На какое-то время уцелевшие воины отступили и принялись совещаться, а человек-обезьяна стоял неподалеку, скрестив на груди руки, и наблюдал за ними. На его красивом лице играла улыбка. Наконец воины снова пошли в атаку, на этот раз потрясая тяжелыми копьями. Они отрезали Тарзана от джунглей, встав полукругом.
Казалось, у человека-обезьяны нет шансов уцелеть, если туземцы одновременно метнут в него огромные копья. Чтобы спастись, ему оставалось либо прорвать цепь атакующих, либо броситься в море.
Положение Тарзана было поистине опасным, когда ему в голову пришла отличная мысль, после которой улыбка на его губах превратилась в широкую ухмылку.
Туземцы все еще находились на некотором расстоянии от него, потому что теперь наступали медленно, подняв, как у них принято, устрашающий шум. Они дико кричали и топали босыми ногами, а также высоко подпрыгивали в яростном боевом танце.
Так продолжалось, пока человек-обезьяна не издал громовым голосом несколько диких, ни на что не похожих воплей, которые заставили растерянных дикарей оцепенеть. Они вопросительно переглядывались, потому что эти крики были настолько ужасны, что их собственные пугающие завывания не шли с ними ни в какое сравнение. Туземцы знали: ни одно человеческое горло не в силах исторгнуть такие звериные звуки. Однако они видели собственными глазами, как белый человек открывал рот и из него вылетал этот невероятный клич.
Правда, они заколебались лишь на несколько секунд, а затем снова перешли в наступление. Но внезапно в джунглях позади них послышался треск, который опять заставил их остановиться. Когда они обернулись и посмотрели в направлении, откуда шел этот новый шум, их взорам предстала картина, от которой кровь застыла бы в жилах и у более храбрых людей, чем воины племени вагамби.
Перепрыгивая через невысокие кусты на краю джунглей, к ним направлялась огромная пантера с горящими глазами и обнаженными клыками, а штук двадцать могучих косматых обезьян, неуклюже сутулясь, поспешали за ее спиной на кривых ногах. Их длинные руки доставали до самой земли, на которую опирались ороговевшие костяшки пальцев, поддерживая грузные тела. Покачиваясь из стороны в сторону, могучие антропоиды приближались нелепыми прыжками.
Звери Тарзана явились на его зов.
Прежде чем воины-вагамби смогли оправиться от удивления, эта наводящая ужас орда атаковала их с одной стороны, тогда как Тарзан напал с другой. Чернокожие отбивались, метали тяжелые копья и наносили удары страшными палицами. Хотя многие обезьяны упали, чтобы никогда более не подняться, рядом с ними полегло и немало дикарей.
Жестокие клыки Шиты и ее острые когти вонзались в тела людей и рвали их в клочья. Могучие желтые зубы Акута пустили кровь из сонных артерий у нескольких дикарей. Тарзан появлялся то здесь, то там, подбадривая своих свирепых союзников, и воины-вагамби несли тяжелые потери от его длинного тонкого ножа.
В мгновение ока чернокожие были рассеяны и бежали, спасая свои жизни. Из двух десятков туземцев, спустившихся со скалы, только одному воину удалось избежать смерти от диких животных, истребивших его соплеменников.
Это был Мугамби, вождь племени вагамби с реки Угамби. Когда он скрылся в густых кустах, покрывавших вершину той самой скалы, с которой дикари начали нападение, только зоркие глаза человека-обезьяны могли различить, где именно нужно его искать.
Оставив свою банду лакомиться мясом жертв – сам он не мог к нему притронуться, – Тарзан стал преследовать единственного врага, выжившего в недавней кровавой стычке. Уже за скалой он увидел дикаря, огромными прыжками бегущего сломя голову к длинной боевой пироге, вытащенной на берег подальше от линии прибоя, чтобы ее не унесло приливом.
Бесшумной тенью человек-обезьяна ринулся за объятым страхом чернокожим. В голове у белого человека был готов новый план, родившийся при виде пироги. Если чернокожие прибыли на его остров с другого острова или с материка, почему бы не воспользоваться их средством передвижения, чтобы попасть в страну, из которой они приплыли? По всей видимости, она была обитаема и либо имела сообщение с Африканским материком, либо находилась на нем.
Тяжелая рука обрушилась на плечо Мугамби прежде, чем тот понял, что его преследуют. Когда же он обернулся, чтобы сразиться с противником, сильные пальцы сомкнулись у него на запястьях, и усевшийся на него верхом великан швырнул вождя на землю, не дав тому нанести ответного удара.
Тарзан решил заговорить с лежащим под ним на языке западноафриканского побережья.
– Кто ты? – спросил он.
– Мугамби, вождь народа вагамби, – отозвался чернокожий.
– Я сохраню тебе жизнь, если поможешь уплыть с этого острова, – пообещал Тарзан. – Что ты на это скажешь?
– Я согласен помочь, – ответил Мугамби. – Но ты убил моих воинов, и я сам не знаю, как попасть домой, потому что теперь взяться за весла некому, а без гребцов далеко не уплывешь. Мы не сможем отправиться по морю в мою страну.
Тарзан встал и позволил пленнику подняться с земли.
Воин представлял собой великолепный образец туземной мужской красоты. Его тело было точной копией прекрасно сложенного белого человека, с которым он столкнулся. Единственное отличие заключалось в том, что он был темнокожим.
– Пойдем! – сказал человек-обезьяна и зашагал обратно, туда, откуда еще доносилось рычание пирующей звериной орды.
Мугамби попятился.
– Там нас ждет смерть, – пробормотал он.
– Думаю, нет, – возразил Тарзан. – Эти звери мои.
Чернокожий по-прежнему колебался, боясь последствий и не решаясь приблизиться к страшным тварям, пожиравшим тела его воинов. Но Тарзан заставил его идти следом, и некоторое время спустя они вернулись на место недавней битвы, где перед ними предстало ужасное зрелище. Пришедших звери встретили угрожающим ворчанием, но Тарзан шагнул к ним, таща за собой дрожащего от страха вождя.
Как Тарзан вынудил обезьян принять в свое общество Шиту, так он заставил их признать членом своего племени и Мугамби. Это оказалось даже проще. Но Шита, казалось, была совсем не способна понять, что пообедать воинами Мугамби человек-обезьяна ей позволяет, а поступить точно так же с самим Мугамби ей запрещено.
Однако теперь она была сыта и потому удовлетворилась тем, что стала прогуливаться вокруг охваченного ужасом дикаря, временами издавая тихое угрожающее ворчание, и смотрела на него злобным огненным взглядом.
Мугамби жался поближе к Тарзану, который едва удерживался от смеха, наблюдая, в какое жалкое состояние поверг вождя страх. Но в конце концов белый гигант взял пантеру за загривок и, подтащив ее близко к туземцу, принялся резко шлепать хищницу по носу всякий раз, когда та принималась рычать на чужака.
При виде такого чуда – человека, голыми руками бьющего безжалостную и свирепую обитательницу джунглей, – глаза у Мугамби чуть не вылезли из орбит, и угрюмое уважение к белокожему великану, который взял его в плен, сменилось благоговейным страхом.
Уроки, преподаваемые Шите, действовали так хорошо, что через короткое время Мугамби перестал быть для нее объектом повышенного внимания и в ее компании чернокожий начал ощущать себя в несколько большей безопасности.
Но сказать, что Мугамби чувствовал себя как дома в новом окружении, значило бы сильно погрешить против истины.
Всякий раз он закатывал глаза, когда мимо него проходил то один, то другой зверь из свирепой компании, так что бульшую часть времени у него были видны только белки глаз.
Тарзан и Мугамби вместе с Шитой и Акутом отправились охотиться на антилопу. Они устроили засаду рядом с водопоем, и, когда по сигналу человека-обезьяны все четверо разом прыгнули на застигнутую врасплох Бару, туземец был готов поклясться, что несчастное животное умерло от страха прежде, чем кто-то из них успел его коснуться.
Мугамби развел костер и зажарил свою часть добычи. Но Тарзан, Шита и Акут разорвали каждый свою долю острыми зубами на куски и ели ее сырой, рыча друг на друга, когда кто-то смел приблизиться к чужому мясу.
Вообще-то, не было ничего странного в том, что белый человек окажется ближе к повадкам животных, нежели к обычаям черных дикарей. Все мы, в конечном итоге, дети привычки, и, когда необходимость соблюдать этикет отпадает, мы самым простым и естественным образом возвращаемся к тому, что в нас неистребимо заложено с рождения.
Мугамби, например, сколько себя помнил, не ел иного мяса, кроме жареного, тогда как Тарзан никогда не пробовал приготовленной пищи до тех пор, пока не стал взрослым. Человек-обезьяна приучился к принятому в людском обществе столу лишь в последние три или четыре года. Есть пищу сырой ему повелевала не только выработавшаяся в течение всей жизни привычка, но и вкусовые пристрастия, потому что для него всякая еда, над которой поколдовал повар, казалась испорченной и не шла ни в какое сравнение с парной сочной свежатиной.
То, что Тарзан с удовольствием вкушал сырое мясо, закопанное им в землю несколько недель назад, а также наслаждался маленькими грызунами и отвратительного вида личинками, может показаться чудовищным нам, людям, никогда не рвавшим связь с «цивилизацией». Но если бы мы питались такими блюдами с рождения и видели, как окружающие смакуют то же самое, то деликатесы человека-обезьяны показались бы нам не более тошнотворными, чем многие наши величайшие лакомства, от которых любой африканский каннибал с отвращением воротил бы нос.
Например, в окрестностях озера Рудольф[18] обитает племя, которое не ест ни баранины, ни говядины, хотя их соседи делают это с удовольствием. Поблизости живет еще одно племя. Там любят ослятину – обычай, крайне отталкивающий для окружающих племен, которые брезгуют таким мясом. Кто посмеет утверждать, что обычай употреблять в пищу змей, улиток и лягушачьи лапки прекрасен, а пристрастие к личинкам и жукам омерзительно? И кто сказал, что сырые устрицы, копыта, рога и хвосты менее отталкивающи, чем ароматное чистое мясо только что убитого животного?