но скажи мне: это твой выбор?
– Ты выжил. Я тоже выживу, – мрачно, но решительно заявила Татьяна.
– Это ты выживала! – прокричал Александр. – Ты не умерла по тому сценарию, да? Хочешь смерти? Это другое. – Он выпустил ее и отошел в сторону. – Смерть, ладно. Ты умрешь от холода, от голода. Ленинград тебя не убил. Колыма убьет наверняка. Девяносто процентов заключенных там умирают. Ты умрешь от аборта, или инфекции, или перитонита, или пеллагры, или туберкулеза, который наверняка убьет тебя, или тебя изобьют до смерти после группового изнасилования. – Он помолчал. – Или до.
Она закрыла уши ладонями.
– Господи, Шура, перестань! – прошептала она.
Он содрогнулся. Она тоже вздрогнула.
Александр привлек ее к себе, прижал к груди. И хотя каждый его выдох казался ей исходящим из горла со стеклянными шипами, ей стало лучше в его объятиях.
– Таня, я выжил, потому что Бог сделал меня сильным. Никто не мог подобраться ко мне. Я стрелял, я дрался, не боясь убить любого, кто приблизился бы ко мне. А ты? Что могла бы сделать ты? – Он накрыл ладонью ее макушку, приподнял за подбородок ее лицо, потом отвел ее руки, подтолкнул, и Татьяна упала на кровать; сев рядом с ней, он сказал: – Ты не в состоянии защитить себя от меня, а ведь я люблю тебя так сильно, как может мужчина любить женщину. – Он покачал головой. – Татьяша, тот мир не предназначен для женщины вроде тебя, поэтому Бог не послал тебя в него.
Она дотронулась до его лица.
– Но зачем было Ему посылать тебя в тот мир? – спросила она с затаенной горечью. – Тебя, лучшего из мужчин.
Он не хотел больше говорить. Она хотела, но не могла.
Александр пошел в душ, а она свернулась калачиком в кресле у окна.
Выйдя с полотенцем, обмотанным вокруг бедер, он сказал:
– Не посмотришь мою рану? Кажется, там инфекция.
Он был прав, будучи знаком с подобными вещами. Он сидел не шевелясь, когда она делала ему инъекцию пенициллина и обрабатывала раны на груди и плече карболовой кислотой.
– Я наложу швы. – Она достала хирургическую нить и вдруг вспомнила, как с помощью хирургической нити вышила эмблему Красного Креста на финском фургоне, в котором выехала из Советского Союза.
Ее тогда качало от слабости, и она не сумела спасти Мэтью Сайерза.
– Не накладывай швы, уже прошло много времени, – сказал Александр.
– Нет, это необходимо для предотвращения инфекции. И быстрее заживет.
Она достала шприц, чтобы сделать местную анестезию.
– Погоди, Таня! – Александр взял ее за руку. – Дай мне сначала сигарету.
Она наложила восемь швов. Закончив, прижалась губами к его ране.
– Больно? – прошептала она.
– Я ничего не почувствовал, – ответил он, затягиваясь сигаретой.
Татьяна перевязала его плечо, руку до локтя, перевязала другую руку, обожженную порохом. Ей не хотелось, чтобы он так близко от себя видел ее заплаканное лицо. По его дыханию она понимала, как трудно ему слушать ее, быть рядом и не прикасаться к ней. Она знала, он не может заставить себя прикоснуться к ней, потому что приближался конец их испытаний.
– Дать морфия?
– Нет, – ответил он. – Тогда я отключусь на всю ночь. – (Она на шаг отошла от него.) – В ду´ше было отлично. Горячая вода. Белые полотенца. Так здорово, так неожиданно!
– Да, – отозвалась она. – В Америке хватает комфорта.
Они отвернулись друг от друга. Она тоже пошла в душ. Когда она вышла, завернувшись в полотенце, он уже спал нагишом на спине поверх одеяла. Она укрыла его и опустилась в кресло у кровати, глядя на него. Запустив руку в сумку медсестры, Татьяна теребила шприцы с морфием.
Она не могла позволить, чтобы его вернули в Россию. Пусть лучше он предстанет перед Богом, чем им снова завладеет Советский Союз.
Взяв с собой сумку, она залезла под одеяло и обхватила сзади нагое тело Александра. Держа его в объятиях, она рыдала, уткнувшись ему в обритый затылок. Советы оставили от сильного мужчины лишь кожу да кости.
А потом он заговорил:
– Энтони – хороший мальчик?
– Да, – ответила она. – Замечательный.
– И он похож на тебя?
– Нет, муженек, он похож на тебя.
– Это плохо, – сказал Александр, поворачиваясь к Татьяне.
Они лежали нагие лицом к лицу.
Их сожаления, их дыхание, две их души переплетались между собой, истекая кровью и горестно стеная в неспокойной ночи.
– Со мной или без меня ты жила и всегда будешь жить по своим правилам, – сказал он.
– Я так старалась для тебя. Хотела преуспеть ради тебя. Я представляла себе, чего бы ты хотел для нас обоих, и старалась воплотить это.
– Нет, это я старался ради тебя, – возразил Александр. – Я хотел добиться всего ради тебя. Я представлял тебя мысленным взором, надеясь на то, что ты будешь довольна мной. Что ты кивнешь и скажешь: «Ты правильно поступил, Александр. Ты правильно поступил».
Пауза.
Уханье совы.
Может быть, хлопанье крыльев летучей мыши.
Лай собак.
– Ты правильно поступил, Александр.
Он обхватил ее руками и прижался губами к ее лбу:
– Татьяна, жена моя, у нас никогда не было будущего. Этой ночью мы проживем еще пять минут. Так мы жили всегда, ты и я, и снова будем так жить, еще одну ночь в белоснежной теплой постели.
– Будь моим утешением, пойдем со мной, – рыдая, сказала Татьяна. – Поднимись и пойдем, возлюбленный мой.
Он гладил ее по спине:
– Знаешь, что спасало меня многие годы в штрафбате и тюрьме? Ты. Я думал: раз ты сумела выбраться из России, через Финляндию, через войну, беременная, с умирающим доктором, не имея с собой ничего, значит и я смогу все пережить. Если ты сумела выжить в Ленинграде, вставая каждое утро и скользя по обледенелой лестнице, чтобы принести родным воду и хлебный паек, я думал, что тоже смогу выжить. Если ты все пережила, то смогу и я.
– Ты даже не представляешь, как плохо мне было в первые годы. Ты бы не поверил, расскажи я тебе.
– С тобой был мой сын. У меня ничего не было, кроме тебя, того, как ты прошла со мной через Ленинград, через Неву и Ладогу, как залечила мою развороченную спину и лечила другие мои раны, исцеляла меня, спасала меня. Я был голоден, и ты накормила меня. У меня не было ничего, кроме Лазарева… – Голос Александра пресекся. – И твоя бессмертная кровь, Татьяна. Ты была моей единственной жизненной силой. Ты не имеешь понятия, как истово я стремился снова увидеться с тобой. Ради тебя я сдался врагу, немцам. Из-за тебя в меня стреляли, меня избивали, предавали и признавали виновным. Я хотел лишь вновь увидеть тебя. То, что ты вернулась за мной, – это самое главное, Тата. Разве не понимаешь? Остальное не важно. Германия, Колыма, Дмитрий, Николай Успенский, Советский Союз – все это ничто. Забудь об этом. Слышишь?
– Слышу, – отозвалась Татьяна.
«Мы блуждаем по этому миру в одиночестве, но, если повезет, испытываем моменты принадлежности к чему-то, к кому-то, и это поддерживает нас в нашей одинокой жизни.
В эти вечерние минуты я вновь прикоснулась к нему, чувствуя, как у меня вырастают красные крылья, и вот я снова молода и гуляю в Летнем саду с надеждой на вечную жизнь».
Глава 41
Берлин, июль 1946 года
На следующее утро они проснулись в шесть. В семь сестра-хозяйка принесла завтрак и офицерскую американскую форму для Александра. Форму медсестры Татьяне выстирали.
Александр выпил кофе, съел тост и выкурил шесть сигарет. Татьяна с трудом проглотила кофе и тост.
В 7:55 двое вооруженных охранников отвели Александра с Татьяной на третий этаж. Они молча сели в приемной на деревянные стулья.
В 8:00 дверь открылась, и к ним вышел Джон Равенсток:
– Доброе утро. В чистой одежде гораздо приятнее, да?
Александр встал.
Равенсток взглянул на Татьяну:
– Медсестра Баррингтон, можете подождать в своей комнате. Это займет добрых несколько часов.
– Я подожду здесь, – ответила Татьяна.
– Располагайтесь, – сказал Равенсток.
Александр пошел за консулом, но перед дверью обернулся. Татьяна стояла. Она махнула ему рукой. Он махнул в ответ.
За длинным столом для заседаний сидели шестеро мужчин. Александр стоял.
Джон Равенсток представил военного губернатора Марка Бишопа («Мы знакомы»), Филиппа Фабрицио, посла США, и генералов, отвечающих за три рода войск вооруженных сил США, расквартированных в Берлине: армия, воздушные силы, флот.
– Итак? – начал Бишоп. – Что вы можете сказать в свое оправдание, капитан Белов?
– Прошу прощения, губернатор?
– Вы говорите по-английски?
– Да, конечно.
– По вашей милости здесь, в Берлине, назревает международный конфликт. Советы требуют, настаивают, чтобы, как только вы войдете в наши двери, мы выдали некоего Александра Белова советским властям. Однако ваша жена говорит, что вы американский подданный. Действительно, посол Фабрицио изучил ваше досье, и национальность человека по имени Александр Баррингтон представляется несколько туманной. Послушайте, я не знаю, что вы сделали или не сделали для Советов, прежде чем они бросили вас в Заксенхаузен. Но я знаю одно: за последние четыре дня вы уничтожили батальон их солдат и они требуют возмездия за это.
– Мне кажется нелепым, что советское военное командование здесь, в Берлине, да и где угодно, вдруг проявляет заботу о своих солдатах, когда я лично похоронил в мирное время по меньшей мере две тысячи их людей в Заксенхаузене.
– Да, что ж, Заксенхаузен – лагерь для осужденных преступников.
– Нет, сэр, для солдат вроде меня. Солдат вроде вас. Лейтенанты, капитаны, майоры, один полковник. И это не считая семисот немцев – офицеров высокого звания и штатских, – которые были похоронены или кремированы там.
– Вы отрицаете, что убили их солдат, капитан?
– Нет, сэр. Они пришли, чтобы убить меня и мою жену. У меня не было выбора.
– Тем не менее вы совершали побеги?
– Да.
– Комендант спецлагеря называет вас закоренелым беглецом.