— Ты думаешь, я взаправду гайку взял? На кой она мне чужая! Я нарочно дразнил…
Вытащил гайку из теплого глубокого кармана, положил Сережке на руку.
— На, спрячь ее.
А когда отворились больничные двери, и вошел в них Сережка на веки вечные, Мишка почувствовал нестерпимую боль и горькое свое одиночество. Встал у стола, где записывала женщина в белом халате, утомленно рассказывал:
— Крестьяне мы Лопатинской воллости. Михайла Додонов я, а он — Сергей Иваныч.
— Фамилья как?
Тут и забыл Мишка Сережкину фамилию. Сейчас в голове вертелась! Хотел уличную сказать, женщина настоящую требует.
— Пишите прямо на меня: Михаила Додонов, Лопатинской волости.
— Грамотный?
— А как же!
— Распишись.
Налег Мишка грудью на стол и губы оттопырил с натуги.
— Давно не писал, рука не берет.
Расписался и сразу скучно стало.
Вышел из больницы, а гайка на крыльце валяется.
— Эх, позабыл Сережка.
Заглянул в окно — никого не видать. Полез в другое окно, кто-то пальцем погрозил оттуда. Повертелся щенком беспризорным вокруг больницы Мишка, опять у крыльца остановился.
— Как бы гайку передать?
Вынесли человека на носилках. Думал — Сережка это, а на носилках — баба мертвая, и ноги у бабы голые. Грустно стало силы нет. Есть хочется и товарища жалко:
— Гайку-то позабыл зачем!
14
Целый день шатался Мишка по базару между продавцами, слушал, сколько просят за юбки, сколько за кофты, почем стоит хлеб, если на деньги купить. Уж и сам хотел вытащить из мешка бабушкину юбку, мужики кругом разговаривают:
— Киргизы за Оренбургом дорого берут разные вещи. Туда надо везти.
Мишка подумал.
— Потерплю еще маленько.
Попробовал милостыньку просить, ну, бабы здесь чересчур сердитые.
Скажешь им:
— Тетенька! — Они не глядят.
Донимать начнешь:
— Христа-ради! — Они замахиваются.
А она хотела по голове ударить Мишку. Узнала, видно, что кусок он украл у мужика, на весь базар закричала:
— Ты смотри у меня, воришка окаянный! Давно я заприметила кружишься тут.
Нахлобучил Мишка старый отцовский картуз — ушел от скандала. Донесут в орта-чеку и просидишь недели две, немного станут разговаривать с нашим братом. Потребуют паспорт — нет. Пропуск потребуют, и пропуска нет. Лучше подальше от этого…
Вспомнил про Сережку только к вечеру. Будто кольнул кто в самое сердце.
— Что не сходишь? Обещался?
Хотел сбегать, мужики напугали.
— Поезд готовится на Ташкент. Скоро пойдет.
Сразу раскололась Мишкина голова на две половинки. Одна половинка велит к Сережке сбегать, другая половинка пугает:
— Не бегай, опоздаешь.
А первая половинка опять в уши шепчет:
— Как не стыдно тебе товарища бросать на чужой стороне? Сам уговаривался и сам не хочешь.
Долго ли добежать! Простишься в последний раз и поедешь. И ему легче будет, когда узнает, ждать не станет…
Другая половинка успокаивает:
— Ты не в этот раз уговаривался. Проходишь зря — на поезд не попадешь. Останешься сидеть день да ночь, а в это время сто верст уедешь. Если бы нарочно не жалко тебе? Ты не нарочно…
Долго мучился Мишка.
Вышел на станцию. Раз на больницу посмотрит, раз на вагоны:
— Двигаются или нет?
Вагоны не двигались.
Пересилила Мишкина совесть Мишкину нерешительность, толкнула вперед. Добежал он что есть духу до больничного крыльца, остановился, как вкопанный. В трех окошках совсем темно, в одном — огонек горит. Торкнулся в дверь — заперто. Полез головой в окно, где огонек горит, кто-то за рубашку дернул.
— Куда лезешь? Окошко хочешь разбить?
Обернулся Мишка — мужик перед ним с метлой в руке.
— Сережку я гляжу.
— Какого Сережку?
— Наш, лопатинский.
— Никакого Сережки здесь нет, уходи!
Вот тебе раз! Нынче положили, и нынче же нет!
А тут паровоз на станции свистнул.
— Поезд!
Бросился от больницы Мишка, земли не чует под ногами. Прибежал на станцию — не поймет ничего. Туда бегут, сюда бегут, которые чай хлебают. Спросил мужика, мужик и руками развел.
— Я, браток, ничего не знаю, сам четвертый день сижу… Ты куда едешь?
— В Ташкент мне надо.
— В Ташкент давно ушел.
— Ушел?
— Не иначе ушел.
Так и прострелило Мишку в руки — ноги.
Бросился в другую сторону, на бабу в темноте наскочил, кипяток в ведре несла она. Закачалось ведро, кипятком ей пальцы обожгло. Бросила баба ведро под ноги и давай кричать:
— Держите его.
Не олень бежит, рогами кусты раздвигает — Мишка скачет с мешком за плечами. Сзади шум поднялся, по ушам хлещет.
— Украл, украл, держи!
Пересекли мужики дорогу Мишке:
— Ах ты, сукин сын!
— Не нужно, не бейте!
— Позовите милицию!
— Вот товарищ милицейский, этот самый…
— Мешок украл у женщины.
— Разойдись!
Или земля вертится колесом, или люди прыгают друг через друга.
Нет.
Не земля вертится и не люди прыгают: в глазах у Мишки помутилось, голова Мишкина вертится во все стороны. Стоит он в страшном кругу, и язык не может слова выговорить. Хочет сказать, а язык не выговаривает. Упала слеза на Мишкину щеку, — кто увидит слезу в такой суматохе? Мишкин мешок на глазах у всех. Мишкино горе разжигает мужиков, отупевших от долгого сиденья на станциях.
— Бить надо таких щенков!
Ухватил за руку милицейский:
— Идем!
— Пропал.
Только это и подумал Мишка.
— Замотают теперь.
15
Идет он на страшный суд — все поджилочки прыгают. Вспомнил отца покойного, дядю Никанора, который лучше всех на кулачки дрался, — вскипело сердце обидой великой на Сережку.
— Из-за него приходится терпеть.
А в орта-чека и не страшно даже — как в Исполкоме у них.
Стол большой, за столом самый главный в кожаном пиджаке. С боку револьвер прицепленный, на фуражке звезда большевистская. Чешет самый главный усы одним пальцем, смотрит на Мишку прищуренными глазами.
— В чем дело?
— Мальчишку поймали, товарищ Дунаев, — объясняет милицейский.
— Безбилетный?
— А шут его знает! Мешок, что ли, утащил.
— Иди ко мне ближе.
Здорово оробел Мишка — руки по швам опустил. Левая вздрагивает от испуга, и ноги чуть-чуть в коленках трясутся. Потолок над головой будто книзу опускается, и вся орта-чека на волнах покачивается.
А товарищ Дунаев нарочно молчит, не торопится. Только глазами прищуренными — ширк по бумаге!
И опять — ширк на Мишку!
— Как зовут?
У Мишки каждый волосок на голове поднимается, и в носу делается жарко: шмыгать не успевает им.
— Который год?
— Одиннадцать — двенадцатый.
— Молодец! Табак куришь?
— Никак нет.
— Не скрывай, Михайла Додонов, нам все известно…
Увидал улыбку Мишка на губах у главного, подумал:
«Врет он, ничего не знает, если смеется…»
А главный опять улыбается.
— Зачем мешок украл?
Отлегло на сердце у Мишки, снова подумал:
«Давай я обману маленько, можа поверит».
Начал рассказывать: давно они собирались в Ташкент с отцом, купили билет, пропуск, а отец дорогой помер. Надо бы взять у него билет с пропуском, а Мишка не догадался, две станции без билета проехал. Тут еще мальчишка навязался к нему из их деревни: возьми да возьми — один боится ехать. И тоже захворал. Кого хошь спроси — в больнице он лежит. Побежал Мишка повидаться с ним, а в это время свисток на чугунке подали. Ну, Мишка напугался, бежал, бежал, на бабу наткнулся. Не видать ничего. Задел ногой за ведро — баба кричать начала. Услыхали мужики, подумали — жулик он. А это его мешок, собственный. В этом мешке еще мешок, а в том мешке кружка завернута, соли на дорогу щепотки две и бабушкина юбка. Он никогда не воровал.
Развязали мешок — верно: кружка, соль и юбка.
Поглядел товарищ Дунаев на Мишку, опять усы почесал одним пальцем.
— А ты знаешь, без билета не полагается ездить по железным дорогам?
— Конечно, знаю, куда же деваться? Голодно больно…
— А в Ташкенте чего думаешь делать?
— Поработаю маленько.
— Чего умеешь работать?
— Чего придется. Можа, навоз кому почистить али за плугом ходить…
Покрутил головой Дунаев, самый главный, улыбается.
— Вот что, Михайла Додонов: мальчишка ты ловкий. По правильному я должен наказать тебя за это, чтобы ты еще ловчее был. Завтра будешь дрова таскать вместе с бабами безбилетными. Поработаешь — дальше поедешь. А бесплатно у нас не полагается ездить. Понял?
Мишка ждал хуже.
Вышел из орта-чеки с милицейским, сказал облегченно:
— Работы я не боюсь. Чего хошь заставь — сделаю…
16
Длинный день! Тянется, и конца ему нет. Сначала солнышко на гору все поднималось, потом все под гору спускалось, а до вечера далеко. И дров казенных целые горы — когда перетаскаешь по одному полену? Напружинивал Мишка крепкую мужицкую спину сразу по три тащил. Выворачивались глаза от натуги, вздрагивали, мотались короткие ноги в широких лаптях. Думал, похвалит кто за усердную работу, а бабы ругаются.
— Ты, мальчишка, не больно надсаживайся: здесь — не дома.
— А что?
— Силу береги.
Первой свалилась кудрявская девка с голыми оцарапанными ногами. Голова закружилась, и во рту затошнило у нее. Поглядела она вокруг помутившимися глазами, белая сделалась вся. Схватила себя за голые оцарапанные ноги — не поймет ничего. Будто бабы и будто не бабы около нее. Ткнулась носом в землю и давай палец сосать.
— Что, Настенка, смерть твоя?
— Силушки нет.
Положила смерть Настенкину голову на березовое полено и ноги согнула ей около самого подбородка. Покормить бы умирающую вскладчину — легче будет! — хлеба негде взять. Своим поделиться — жалко: и себя обидишь, и ее не накормишь.
— Ладно, жизнь такая.
Встревожились бабы и снова умолкли.
Каждой думалось о себе: