Утром легче стало.
Развернулись поля, пробежали мимо будки, мужики на лошадях, бабы, ребята, деревни.
Мишка, утомленный за ночь, крепко спал около паровозной трубы. Баба кормила ребенка грудью. Мужик с расстегнутым воротом выбрасывал вшей из-под рубахи. Другая баба кричала мужику:
— Не кидай на меня!
— Вошь я уронил!
— Где?
— Вот тут.
— Вшивый бес!
— Не ругайся, я найду ее: она у меня меченая — левое ухо разрезано, на лбу белое пятнышко…
На подъеме машина убавила ходу. Запыхтела, зафукала, остановилась.
— Приехали! — подумал Сережка. А мужик сказал другому мужику:
— Паровоз не работает.
— Значит, не пойдет?
— Винты расстроились.
Вылез человек в черной засаленной рубашке, начал стучать молотком по колесам. Вылез еще человек. Дернула машина раза два, опять остановилась. Попрыгали мужики из вагонов, бабы, и теплым ясным утром торопливо в полукруг начали садиться "на двор", недалеко от чугунки.
Сережка подумал:
— Видно, всем можно тут.
Ему тоже хотелось на "двор", но боялся прыгать, чтобы не отстать, терпел свое горе сквозь слезы.
— Мишка, айда с тобой!
— Я не хочу.
— Я больно хочу…
— Прыгай скорее!
Только хотел Сережка спрыгнуть, а народ закричал:
— Садись, садись, пошла!
Фукнула машина, заревел гудок — потащились.
Сережка заплакал.
— На двор я хочу!
— Погоди маленько, не надо.
Через минуту Сережка судорожно схватился за штанишки.
— Не вытерплю я!
— Постой маленько, постой! Скоро на станцию приедем.
Не хотелось Мишке конфузиться из-за товарища, а глаза у Сережки испуганно выворотились, лицо побелело.
— Ты что?
— Ушло из меня.
— Молчи, не сказывай. Сядь вот тут!
Сел около бабы Сережка, а баба говорит:
— Где у нас пахнет как?
И мужик тоже оглядывается.
— Кто-то маленько напустил!
— Какое маленько — живым несет.
Легче стало в брюхе у Сережки, сидит — не шелохнется.
Мишка в бок толкает его.
— Молчи!
9
Когда въехали в вагонную гущу на станции, быстро замелькали головы, руки, ноги, лошади, телеги на вагонных площадках. Остановилась машина далеко от станции. Мужики с бабами тут же попрыгали, прыгнули и Мишка с Сережкой. Мишка маленько прихрамывал на левую ногу, а Сережка совсем разучился ходить по земле. Голова кружилась, ноги спотыкались, и опять, как на машине, плавали вагоны в глазах, перевертывалось небо. Мишка тащил за собой.
— Айда, айда!
— Куда?
— Нельзя здесь — увидят…
Ушли из опасного места, очутились на пустыре около высокого забора. Поднял Сережка гайку в траве, очень обрадовался. В голове мелькнула хозяйская мысль: "дома годится!" — но Мишка сказал:
— Ты чего в карман положил?
— Гайку.
— Брось!
— Зачем?
— Обыскивать будут…
Сережка нахмурился. Жалко гайку бросать и на Мишку сердце берет. Что за начальник такой — везде суется! Взять да не слушаться никогда. Встали сразу все Мишкины обиды пред Сережкой — даже в носу защекотало. Стиснул гайку, думает:
— Пусть ударит!
Мишка еще больше рассердился.
— Брось!
— А тебе чего жалко?
Мишке было не жалко. Просто досадно, что Сережка поднял хорошую гайку, а он, Мишка, не поднял, потому что все время о хлебе думал и глаза под ногами не распускал.
— Мы как уговорились?
— Как?
— Все пополам делить.
— Это мы про хлеб говорили.
Лег Мишка на спину, долго смотрел на голубое кудрявое облако, плывущее по чужому далекому небу. В кишках начало булавками покалывать, во рту появилась слизь, вяжущая губы. Плюнул. Стиснул голову обеими руками, стал обуваться в лапти. Обувался рассеянно. Пересматривал оборины, худые пятки у лаптей, неторопко вытряхал пыль из чулок. Украдкой взглянул на Сережкин карман, где лежала соблазнительная гайка. Почесал в голове. Кому не надо — счастье. Он вот хлопочет, бегает, на вагоны подсаживает, а гайку нашел другой. Ударил Мишка чулком по кирпичу, сказал:
— Ладно, держи свою гайку, мне не надо…
Губы у Сережки оттопырились, глаза заморгали.
Подпотела гайка в кулаке, словно приросла к шаршавой ладони. Драка будет, если начнет Мишка насильно отнимать. Что за начальник такой — каждый раз нельзя ничего сделать!
Мишка взглянул исподлобья.
— С такими товарищами только и ездить по разным дорогам. Если хлеб мой жрать — ты первый, а за гайку готов удавиться. Кто тебя вытащил из ортачеки? И опять попадешь, если я не заступлюсь. И хлеба не дам больше, и уеду один от тебя. Оставайся с своей гайкой…
Губы у Сережки вздрагивали, глаза от обиды темнели. Слабо разжимался кулак на минуточку и снова сжимался еще крепче. Не гайку жалко — досадно. Зачем такой начальник Мишка? Зачем нельзя каждый раз ничего сделать?
Пошли.
Хотел Сережка рядом итти, Мишка отсунул.
— Иди вон там, не надо мне.
Шмыгнул Сережка носом, пошел позади. Поглядел на гайку в кулаке, вытер о колено. Жалко! И не давать нельзя. Завез Мишка на чужую сторону, возьмет да и бросит на дороге около киргизов.
Взгрустнулось.
Лизнул гайку языком два раза, неожиданно сказал:
— Мишка, давай кому достанется!
— Не надо мне.
— Ты думаешь — жалко?
Мишка вздохнул облегченно.
— Сознался чертенок! Все равно без меня никуда не уедешь.
Решили трясти два жеребья в Мишкином картузе: большую палочку и маленькую палочку. Сережка спохватился.
— Обманешь ты меня, давай по другому.
— Давай.
Поднял Мишка камешек, загадал.
— Я сожму два кулака. Возьмешь кулак с камешком — твоя гайка. Возьмешь кулак без камешка — моя гайка.
Долго раздумывал Сережка, который взять. Щурил глаза, отвертывался, даже помолился тихонько:
— Дай бог, мне досталась!
— Скорее бери!
— Левый!
Мишка причмокнул.
— Дурачек ты маленько приходишься! Я всегда в правой держу…
Вытащил Сережка гайку проигранную, еще больше захотелось есть. С ней сытнее было, а теперь все брюхо опорожнилось и во рту нехорошо.
Мишка хвалился.
— Какой я счастливый! Приеду домой, чего-нибудь сделаю из этой гайки или кузнецу продам за сто рублей.
Сережка настороженно поднял голову.
— Ну, за это — много больно!
— А что? Она железная, куда хошь годится.
— Сто не дадут.
— Давай спорить на два куска!
Грустно стало Сережке. Прошли шагов двадцать, сказал он, чтобы утешиться:
— Продавай, я еще найду — чугунную…
10
За станцией дымились жарники[4]. Пахло кипяченой водой, луком, картошкой, жженным навозом.
Тут варили, тут и "на двор" ходили.
Голые бабы со спущенными по брюхо рубахами, косматые и немытые, вытаскивали вшей из рубашечных рубцов. Давили ногтями, клали на горячие кирпичи, смотрели, как дуются они, обожженные. Мужики в расстегнутых штанах, наклонив головы над вывороченными ширинками, часто плевали на грязные окровавленные ногти. На глазах у всех с поднятой юбкой гнулась девка, страдающая поносом, морщилась от тяжелой натуги.
Укрыться было негде.
Из-под вагонов гнали.
Около уборной с двумя сиденьями стояла огромная очередь больше, чем у кипятильника. Вся луговина за станцией, все канавки с долинками залиты всплошную, измазаны, загажены, и люди в этой грязи отупели, завшивели, махнули рукой.
Приходили поезда, уходили.
Счастливые уезжали на буферах, на крышах.
Несчастливые бродили по станции целыми неделями, метались в бреду по ночам. Матери выли над голодными ребятами, голодные ребята грызли матерям тощие безмолочные груди.
Постояли Мишка с Сережкой около чужого жарника, начал Мишка золу разгребать тоненьким прутиком. Баба косматая пронзительно закричала:
— Уходите к черту! Жулик на жулике шатается — силушки нет.
Мужик в наглухо застегнутом полушубке покосился на Мишку.
— Чего надо?
— Ничего не надо, своих ищем.
— Близко не подходи!
На вокзале в углу под скамейкой лежал татарченок с облезлой головой, громко выговаривал в каменной сырой тишине:
— Ой, алла! Ой, алла!
В другом углу, раскинув руки, валялся мужик вверх лицом с рыжей нечесанной бородой. В бороде на грязных волосках ползали крупные серые вши, будто муравьи в муравейнике. Глаза у мужика то открывались, то опять закрывались. Дергалась нога в распущенной портянке, другая — торчала неподвижно. На усах около мокрых ноздрей сидела большая зеленая муха с сизой головой.
Сережка спросил:
— Зачем он лежит?
Мишка не ответил.
Кусочек выпачканного хлеба около мужика приковал к себе неотразимой силой. Понял Мишка, что мужик умирает, подумал:
— Хорошо, если бы этот кусочек стащить! Народу нет, никто не видит. Татарченок вниз лицом лежит. И увидит — не догонит. Себе можно побольше, Сережке поменьше, потому что он и сам поменьше.
Прошелся Мишка от стены к стене, мельком в окно заглянул. Ноги вдруг ослабли от сладкого ощущенья первого воровства, лицо и уши стали горячими. Ощупал Сережку невидящими глазами, торопливо шепнул:
— Погляди вон там!
— Где?
— Там, за дверью.
Раз, два — готово!
Сережка из дверей спросил:
— Мишка, чего глядеть-то?
— Не гляди больше, не надо…
По платформе бежали мужики за начальником станции, христом-богом просили пустить их вперед.
— Товарищ-начальник, сделайте для нас такое уваженье настолько!
— Ждите, ждите, товарищи, не могу!
Побежал и Мишка вместе с мужиками.
Остановились мужики, и Мишка остановился, держа за руку непонимающего Сережку.
Мужики сняли шапки, снял и Мишка старый отцовский картуз. Дернул Сережку:
— Сними!
Не выгорело дело, мужики начали ругаться. Мишка тоже сказал, как большой:
— Взятки ждут…
После барыню увидели — голова с разными гребенками.
Такие попадались в Самаре, отец покойный называл их финтиклюшками. Стояла барыня на крылечке в зеленом вагоне, на пальцах — два кольца золотых. В одном ухе сережка блестит, и зубы не как у нас: тоже золотые. Рядом ребятишки смотрят ей в рот. Бросит мосолок барыня — ребятишки в драку. Упадут всей кучей и возятся, как лягушки склещенные. Потом опять выстроятся в ряд. Перекидала мосолки барыня, бросила хлебную корчонку.