– Капитан, – ответил Александр.
Равенсток покачал головой:
– Вы говорите «капитан», нам сказали, что вы майор, а ваша жена говорит, вас лишили звания. Ничего не понимаю. Завтра в восемь, капитан Белов. – Он оглядел Александра. – Можете поесть в столовой посольства или…
– Хорошо бы принесли в комнату, – сказал Александр.
– Чувствуется военный. – Равенсток посмотрел на потрепанную, грязную и окровавленную одежду Александра. – У вас есть какая-нибудь другая одежда?
– Нет.
– Завтра в семь я попрошу принести вам из штаба запасную форму капитана. Пожалуйста, будьте готовы, чтобы в семь пятьдесят пять вас отвели в конференц-зал.
– Я буду готов.
– Вам точно не нужен кто-нибудь для осмотра ваших ран?
– Благодарю вас, у меня есть «кто-нибудь».
Равенсток кивнул:
– Увидимся завтра. Охранник, отведите их в квартиру на шестом этаже. Пусть административно-хозяйственная часть приготовит им комнату и принесет обед. Вы, наверное, страшно проголодались.
У них была большая комната с деревянным полом, коврами, тремя широкими окнами и высоким потолком. По периметру стен шла декоративная лепнина. В комнате стояли комфортабельные кресла, стол. Была даже ванная комната. Александр бросил все свои вещи на пол и уселся в мягкое кресло. Татьяна несколько минут бродила по комнате, разглядывая картины, лепнину, ковры и не обращая внимания на Александра.
– Ну и насколько обозлены Советы? – спросил он за ее спиной.
– О, ты знаешь, – ответила она, не оборачиваясь.
– Могу себе представить.
– Степанова заменили кем-то другим, – повернувшись к нему, сказала Татьяна.
У Александра дернулись руки.
– Приехав ко мне в феврале, он сказал, что удивлен тем, что до сих пор занимает свой пост. В послевоенной Советской армии дела для генералов складываются особенно паршиво. Слишком много неудачных военных кампаний, слишком большие потери, большая вина.
Александр опустил голову.
– Как Степанов узнал, что ты был там?
– Он увидел мою фамилию в списках спецлагеря.
– А мне не разрешили посмотреть списки. – Татьяна тяжело села на подоконник и закрыла лицо руками. – Что происходит? Я думала, самое трудное позади. Я думала, потом будет легко.
– Думала, потом будет легко! – воскликнул Александр. – Разве наша жизнь была когда-нибудь легкой? Ты думала, стоит тебе вступить на американскую территорию – и нас пригласят на прием?
– Нет, но я думала, что, объяснив все Равенстоку…
– Возможно, Равенсток не знаком со всей силой твоего убеждения, Татьяна, – сказал Александр. – Он консул, дипломат. Он следует инструкциям и должен делать все для улучшения отношений между двумя странами.
– Сэм посоветовал мне попросить его о содействии. Он не стал бы…
– Сэм, Сэм, и кто такой этот Сэм, и почему ты считаешь, что НКГБ его послушается?
Она заломила руки:
– Я так и знала. Не надо было сюда приезжать! Надо было бежать на север, где нас не ждали бы. Надо было сесть на грузовое судно до Швеции. Швеция дала бы нам убежище.
– Я впервые слышу об этом плане, Таня.
– У нас не было времени подумать. Берлин, Берлин! Зачем я только повезла тебя в Берлин, если сомневалась, найдем ли мы здесь помощь?
Послышался стук в дверь. Они обменялись взглядами. Александр встал, чтобы открыть, но Татьяна указала на дверь ванной комнаты, как бы говоря: нет, иди туда, не выходи – на всякий случай.
Это была сестра-хозяйка с обедом и чистыми полотенцами.
– У вас есть сигареты? – прерывающимся голосом спросила Татьяна. – Я заплачу за пачку или, может, две?
Девушка вернулась с тремя пачками.
– Александр? Ты в порядке? – Из ванной не доносилось ни звука, и Татьяне вдруг пришло на ум, что он мог там что-то с собой сделать; она подбежала к двери и толкнула ее со всей силы, крича: – АЛЕКСАНДР! – едва не сбив его с ног.
– Что с тобой такое? Почему так громко кричишь?
– Я не… я… у тебя было так тихо, я не…
Он взял у нее сигареты.
– Смотри, нам принесли еду, – сказала она, успокоившись и указывая на подносы с едой. – Нам принесли стейк. – Она попыталась улыбнуться. – Когда ты в последний раз ел стейк, Шура?
– Что такое стейк? – спросил он с вымученной улыбкой.
Усевшись за стол, они не сразу приступили к еде, а стали возить ее по тарелке. Татьяна пила воду. Александр пил воду и курил.
– Вкусно, правда?
– Вкусно.
Они продолжали сидеть, не глядя друг на друга и не разговаривая. Стемнело. Татьяна пошла включить свет.
– Нет, не надо, – сказал он.
Единственным освещением комнаты была зажженная сигарета, одна за другой.
Они молчали, но ощущения тишины не было. В душе Татьяна исходила на крик, и она знала, что Александр курит, чтобы заглушить собственный крик. Заглушить ее крик.
– Ты хорошо выучила английский, – наконец сказал он.
– Когда-то у меня был очень хороший учитель, – отозвалась Татьяна и разрыдалась.
– Ш-ш-ш. – Он смотрел не на нее, а мимо, в открытое окно. – Русский для нас почему-то проще, лучше знаком.
– Да, мне больнее говорить на нем, – сказала она.
– Когда я говорю на нем с тобой, меня это успокаивает.
Они, не отрываясь, смотрели друг на друга через стол.
– О господи! И что нам делать?
– Ничего не делать, – ответил Александр.
– Зачем им говорить с тобой? По какому вопросу?
– Как всегда, если дело военное, его надо решать по-военному. Осудив меня, Советы лишили меня звания, но они знают, что от вооруженных сил США ничего не добьются, если скажут, что человек, добивающийся безопасного прохода, штатский. Губернатор даже не станет об этом думать, дело перейдет прямо к Равенстоку. Однако Советы говорят об измене, дезертирстве – все это провокационные военные слова, особенно для американцев, и Советы это понимают. Я не был майором три года, но все же меня называют майором, офицером высокого звания, чтобы и дальше провоцировать. Эти слова требуют корректного военного реагирования. Вот почему завтра меня будут допрашивать.
– Что ты об этом думаешь? Как это произойдет?
Александр не отвечал, что для Татьяны было хуже плохого ответа, поскольку это заставляло воображать нечто немыслимое.
– Нет, – произнесла она. – Нет. Не могу… не стану… не буду. – Она подняла голову и расправила плечи. – Тогда пусть меня тоже выдают. Ты не поедешь один.
– Не будь смешной.
– Я…
– Не… будь… смешной! – Александр поднялся, но не подошел к ней. – Я не хочу… я отказываюсь обсуждать это даже теоретически.
– Не теоретически, Шура, – возразила Татьяна. – Я им тоже нужна. Я разговаривала с Равенстоком, помнишь? Сам Степанов сказал мне. Список классовых врагов. Они хотят, чтобы выдали нас обоих.
– Твою мать! – воскликнул он. – Ты действительно этого хочешь? – Вдруг он подошел к окну и выглянул наружу, словно прикидывая расстояние с шестого этажа до земли. – Таня, в отличие от меня, ты фактически имеешь американский паспорт.
– Всего лишь формальность, Александр.
– Да, но жизненно необходимая формальность. К тому же ты штатская.
– Я служила медсестрой в Красной армии, имея грант от Красного Креста.
– Тебя не выдадут.
– Выдадут.
– Нет. Завтра я с ними поговорю.
– Нет! Поговоришь с ними? Мало ты с ними говорил? С Мэтью Сайерзом, со Степановым. Ты смотрел мне в глаза и лгал мне. Хватит уже! – Она покачала головой. – Ни с кем ты не будешь говорить.
– Буду.
Она разрыдалась:
– А как же слова «жить вместе и умереть вместе»?
– Я соврал.
– Соврал! – Она задрожала. – Что ж, надо было догадаться. Тебя не пустят в Америку. Если тебя отправят на Колыму, я тоже поеду.
– Ты не соображаешь, что говоришь.
– Ты выбрал меня, – срывающимся голосом сказала Татьяна, – тогда в Ленинграде, потому я была честной и правдивой.
– А ты выбрала меня, потому что поняла, что я отчаянно защищаю то, что принадлежит мне, так же отчаянно, как Орбели.
– О господи, я не уеду без тебя! Если ты вернешься в Советский Союз, то я тоже.
– Таня! – Александр не мог усидеть на месте; он встал перед ней, укоризненно глядя на нее. – О чем ты говоришь? Мне впору рвать на себе волосы. Ты говоришь так, словно забыла!
– Я не забыла…
– Следователи будут мучить тебя, пока ты не расскажешь им правду обо мне или пока не подпишешь признание, которое они положат перед тобой. Ты подпишешь, и они расстреляют меня, а тебя вышлют на Колыму на десять лет за то, что ты нарушила принципы Советского государства, выйдя замуж за известного шпиона и саботажника.
Татьяна подняла руки:
– Ладно, Шура. Ладно.
Она видела, что он теряет контроль.
Он схватил ее за плечи, поднял и поставил перед собой:
– А знаешь, что произойдет с тобой в лагере? Чтобы ты не думала, будто это будет очередное приключение? Тебя разденут мужчины и отправят в душ, а потом проведут нагишом по узкому коридору перед десятком уголовников, выискивающих хорошеньких девушек – а они заметят девушку вроде тебя, – и тебе предложат теплое местечко в тюремной столовой или прачечной в обмен на твои постоянные услуги, а ты, как честная женщина, откажешься, и тебя изобьют в коридоре, изнасилуют и потом отправят на лесоповал, как делают со всеми женщинами начиная с сорок третьего.
Татьяна, беспокоясь за Александра, сказала:
– Пожалуйста…
– Ты будешь затаскивать бревна на грузовые платформы и после такой работы не сможешь функционировать как женщина, и потом ни один не захочет тебя, даже эти блатные, потому что все знают, что женщины-лесорубы – испорченный товар. – (Побледневшая Татьяна попыталась освободиться из его объятий.) – А в конце твоего срока в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году ты вернешься в общество, утратив все то, что когда-то было твоим. – Он молчал, не отпуская ее. – Ты утратишь все, Таня.
Она лишь беспомощно произнесла:
– Прошу тебя…
– Ты лишишься нашего сына, – продолжил Александр, – мальчика, который может изменить мир, когда вырастет. И лишишься меня. И ты, потеряв передние зубы, лишившись ребенка и мужа, сломленная и бесплодная, униженная бесчеловечным обращением, вернешься в свою квартиру на Пятой Советской. Ты выбираешь это? Я не видел твою жизнь в Америке,