Об этом говорится в «Андрее Рублеве», когда наблюдаемая монахом жестокая правда жизни входит в кричащее противоречие с гармоническим идеалом его творчества. Разве можно художнику лелеять и пестовать некий абстрактный нравственный идеал своего времени, не касаясь его самых кровоточащих язв, не изживая эти язвы в себе? Конечно! Именно в преодолении осознанной в полной мере суровой и «низкой» правды жизни ради высокого духовного деяния и состоит предназначение искусства. Искусство почти религиозно по своей сути, освещенное высокой духовной целью.
Бездуховное искусство несет в себе свою собственную трагедию. Даже констатация бездуховности своего времени требует от художника определенной духовной высоты. Настоящий художник всегда служит бессмертию – конечно, не в том смысле, чтобы обессмертить себя, но обессмертить мир и человека в этом мире. Художник, не пытающийся отыскать абсолютную истину, пренебрегающий глобальными целями ради частностей, – всего лишь временщик. Даже такому глубоко талантливому художнику, как Пикассо, с моей точки зрения, мешало его стремление соответствовать времени в его буквальном значении. Он старался выразить его материальную структуру, опуская ее духовную суть. Или Рерих, так много толковавший о духовности, на самом деле оставался всегда чрезвычайно декоративным. Так же, как и Нестеров, этот предшественник современного Ильи Глазунова, с моей точки зрения, не несет в себе настоящей высокой любви, предлагая в своих полотнах лишь ее очевидные эрзацы.
Роль личности художника и его свобода в современном мире в волюнтаристском понимании этого слова – свобода воли, и свобода так называемого творящего духа – необыкновенно рельефно проступает в творчестве Сальвадора Дали. Он всегда был, с моей точки зрения, великим мистификатором истины, пытаясь нам представить свой собственный мир таким, каким его не мог создать Творец. Лишенный истинной веры, Дали так близок позитивизму – в духовном смысле он носитель той преступной психологии, что порывает с традицией, пренебрегает корнями, преступая существующие законы. Увы, но это важный признак искусства XX века.
Если Учелло, Мазаччо, Джотто старались создавать такие творения, из которых, как говорится, «не торчали бы уши» их создателей, то Дали хочет представить нам именно свой собственный параллельный мир, выражающий лишь его отрицание сущего. Он иллюзионист, пичкающий нас своими вполне иллюзорными, придуманными идеями. Отрицая существование какой-либо истины, он предлагает нам свой, своевольно разъятый им мир, за видимой усложненностью которого он пытается скрывать пустоту своей бездуховности…
Что же практического можно сказать о моих взаимоотношениях с положенной мне аудиторией? Честно говоря, когда я заканчиваю картину, и тем более она, к моей редкой радости, уже «принята прокатом», то, признаться, я перестаю о ней думать. Картина как бы отделилась от меня и начала свою самостоятельную жизнь.
Конечно, было бы нерасчетливо думать, что картина будет одинаково и безоговорочно принята всеми зрителями. Но хочется надеяться на лучшее, хотя я знаю наверняка, что одним картина может понравиться, а у других вызвать негодование. Так или иначе, но я надеюсь, что картина даст повод каждому зрителю свободно и по-своему ее трактовать независимо от авторов.
Для меня совершенно ясно, сколь бессмысленно и бесплодно ориентироваться на «успех», означающий только арифметически значительное число зрительских посещений. Мне кажется, что для каждого, кто хоть сколько-нибудь реально наблюдает за жизненной ситуацией, даже особенно пристально не анализируя ее, приходится признавать, что ничто не воспринимается одинаково и однозначно. Неожиданность является важной составляющей художественного образа – ведь в нем зафиксировалась та человеческая индивидуальность, которая своим и единственным способом воспринимает окружающий мир. Я здесь не высказываю никаких симпатий или антипатий, не демонстрирую себя приверженцем того или иного течения, направления в искусстве – я говорю о тех всеобщих и бесспорных законах, которые никто не сумеет отменить или нарушить по своему произволу. Искусство как развивалось, так и будет развиваться дальше, а отстаиваемые ныне творческие принципы вновь и вновь могут быть нарушены и преодолены только самим художником.
Итак, в каком-то смысле будущий успех картины меня не занимает. Ибо дело сделано. И в то же время я не верю кинематографистам, которые говорят, что их вообще в принципе не заботит зрительское мнение. Каждый режиссер – смею утверждать это – думает, надеется и верит, что именно его картина окажется наиболее необходимой зрителю, затронет в его душе самые сокровенные струны. Здесь нет противоречия: действительно, я ничего не делаю специально для будущего успеха картины у зрителя и в то же время надеюсь, что она будет принята и любима им. В двуединстве этого утверждения мне видится суть проблемы отношения художника и зрителя. Отношения, исполненного глубокого драматизма.
Режиссеру и автору картины нельзя ожидать всеобщего понимания и восторга. Но художник имеет право иметь свою зрительскую аудиторию, большую или меньшую. Это совершенно нормальное условие существования любой художественной индивидуальности, которая продолжает в обществе развитие культурных традиций. Ясно, конечно, что каждому из нас хочется иметь как можно больше поклонников и «сострадателей» своему мирочувствованию – и тем не менее никакой художник не имеет права потрафить своему зрителю, вычисляя свой гарантированный успех в оптимальной степени. Если поддаться сознательной и преднамеренной установке «на зрителя», то это будет означать принятый ориентир на развлекательное и коммерческое зрелище, далекое от искусства, которое всегда подчиняется своим внутренним законам, хотим мы того или нет.
Но парадокс в том, что всяк, тем не менее, надеется на взаимопонимание, болезненно переживая всякий неуспех. Ведь, например, известно, как глубоко был несчастен Сезанн, уже признанный и превозносимый своими коллегами, но сосед не понимал и не принимал его живопись. Но не мог он ничего изменить в манере своего письма, как бы ему того ни хотелось. Естественно! Иначе он не был бы Сезанном…
Художнику можно попробовать заказать тему его будущего произведения, но невозможно при этом диктовать ему способ и манеру исполнения. Это величайшая бессмыслица! Потому что априори существуют объективные внутренние причины, то своеобразие таланта, которое художник не может изменить на потребу аудитории, подменив собственное видение чужеродным. Может быть, самая сложная, выматывающая и томительная задача художника лежит в нравственной плоскости – ведь от него требуются предельная искренность и честность перед самим собою, чтобы образно преобразить в своем творчестве собственное видение мира, а тем самым быть честным и перед зрителем.
Режиссеру не стоит стараться понравиться как зрителю, так и начальству. Он не имеет права контролировать себя в процессе работы, храня в уме намерение угодить – неизбежной расплатой за это станут иные взаимоотношения как со своим замыслом, так и со способом его реализации. Хотя существует риск, что созданный режиссером фильм не находит широкого заинтересованного отклика аудитории. Тем не менее бессмысленно стараться предугадать воздействие своей картины. Художник бессилен заранее программировать свой успех, это за пределами его возможностей.
Не случайно поистине народный поэт Александр Сергеевич Пушкин писал:
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?
Я не могу влиять на отношение к себе зрителей, но я могу определить для себя свою профессиональную задачу. Она, видимо, состоит в том, чтобы делать свое дело с максимальной отдачей сил, работая на пределе своих возможностей. Вот и все.
Я вообще не понимаю это вечное понукание: дать зрителю какой-то «пример для подражания» или угодить ему во всех отношениях. Мне вообще непонятно, кто этот зритель? Анонимная масса? Или это какие-то роботы?
Я знаю одно. Для восприятия искусства нужно иметь чуткую, тонкую, податливую душу, способную к непосредственности эстетического переживания. Мне кажется, эта способность даруется человеку с рождением и сохраняется тем полнее, чем честнее и достойнее он проживает свою жизнь.
А то такие письма от зрителей получишь, что руки опускаются. Тебе и покороче сделать фильм предлагают, и волнуются, сколько на него денег потрачено, и как дело обстоит с моей совестью… Ну, и наказать меня, конечно, призывают, «праведный» суд совершить именем «большинства народа»…
Ну, что на это можно ответить? Боюсь, что здесь повода для разговора между художником и зрителем не намечается. Но более всего меня раздражает вот эта апелляция к мнению народа… Бывает, что картина еще не закончена, но уже пошел слух, что снимается, может быть «интересная картина, но не зрительская». Причем это может означать в одних устах комплимент автору. В других устах – что-то вроде «законной толики уважения» в адрес режиссера, но по существу – желание указать ему свое место: мол, не забывайтесь, что вы все-таки на обочине нашего магистрального пути, вы все-таки паразит, делающий картины за счет государства для себя и своего удовольствия, не думая о «народе».
Что вообще означает этот многозначительный приговор: «народ не поймет»? Но кто может решать именем какого-то «народного большинства», что способен этот народ понять, а чего не способен? Что соответствует народным ожиданиям, а что не соответствует? Я сам считаю себя частью этого народа и живу в одной стране со своими согражданами, наблюдаю с ними те же процессы, задумываюсь над теми же проблемами, – поэтому уверенно выражаю идеи именно своего народа. А чьи же еще? Я сам его капелька, его частичка. Любой художник остается частью своего народа, выражая свое время.