», чтобы использовать возможности моего папы (вот, как здорово ценила свидетель моральный облик моего высокочтимого Маэстро!)
Самое смешное, что в итоге этого рассказа мой адвокат заинтересовалась, кем был мой отец и почему я «скрывала» от нее его «высокое положение». Я высказала свое удивление, не очень понимая, какое это имело отношение к процессу. Но мой адвокат объяснила мне, что если мой папа имел такое значение, то зачем же мне было работать стенографисткой или секретарем у Тарковского, как заверяет обвиняемая сторона… Тут я была удивлена вдвойне — неисповедимы пути твои, Господи…
Затем выступила Чугунова, пытавшаяся рассказывать о том, что то, что я сделала, мог сделать и другой человек рядом с Тарковским. Очевидно она имела в виду прежде всего себя. А мне вспоминались детали из прошлого, когда я ощущала, как она ревнует меня к Тарковскому. Мне было ее жаль, но я не видела своей вины перед ней и всегда очень хорошо к ней относилась. Судьи спросили, известна ли свидетельнице рукопись, о которой идет речь? «Конечно, — отвечала Маша. — Я же ее перепечатывала»…
Тут я попросила слово, спросив: «Маша, а я тебе заплатила половину денег за перепечатку?»
«Да», — ответила Маша. А я уж не стала уточнять, как она плакалась мне в подъезде дома на Кутузовском, где мы были вместе с Тарковскими в гостях у Жени, директора мебельного магазина, сколько денег ей должны Тарковские, и как даже за перепечатку Андрей своей половины ей не заплатил.
«А вы слышали, как Тарковский диктовал Сурковой вопросы», — спросил судья. Тут Маша усмехнулась и отвечала: «Ну, вы не знали Тарковского. Он никогда ничего не спрашивал, а говорил только в утвердительной форме».
Выступления, на самом деле, были длинными. Но все, что говорилось, было до нелепости смехотворно. Только для меня это был грустный смех. После двух выступлений был объявлен перерыв, и мы с Машей Зоркой слышали, выходя из комнаты заседаний, как Лариса чехвостила Машу Чугунова, а та что-то бубнила в ответ, оправдываясь.
Ко второй половине заседания «обвиняемые» дамы пришли, несколько поддав, — так что лица их расплылись поболее.
Бертончини сначала рассказывала о том, что «Запечатленное время» от «А» до «Я» написано собственноручно Тарковским, а «Книгу сопоставлений», как и меня, она вообще никогда в глаза не видела, подписав контракт именно на эту книгу с Тарковским. А еще, как большой стилист, она заверяла судей, что «тяжеловесный, советский стиль Сурковой приходил в противоречие с блестящей стилистикой господина Тарковского». Правда, оставалось неясным, откуда ей знаком мой стиль, если она обо мне и о «Книге сопоставлений» знать ничего не знала и ведать не ведала. Чудеса в решете.
Здесь судьи объявили, что показаний свидетелей им достаточно, но адвокат стал более, чем настойчиво просить предоставить слово Ларисе Тарковской. Судья попытался сопротивляться, полагая, что у нее не может быть заявлений по существу. Но настояли, и Лариса Павловна заняла место за свидетельским столом, оказавшись в профиль, в двух метрах от меня…
К моему великому сожалению, последнее из последних свиданий с Ларисой Павловной было уже без боли и грусти — оно было подобно абсурду, о котором оставалось только сожалеть. Правая рука Ларисы, усевшейся за стол показаний, нервно шарила по его поверхности в поисках Библии, чтобы, очевидно, поклясться говорить, как в кино, «правду, одну правду и только правду». Она еще не поняла, что гражданское дело не требует Библии. Затем она начала говорить оставшееся за ней последнее слово «правды».
Мой муж, гениальный режиссер Андрей Тарковский.
Это великий художник. Это величайший художник. Это самый великий и гениальный художник…
Тут Ларису попытались прервать несколько раз, но она снова продолжала множить эпитеты. Ее остановили уже совсем строго, сказав: «Вы можете продолжать только, если у вас есть что-то сказать по существу дела.»
Тогда Лариса, повторив еще раз о «величайшем из великих Тарковском», обернулась ко мне, злобно прошипев: «вот поэтому эта сволочь и не хочет от него отцепиться». К сожалению, немка-переводчица, сидевшая от нее по другую сторону опять не расслышала это важное соображение, а Лариса продолжала:
«Прежде всего мой муж был таким гениальным, таким интеллектуалом, что он никогда не нуждался ни в каких соавторах. Достаточно сказать, что сценарии всех своих фильмов он написал сам»…
О чем говорить дальше? Ларису стали лишать слова, но дама «слабая и беззащитная» пыталась все-таки прокричать свою последнюю и окончательную «правду» вослед уже удалявшемуся судебному заседанию: «Да, я молчала. Мои адвокаты даже удивлялись моему терпению. Но теперь это уже выше моих сил, и теперь мои адвокаты запретят Сурковой вообще произносить его имя»…
Вот уж поистине еще более сочное свидетельство, что от великого до смешного только один шаг.
Суд я, конечно, выиграла, но это все равно были годы, вырванные из моей жизни. Тем не менее была еще апелляция. Все снова стоило денег и новый суд откладывался еще на год. Не вдаюсь более в подробности, которые хранятся все в том же чемодане, глядя на который сегодня вспомнается песня далекого пионерского детства, когда в лагере мы упо-енно голосили:
А это был не мой чемоданчик.
А это был чужой чемоданчик.
А это был не мой.
А это был чужой.
А это был не мой чемоданчик.
Но почему-то этот чемоданчик оказался моим и, открывая его, я с удивлением снова обнаруживаю еще письмо, адресованное моему адвокату, написанное на бланке «Конфедерация Союза Кинематографистов» и подписанное свободным, настроенным демократически, новым Председателем комиссии по творческому наследию ААТарковского господином Элемом Климовым:
Комиссия по творческому наследию А. А. Тарковского Конфедерации Союза Кинематографистов доводит до Вашего сведения, что в народный суд Краснопресненского р-на г. Москвы подано исковое заявление против акционерного общества «Киноцентр» о нарушении авторских прав А. А. Тарковского.
В издании, осуществленном АО «Киноцентр» (О. Суркова «Книга сопоставлений»), факт нарушения авторских прав А. А. Тарковского настолько очевиден, что мы абсолютноуверены в положительном решении вопроса.
Так и хотелось тогда спросить Э. Климова, ваятеля новой демократической жизни в бывшем Союзе, а как же у вас обстоит дело с «презумпцией невиновности», ежели только подавая в суд, вы уже уверены в моей виновности?
«Нет, ребята-демократы, только чай»…
Вот такими заявлениями заканчивалось мое сотрудничество с Тарковским, признанное в Мюнхене 6 мая 1993 года действительным, начало которого было отмечено в моем дневнике красным числом:
2 ноября 1973 г. Какой потрясающий день! Была у Тарковских в связи с «официальным» предложением Андрея делать вместе с ним книгу вместо Козлова. Была счастлива! Только волнуюсь теперь, вступит ли это его предложение в свои «законные права», то есть подпишет ли издательство с нами договор?!
Издательство с нами договор подписало, но «законные права» мне пришлось ожидать, с его «легкой руки», 20 лет. Так-то! Добрые дела не остаются безнаказанными.
Я выиграла суд в Германии, поставив точку на всей этой истории. Но книга издана в десятках других стран без моих авторских прав: Франции, Бразилии, Японии, Венгрии, скандинавских странах. Тяпа, сын Андрея, увы, продолжает дело своей выдающейся на свой лад матери — стричь все те же самые купоны со своего покойного отца.
Я была в России и попала в Дом кино на 60-летие Тарковского, то есть еще до первого решения суда по моему иску. Когда я выходила из зала, Маша неожиданно предложила мне спуститься вниз в кафе, где было организовано мини-чествование. Из великих за тем застольем вспоминаются тот же Климов, Соловьев, Куницын, Княжинский, Кайдановский… По составу гостей да и по всей атмосфере все это производило отчасти странное впечатление — тем более, что Андрей так мало бывал в Доме кино. Но все неплохо выпили за казенный счет, и я уже направлялись к выходу, когда Кайдановский вдруг заявил мне: «Ну, чего ты привязалась к великому человеку? Размазал бы тебя сейчас по стенке… Денег