iesen ganzen Reichtum seiner Substanz zu durchdringen und zu verdauen hat[20]. Пробиться сквозь богатство… Только не бери эпиграфом. Иди к молодежи, мне нечему тебя больше научить. Праздник…
Свечи перестали падать, странное напутствие Гегеля, выложенное арбузными семечками на скатерти, покрылось темнотой.
— Я подошел к нему.
— Что он сказал?
— Идти к молодежи.
— Иди к ней — смотри, сколько собралось друзей… Фрау Марта, так что это был за чай у Доктора — неужели там была отрава?.. Иди, Султан, тебя ждут.
В конце двора, рядом с горкой дров для плова стоял щербатый забор и горело больше всего свечей. Подойдя, Султан нашел трех собеседников, испортивших Артурику желание курить, — Вадима, Санджара, Евгения; их тайные имена Султан вспомнил не сразу. Троица вдумчиво допивала кагор. Позади них в широкие прорези забора были видны другие ташкентские лица — веселые, шепчущие, полные смеха, заглядывающие в странный двор, усыпанный огнями. Л. М., Галия, Манс, Тима Шакиров, «Винаяка», Азиз, vladko@ishonch.com, Лейла, Влад И., Саид, Неля, Цвет Нашей Молодежи, кто-то еще. Султан приветствовал их взмахом руки.
— Come on, King of the Juice!
— Мы уже затоптались.
— Это та свадьба, которую решил на финал романа?
— А почему свадьба, а не Новый год, как ты хотел?.. А что ты там делал, между пустыми столами?
— Искал эпиграф.
— Нашел?
— Это становление воспроизводит некоторое медлительное движение и последовательный ряд духов… Той темноте за окнами угодный. Идемте, я готов.
Напоследок он повернулся во двор.
Свадьба рассосалась; старухи с тазами подбирали свечи и относили их ближе к новобрачным — те сидели, как и раньше, в невидимом гипсе. Одна особенно старушья старуха сняла свечку с бутылки кагора и потрепала Султана по плечу.
— Буви-жон? Бабушка? Откуда вы тут? Вы же…
— Жива, конечно. Старая гвардия нос не вешает. Это же внучка моя сегодня невеста — как я дома буду, сам посуди.
— Внучка…
— Твоего дяди Хасана дочка — московского Хасана, помнишь, он тебя рисовал краской и еще туфли подарил? Нехорошо родную кровь забывать, даже ученым людям такой грех не прощается.
— Как ваше здоровье…
— Да как ты меня исцелил перед отъездом, все не жалуюсь. Зря ты бросил людей лечить — большие бы деньги имел, уважение. Маджус до сих пор лечит — и сам сыт, и мечеть построил, министры его знают. А был простой оборванец, звездам поклонялся. Как пещеры бетоном залили, так сразу за ум взялся. За ум…
— Буви-жон… Вы привет ему передавайте, Маджусу-аке. Скажите, что ему уже недолго так мучиться. Бабушка!
Старуха глазами еще была с Султаном, но дуплистый рот уже бормотал свое, хлопотливое: «Песней проговориться легче… конечно…» И, погладив внука по щеке, ушла в глубь двора. Султан видел, как она прошла мимо стола, за которым он только что разговаривал с дедом. Тот сидел в позе писца; перед ним на коленях стояла Лаги и шевелила губами. Старик глядел вдаль и согласно кивал — на этот раз им никто не мешал.
— Султан!
Да, он идет.
Он провел ладонью по забору, пытаясь определить на ощупь породу дерева. Странно, это была сосна. Помахав на прощание свадебному двору, Султан вошел в небольшую рощу из сосен и чинар с выбеленными известью стволами. Там, на траве, уже находились те, кто ждал продолжения.
— Идем?
И пошли, прихватив гитару и пионерский барабан с отвалившимся дном, в котором несли лепешки. Жених с невестой догнали их позже, усыпив бдительность старух-советчиц. Рассказали, что перед самым их побегом немка произнесла необыкновенный тост, богословский.
Настраивая гитару, вышли к чинарам Дархана — на шоссе было пусто, не считая освещенного троллейбуса, внутри которого танцевали какие-то фигуры в старинных немецких нарядах. То ли развеселая массовка возвращалась со съемок узбекско-немецкой «Волшебной флейты» (консультировать которую и была приглашена профессор Блютнер), то ли… Троллейбус проехал, вслед ему пели.
Мимо мертвой консерватории двинулись к Алайскому, искать арбузы и водку. Прямо перед базаром шествие наткнулось на такую пару: полуголый мужчина с размазанным по щекам кремом, на спину накинут женский плащ — хозяйка плаща шла рядом, держа голого за локоть. Улыбаясь щербатым ртом, она пела: «Я дождалась тебя, какое счастье!» Тот, кого она дождалась, послушно улыбался в ответ и выжимал из-под нагримированных век бессмысленные слезы.
Султан слегка отстал, глядя вслед удивительной и по-своему гармоничной паре, потом нагнал своих, уже входивших в мраморные ворота ночного базара. Кто-то из идущих впереди будил спящего на арбузах продавца, тот сквозь сон торговался и искал продрогшей пяткой слетевший шлепанец.
…Когда вскрыли первый арбуз, у Султана неожиданно поплыло перед глазами — лица, арбузное чрево, какая-то больница в шахматах света и тени, добывание воды из-под асфальта… Покачнувшись, Султан полетел на землю, покрытую звездами битого стекла.
Он не ушибся — случайный порыв ветра поднял его вместе с целлофановым пакетом из «Ардуса» и стопкой букинистических книжек и понес куда-то. В небе еще не растаял едкий запах салюта, но Султан его не почувствовал — только чихнул пару раз во сне, пролетая над недостроенным костелом.
…И не узнал места, в котором открыл глаза. Утро. Кусками висел туман, из него выглядывали ветви, прогибающиеся под тяжестью влажной зелени. Ближе всего темнели стволы крымской сосны, дальше намечались березы и рощи яблонь и смоковниц. В разрывах между ветвями шевелились облака.
Султан приподнялся, пожевал серебристый лист мяты, чтобы прогнать изо рта ночной привкус.
Запела невидимая птица.
«Странно, почему я оказался в этом далеком саду именно сейчас? Почему именно я, а не кто-нибудь другой из людей… друзей?.. И зачем я так спокоен?» Так и не узнав ответа, добавил: «Благодарю тебя, Господи».
В Городе тоже наступило утро. Продавец арбузов подсчитывал ночную прибыль; смотритель троллейбусного парка выгонял из салона хулиганов в напудренных париках; фрау Марта, остановившись на фоне лозунга «Узбекистон — келажаги буюк давлат»[21], что-то записывала в свой зороастрийский блокнот. За Мартой шла Лаги с мужем, и лицо его было в такой судороге смирения, что нельзя сказать точно, был ли это раскаявшийся Юсуф или Малик, ослушавшийся брата…
Позади бежала золотистая собака и лаяла на воробьев, флаги и облака. Раннее солнце щекотало листву, пели грузовики, мурлыкали молочницы, центр Города объезжал визирь (о котором говорили, что он не терпит рядом с собой дураков, особенно тех, которые считают себя умнее его), открывались — книжные лавки… День начинался.
ТАШКЕНТСКИЙ СЛОВАРЬ
Авлиё — святой.
Акя (ака) — старший брат; также употребляется при обращении к старшему по возрасту.
Амакя (амака) — дядя со стороны отца.
Афлатун — Платон.
Бечора — бедняга.
Бир — один; раз.
Бола — дитя, ребенок.
Буви — бабушка.
Дода — папа.
-жон — буквально: «душа», придает ласкательный оттенок именам и словам, обозначающим родственные отношения.
Икки — два.
Исрык (исирик) — гармала, растение, используемое для ритуального окуривания и против дурного глаза; обладает также дезинфицирующим действием.
Кизим — доченька.
Куёнча — зайчик.
Курпача — ватное одеяло.
Курт — шарики из сухой брынзы.
Мазар (мозор) — кладбище.
Махалля — квартал.
Мошугра — суп из маша (мелких бобов) с лапшой.
Насвай (носвой) — особо приготовленный табак, закладывается под язык.
Опа — старшая сестра; также употребляется при почтительном обращении (или упоминании) женщины.
Раис — председатель.
Углым (углим) — сынок.
Укя (ука) — младший брат; также употребляется при обращении к младшему по возрасту.
Усьма — растение, используемое для окрашивания бровей.
Шурва, шурпа — суп.