— Проехали Ольгово. — Гавриил указал за рощу. Над деревьями золотом горел крестик. — Вон оно — имение. Счас кругаля дадим, и, считай, дома.
Корсаков расслабленно откинулся в кресле. Он не ожидал, что дорога займет так мало времени, и, главное, никакой черно-магической чернухи не произойдет.
Тучи на горизонте сдвинулись и густым, черным фронтом поползли к солнцу.
«До дождя успею», — присмотревшись к их движению, решил Корсаков.
Машина, скатываясь с пригорка, ходко набирала скорость.
В самом народном русском автомобиле вдруг проснулась итальянская родословная. В работе двигателя появились ровные, уверенные нотки. Из-под капота исчез лязг и скрежет, даже навязчивый запашок масляной гари пропал. Рессоры мягко принимали на себя все неровности дороги. И скорость неуклонно, без всяких видимых и слышимых усилий, все нарастала и нарастала.
Мелькавшие слева стебли кукурузы слились в монолитную зеленую стену. В приоткрытом окне дико завыл ветер.
Корсаков хотел сказать что-то типа «кто же не любит быстрой езды», повернулся к водителю. И осекся.
Гавриил тупо уставился в лобовое стекло. Сигарета тлела в плотно сжатых губах. Руки мертвой хваткой сжимали руль.
— Эй, командир! — окликнул его Корсаков.
Никакой реакции.
Корсаков помахал ладонью перед глазами Гавриила. Никакой реакции.
Он в страхе вцепился в руль. Но ни на миллиметр сдвинуть баранку не смог. Руки Гавриила, как сваркой приварили к рулю. Мышцы налились стальной твердостью. Корсаков попытался пинком сбить ногу Гавриила с педали газа. Но она, словно, приросла к полу.
А ветер, врывающийся в окно, уже хлестал с яростной силой. Двигатель вдруг смолк. Но машина беззвучно и неукротимо стала увеличивать скорость.
Корсаков рванул ручку двери, сильно навалился плечом и выбросил себя из кабины.
Удар получился жестким. Даже прокатившись по обочине, Корсаков не смог погасить скорость. На кочке его подбросило и, как куклу, швырнуло об землю.
Воздух вылетел из легких. В глазах померк свет. И в кромешной мгле засновали яркие светлячки.
Когда они угасли, сознание безвольно рухнуло в пустоту…
Он пришел в себя от жесткого толчка в плечо.
Перед глазами плавала красная муть. Словно вокруг все залило водой, в которой потрошили рыбу. Мерзкий запах лип к лицу, пробирался в ноздри и до рвотных позывов заполнял легкие. И на душе было гадостно, будто весь вывозился в той рыбьей требухе.
Корсаков пошевелил стопами и кончиками пальцев рук.
«Уже легче, позвоночник цел», — тягуче медленно проползла мысль.
Он набрался сил и попробовал привстать. С ужасом ощутил, что тело сковано, как стальной броней, неподъемной и несгибаемой тяжестью. И тут же новый удар опрокинул его на землю.
Больно ударившись затылком, Корсаков зажмурился.
Мысли перепуганными мышками засновали в голове. Ни одной здравой. Одна паника.
Он вычленил главную. Самую очевидную и, вне зависимости от вариантов ситуации, в которую попал, максимально точную.
«Белая сибирская лисичка. Шесть букв. На „пэ“ начинается, на „цэ“ кончается».
Что-то острое кольнуло в лоб.
— Le Templier![28] — пророкотал металлический голос.
Корсаков распахнул глаза.
Над ним, закрыв собой солнце, нависал закованный в броню всадник. Конь под ним был самый настоящий, мощный, ярый, шумно выстреливающий воздух из ноздрей. И пена с его губ капала самая настоящая. Белая, пузырчатая. Копыта нетерпеливо топтали землю.
Рыцарь опустил копье с раздвоенным флажком на древке. Стальное острие смотрело точно в грудь Корсакова.
«Нет, это не писец, а классическая „белка“. В народе именуемая делириум тременс, — тупо решил Корсаков. — Допился-таки».
Согласно медицинскому справочнику, бредовая картинка дополнилась соответствующим звуковым сопровождением.
Звуки нахлынули, как прибой, разом со всех сторон. Лязг железа, вой, скрежет, тупые удары, истошные крики, всхлипы и стоны. Можно было подумать, что угодил в самую гущу автомобильной аварии. Если бы не громкое ржание коней и дробный стук копыт, сотрясающий землю.
«Как это мило», — не к месту улыбнулся Корсаков.
Внутри уже зрела готовность признать это бред единственной и неоспоримой реальностью, не сопротивляться, плюнуть и раствориться в нем, навсегда отрезав себя от иной жизни. Живут же тихие психи, законопатив себя в своем мирке, и не особо горюют. Зачем бунтовать и доказывать себе и другим, что можно в пятидесяти километров от Москвы встретить рыцаря на боевом коне? Проще прикинуться тихим психом и регулярно получать дозу кайфа с таблеточках и бесплатную кашу-размазню.
Рыцарь дал шенкелей коню. Стальной кентавр, вскидывая страшные копыта, угрожающе двинулся на Корсакова.
«Это же понарошку», — вильнула хвостиком слабовольная мыслишка-мышонок.
И тут в какофонию битвы врезался звук лопнувшей басовой струны. Что-то со свистом вспороло густой воздух. С лязгом прошило панцирь на груди рыцаря.
Конь вздрогнул, с храпом пошел боком. Рыцарь стал заваливаться в седле. Уперся острием копья в землю, прямо у ног Корсакова. Но сдвинуть себя он уже не мог. Просто, с силой навалясь на древко, пытался удержать равновесие.
А из рваной небольшой пробоины в панцире проклюнулся темно-красный родничок. Кровь, самая настоящая кровь, тонкими ниточками побежала по отполированной до блеска стали нагрудника.
Гулкими точками задрожала земля. Из-за спины Корсакова вылетел всадник в белом плаще поверх лат. Вскинул коня на дыбы.
На долгую секунду умерли все звуки, а сетчатка глаз Корсакова отпечатала на себе эту жуткую в своей смертоносной мощи сцену: конь шарахающийся, трусливо пригнувший голову, конь, передними копытами проткнувший воздух, высоко вскинувший на своей спине всадника, занесшего над головой стальной кнут, и неуспевающего отразить удар рыцаря, сваливающегося с седла.
Рывком кадр сдвинулся. Конь ухнул вниз, добавляя силы в удар седока. Стальной зубчатый язык кнута с воем вспорол воздух. И, как лезвие скальпеля, точно и ровно, по косой рассек от плеча до седла рыцаря и снес голову его коню. Поверженный кентавр с грохотом рухнул на землю. А другой, в белой попоне и белом плаще победно застыл в свечке над поверженным врагом.
Корсаков задохнулся от вони крови и внутренностей, хлестнувшей в лицо. Подтянул ноги, пытаясь встать.
Победитель, осадив взбесившегося коня, заставил его топтать землю на одном месте. Из-под яростных копыт брызгала пыль, смешавшаяся с кровью. Багровые брызги бусинками висли на белой попоне и плаще седока.
Перебросив кнут через седло, белый рыцарь поднял забрало шлема.
Из темной тени на Корсакова глянули стальные глаза Рэдерика.
— Встань и сражайся! — прогремел металлический бас.
Рэдерик жесткой рукой развернул коня и, пришпорив, бросил в галоп.
Корсаков, преодолевая стальную неподвижность мышц, с трудом встал на ноги.
И чуть снова не рухнул на землю.
Вокруг, сколько хватало глаз, шла безумная, дикая сеча.
В лучах багрового солнца искрились латы и клинки. Трупы лошадей и людей были навалены грядами, штурмуя которые, яростно рубились еще живые. Кто здесь за кого, уже было не понять. Бой вошел в стадию священного жертвоприношения, когда уже не важно, убьешь ты, или убьют тебя. Небеса алчут грешных душ, а земля вопиет о жаркой крови. И твое дело отдать им душу и кровь. Свои или чужие.
С шелестящим звуком, будто птичка чиркнула крылом, над головой Корсакова прошмыгнула стрела.
Он развернулся, чтобы увидеть, откуда стреляют. И грудью принял новую.
Искаженное страхом зрение, как при замедленной съемке, показало каждый миллиметр ее полета. Вынырнувшая из багровой мути, стрела неестественно медленно приблизилась к груди, звонко цокнула о то место, где замерло сердце, и сломалась пополам.
Корсаков рефлекторно прижал руку к груди.
На нем был стальной панцирь, прикрытый белой холстиной плаща. Руку закрывала чешуйчатая боевая перчатка с острыми шипами.
Стреляли со стороны плотной группы латников, надвигающихся ромбом, острым углом таранящих хлипкий, разрозненный строй пехотинцев-копейшиков. С лязгом и грохотом стальной ромб подминал под себя все новые и новые жертвы, насаживал на копья, рубил мечами и перемалывал копытами лошадей.
Сознание Корсакова так и не примирилось с этой багрово-красной, тошнотворной и смертельно опасной реальностью. А внутри уже всколыхнулась неизвестно откуда взявшаяся ярость. Белый огонь вспыхнул в груди и выжег остатки сомнений.
Правая рука сама собой нашла на поясе рукоять меча.
Взлетевший в воздух клинок молнией сверкнул в лучах мутного солнца.
— Viva Dei — Sent Amor! — сам собой вырвался из его горла яростный крик.
Боевой клич рыцарей Тампля, исторгнутый его хриплой глоткой, перекрыл шум битвы.
В ответ на крик Корсакова сразу в нескольких местах протрубили рога.
Копейщики разом оглянулись.
— Chez moi, les infants de la veuve! Chez moi!!
Услышав команду, копейщики бросились к нему. Скользили по лужам крови и кучам внутренностей, запинались за трупы, падали в грязь. Но вставали и бежали на зов.
Словно чувствовали, что единственное спасение от стальной мясорубки, что упорно таранила себе путь, там — где стоит одинокий рыцарь в белом плаще с алым крестом на груди.
Первые уже добежали и без команды стали выстраиваться в каре. Грудь закрыта щитом. Древко под наклоном, прижатое ногой к земле. Холодное острие — в грудь врага. Яростный взгляд — в глаза врагу.
Строй, как магнит стал притягивать к себе отставших.
Короткий, злой смех сам собой родился в груди и выплеснулся наружу. Усиленный эхом стального панциря, он долетел до копейщиков. Они, сначала не дружно, а потом все разом и все громче и громче, подхватили его.
И над строем заколыхался яростный и страшный хохот обреченных.
Меч вычертил «восьмерку», со свистом вспоров воздух.