Тарковский. Конечно! А то можно было бы назвать счастьем положенный в карман благоприобретенный идеал. «На свете счастья нет, но есть покой и воля…» Стоит только внимательно приглядеться к шедеврам, понять их таинственную и укрепляющую силу, и становится ясным их лукавый и одновременно святой смысл Они как иероглифы катастрофической опасности стоят на пути человеческого прогресса: «Опасно! Сюда не ходить!»
Они выстраиваются на местах возможных и необходимых исторических катаклизмов как предупреждающие вехи у скальных обрывов или болотных трясин. Они определяют, гиперболизируют и преображают диалектический зародыш смертельной опасности, грозящей обществу, и почти всегда становятся предтечей диалектического столкновения старого с новым. Благородная, но мрачная судьба!
Творцы шедевров видят эти водоразделы опасного раньше современников и тем раньше, чем они гениальнее. А раз раньше – значит часто остаются непонятыми в процессе вызревания в чреве истории гегелевского столкновения. Когда оно разражается, потрясенные и умиленные современники ставят памятник выразителю молодой, полной силы и надежд тенденции в то самое мгновение, когда она с недвусмысленной ясностью символизирует победительное движение вперед.
Художник, мыслитель становится идеологом, апологетом современности, катализатором предопределенной перемены. Величие и двусмысленность искусства, связанного с моральными и нравственными потрясениями, тем и знаменуются, что оно не доказывает, не объясняет и не отвечает на вопросы. Оно не более как пугающая надпись: «Осторожно! Радиация!» Хотите верьте – хотите нет! Тот, кто не поверит, рискует схватить лучевую болезнь… Исподволь… Незаметно для себя… С глупой улыбкой на широком безмятежном лице человека, уверенного, что Земля плоская, как блин, и покоится на трех китах.
Шедевр не всегда бросается в глаза – слишком многие произведения претендуют на гениальность. Они разбросаны в мире, как предупреждающие надписи на минном поле, многие из которых фальшивы.
Везение помогает не взорваться! Это внушает недоверие к опасности и приводит к идиотическому псевдооптимизму. Искусство начинает раздражать, как средневековый шарлатан или алхимик. Оно становится опасным, ибо лишает покоя.
Вряд ли это положение может изменить даже здравый смысл, способный подвигнуть нас к исследованию каждого явления искусства, чтобы установить причины его объективного возникновения.
К несчастью, всегда приятнее уставшему сесть на скамью с объявлением «место для отдыха», чем, умирая от жажды, прочесть надпись «колодец отравлен». Тем более возмущает, когда попадаются шутники, частенько украшающие такими устрашающими предупреждениями водоемы с прозрачной и вовсе не ядовитой водой. Это наводит на грустные размышления. Гений всегда несчастлив. Толстой отправляется в Астапово. Фидий осуждается на смерть во времена торжества Перикловой демократии. Озлобленный Пушкин стреляется на Черной речке. Прозрение приносит опустошение: истина двусмысленна! За овладение тайной приходится расплачиваться горечью одиночества и пренебрежением общества. «Великий человек – это общественное бедствие», – гласит китайская поговорка.
Мещански узкое, косное сознание, оберегающее ублюдочный порядок своего мирка, темного и замкнутого, как у улитки, создает свой гнилой и единственный принцип – беспринципности, отбрасывая все то, что по единственным причинам складывается по законам воистину высоких идеалов, руководящих созиданием и поисками прекрасного и чуждых ему в самом непристойном смысле. Ущербный до такой степени может и украсть и уж наверняка презирает в глубине души труд и доблесть всякого рода. Только он никогда не сознается в этом, ибо подобное признание опасно и чревато неудобствами, не входящими в жизненный расчет нашего до слез родного нравственного урода.
Суркова. «Ублюдочный порядок» обывательского мирка. Тарковский не может не восставать против него в самых жестких и решительных формах, потому что все его фильмы в конечном итоге об одном и том же – о человеческой жажде прекрасной и высокой гармонии, к которой воспаряет человеческий дух, к которой устремляется его истинно человеческое… Фильмы Тарковского также о жесткой, драматической цене, какою расплачивается человек за это свое стремление к гармонии, – ведь чем более высоко поставлена планка необходимого преодоления на пути к Истине, тем мучительнее издержки на этом пути.
Маленький, хрупкий Иван Тарковского оттого так по особенному притягателен, что решается взять на себя все бремя ответственности за разразившуюся в его стране мировую катастрофу, точно Атлант, взваливая на свои детские плечи все здание порочной человеческой цивилизации. Ноша непосильная, и он гибнет, раздавленный ее тяжестью, но в этой гибели утверждается самое высокое проявление человеческого и героического, если угодно. Нам страшно становиться свидетелями мученической судьбы этого ребенка, оставляющей тяжкое ощущение и своей глобальной вины перед ним. Но одновременно трудно не восхититься его мужеством и его решимостью, его умением яростно и деятельно возненавидеть (это тоже нужно уметь!) разрушение той мировой гармонии, что снится ему в чарующих снах. Иван одновременно пугает нас, ужасает и завораживает своей решимостью идти до конца. Увидев его однажды, уже не можешь забыть – этого мальчонку, будто стальным жгутом скрутившего себя из самой глубины его души родившимся чувством своего долга.
Андрей Рублев, будто странник, бредущий по жизни, окунаясь в самые темные ее бездны, воспаряет в конце концов к выстраданной им идее гармонического искусства, дарящего людям веру, надежду и любовь…
Крис Кельвин, отягощенный своим крестом выпавшей ему нравственной муки, посланной ему Океаном, все равно готов оставаться в чужом пространстве из верности своему человеческому долгу перед землянами и идеями гуманизма.
И наконец, герой «Зеркала», Автор, которого мы не видим на экране в его сегодняшнем существовании, воскрешает перед нами свое детство, всю свою жизнь, чтобы повиниться «пред миром» и перед каждым из тех, кому он принес, желая того или нет, душевную боль. Обреченный продолжить поиски своего душевного равновесия, Автор надеется его обрести в своем самом искреннем, мучительном и страстном желании очищения. В святой и горько ответственной связи со всеми, кого он хочет любить и всем, что ему дорого и близко…
Для этого весною ранней Со мною сходятся друзья, И наши вечера – прощанья, Пирушки наши – завещанья, Чтоб тайная струя страданья Согрела холод бытия.
Каким очаровательным совпадением одаривает нас Пастернак!
В каждом фильме Тарковского, как доминанта, звучит мысль о трудном и спасительном чувстве вины, на которую обрекается человеческая душа, чтобы осознавать свою нравственную ответственность, а потому непременную готовность к поддержанию той зыбкой гармонии, которая оплачивается тяжкими переживаниями и нелегкими действиями…
Тарковский. После появления фильма «Андалузский пес» Луис Бунюэль вынужден был прятаться от преследований разъяренных буржуа и в самом прямом смысле этого слова – он был вынужден выходить из дома с револьвером в заднем кармане штанов. Таким было его начало. По известному выражению, он стал писать поперек линованной бумаги. Обыватели, уже начавшие привыкать к синематографу как к развлечению, подаренному им цивилизацией, вздрагивали и приходили в ужас от душераздирающих, эпатирующих образов и символов этого непереносимого фильма.
И тем не менее при всей тенденциозности и отчетливости позиции режиссера, не принимающего испанской действительности, ее осторожной буржуазии, Бунюэль в достаточной мере художник, чтобы говорить на своем языке, то есть на языке эмоционально заразительном и убедительном. Л.Н. Толстой писал в своем дневнике от 21 марта 1858 года: «Политическое исключает художественное, ибо первое, чтобы доказать, должно быть одностороннее!» Художественный же образ, о котором нам еще предстоит разговор, не может быть односторонним, он не может существовать в однородном материале – в нем должно сочетаться злосчастное диалектическое единство противоречий, чтобы этот образ по праву назывался правдивым.
Идея произведения и его поэтическая образность: к сожалению, даже искусствоведы не в состоянии достаточно тактично разъять для анализа эти взаимосвязанные компоненты. Ведь впечатление от художественного произведения рождается прежде всего в результате приложения воли, определяемой склонностью и капризами автора и до конца не поддающейся логическому объяснению. Поэтому чаще всего так трудно бывает последовательно убедить того или иного «потребителя» искусства, вынесшего свой окончательный приговор «нравится – не нравится». Если произведение искусства оставило кого-то равнодушным, то никакие доводы рассудка не смогут компенсировать несостоявшегося контакта.
Если бы идея поэтического произведения могла сложиться чисто умозрительно, то такая идея оказалась бы очень далекой от искусства, а непосвященному было бы понять ее так же трудно, как невежде иную из проблем современной физики.
Искусство становится понятным и доступным самым разным людям в силу своей чувственной природы. В кино индивидуальность режиссера, его стиль, единственность его манеры определяют весь эмоциональный строй картины, придают ей тот или иной колорит. Картина может привлекать и отталкивать, но искренность художника остается единственным залогом того, что делает произведение, возникшее в данной и органически присущей ему форме, той новой реальностью, которая получает свою собственную независимую судьбу.
В детстве моя мама предложила мне впервые прочитать «Войну и мир», а потом в течение многих лет не переставала цитировать оттуда куски, обращая мое внимание на детали и тонкости толстовской прозы. Поэтому «Война и мир» явилась для меня школой искусства, вкуса и художественной глубины – после этого я не мог читать макулатуру, вызывавшую у меня чувство брезгливости. Мережковский в своей книге о Толстом и Достоевском считает неудачными те места у Толстого, где его герои пытаются философствовать или философски оценивать разные явления. На мой взгляд, критика Мережковского вполне справедлива, но она не мешает мне любить толстовскую «Войну и мир». Даже эти куски. Ведь гений не в абсолютной законченности произведения, а в абсолютной верности себе, последовательности своей страсти. И эта страсть талантливого художника придает особое значение даже невнятным и так называемым неудачным местам.