Идя по коридору в свою палату, Татьяна увидела у питьевого фонтанчика высокую стройную девушку в форме медсестры. Девушка громко рыдала. Длинноволосая и длинноногая, она была очень красива, если не обращать внимания на размазанную по лицу тушь для ресниц, опухшие от слез глаза и щеки. Татьяне хотелось пить, и она с трудом протиснулась к фонтанчику, остановившись почти вплотную к девушке.
– Ты в порядке? – дотронувшись до локтя девушки, спросила Татьяна.
– Все хорошо, – ответила девушка сквозь рыдания.
– Ох!
– Знала бы ты, как чертовски я несчастна! – воскликнула девушка, сжимая пальцами намокшую от слез сигарету.
– Я могу тебе помочь?
Она исподлобья взглянула на Татьяну:
– Кто ты такая?
– Можешь звать меня Таня.
– Ты не та безбилетная пассажирка с туберкулезом?
– Я уже выздоравливаю, – тихо ответила Татьяна.
– Тебя зовут не Таня. Я обрабатывала твои документы, мне их дал Том. Ты Джейн Баррингтон. Ах, какая разница! В моей жизни полный хаос, а мы говорим о твоем имени. Мне бы твои проблемы.
Поспешно пытаясь найти слова утешения на английском, Татьяна сказала:
– Могло быть и хуже.
– Вот здесь ты ошибаешься, дорогуша. Хуже не бывает. Ничего более плохого не могло случиться. Ничего.
Татьяна заметила на пальце девушки обручальное кольцо, и ее затопило сочувствие.
– Мне жаль… – Она помолчала. – Это связано с твоим мужем?
Не отрывая взгляда от своих рук, девушка кивнула.
– Это ужасно… – произнесла Татьяна. – Я понимаю. Война…
– Это ад, – кивнула девушка.
– Твой муж… он не вернется?
– Не вернется?! – воскликнула девушка. – В том-то и дело! Очень даже вернется. На следующей неделе. – (Татьяна в недоумении сделала шаг назад.) – Ты куда? Судя по твоему виду, ты сейчас свалишься. Не твоя вина, что он возвращается. Не переживай. Наверное, с девушками на войне случаются вещи и похуже, просто я об этом не знаю. Хочешь выпить кофе? Хочешь сигарету?
Татьяна помолчала.
– Я выпью с тобой кофе.
Они устроились в обеденном зале за одним из прямоугольных столов. Татьяна села напротив девушки, назвавшей себя Викторией Сабателла («Но зови меня Викки»). Викки энергично встряхнула руку Татьяны со словами:
– Ты здесь с родителями? Уже несколько месяцев не видно иммигрантов, прибывающих этим путем. Корабли не доставляют их. Ты больна?
– Я выздоравливаю. Я здесь сама по себе. – Татьяна помолчала. – Со своим сыном.
– Иди ты! – Виктория стукнула чашкой о стол. – Нет у тебя сына.
– Ему почти месяц.
– А тебе сколько лет?
– Девятнадцать.
– Господи, вы там рано начинаете! Откуда ты?
– Из Советского Союза.
– Ух ты! Так или иначе, откуда взялся этот ребенок? У тебя есть муж?
Татьяна открыла рот, но Викки продолжала говорить, не дожидаясь ответа на вопросы. Едва переведя дух, она рассказала Татьяне, что сама никогда не знала своего отца («Умер или ушел, не важно») и почти не знала мать («Родила меня слишком молодой»), которая сейчас живет в Сан-Франциско с двумя мужчинами («Не в одной квартире»), изображая из себя то ли больную («Да, психически»), то ли умирающую («Из-за всех этих страстей»). Викки вырастили дедушка и бабушка со стороны матери («Они любят маму, но не одобряют ее»), и она по-прежнему живет с ними («Не так это весело, как можно подумать»). Поначалу она хотела стать журналисткой, позже маникюршей («В обеих профессиях работаешь руками, я считала это естественным продвижением вперед») и наконец решила («Скорее, была вынуждена») заняться сестринским делом, когда в войну в Европе были втянуты Соединенные Штаты. Татьяна молча и внимательно слушала, но тут Викки взглянула на нее и спросила:
– У тебя есть муж?
– Был когда-то.
– Да? – Викки вздохнула. – Когда-то. Вот если бы у меня когда-то был муж…
В этот момент их разговор был прерван появлением болезненно угловатой, очень высокой, безупречно одетой женщины в белой шляпе с полями. Дама энергично прошла через обеденный зал, размахивая белой сумочкой и крича:
– Викки! Я с тобой разговариваю! Викки! Ты его видела?
Викки со вздохом закатила глаза:
– Нет, миссис Ладлоу. Сегодня я не видела его. Думаю, он сейчас на другом конце города. Здесь он бывает после обеда по вторникам и четвергам.
– После обеда? Его нет в Нью-Йорке! И почему ты так хорошо знаешь его расписание?
– Я работаю с ним два года.
– Ну а я восемь лет замужем за ним и не знаю, где он сейчас, черт возьми! – Подойдя к столу, она нависла над девушками и с подозрением оглядела Татьяну. – Кто ты?
Татьяна подняла маску с шеи на рот.
– Она из Советского Союза. Едва говорит по-английски, – вмешалась Викки.
– Что ж, ей следует учиться – так ведь? – если хочет остаться в этой стране. Мы находимся в состоянии войны, мы не должны всех опекать. – И, едва не задев Татьяну по голове сумочкой, женщина вылетела из столовой.
– Кто это? – спросила Татьяна.
– Не обращай внимания, – махнула рукой Викки. – Чем меньше будешь знать о ней, тем лучше. Это помешанная жена доктора Ладлоу. Раз в неделю она врывается сюда в поисках мужа.
– Почему она его все время теряет?
– Пожалуй, следует спросить, почему доктор Ладлоу так часто теряется, – рассмеялась Викки.
– И правда, почему?
Викки отмахнулась от Татьяны, и та поняла, что Викки не хочет говорить о докторе Ладлоу. Татьяна одобрительно улыбнулась. Теперь, когда Викки перестала плакать, Татьяна увидела, какая Викки эффектная девушка, красивая, вполне сознающая свою красоту и делающая все, чтобы окружающие это понимали. У нее были длинные блестящие волосы, обрамляющие лицо и рассыпающиеся по плечам, глаза подведены черной подводкой, а ресницы подкрашены тушью. На полных губах остались следы ярко-красной помады. Белая униформа обтягивала ее стройную фигуру, юбка не доходила до колен. Татьяна задумалась о том, как раненые реагировали на прелести Викки.
– Викки, почему ты плакала? Ты не любишь своего мужа?
– О, я люблю его, очень люблю! – Она вздохнула. – Мне лишь хотелось бы любить его за тысячу миль. – Понизив голос, она продолжила: – Просто сейчас не очень подходящее время для его возвращения.
– Для возвращения мужа к жене? Когда для этого неподходящее время?
– Я не ждала его.
Она снова заплакала, роняя слезы в кофе. Татьяна немного отодвинула чашку, чтобы Викки смогла позже допить кофе.
– Когда ты ожидала его?
– На Рождество.
– А-а-а. Почему он так рано возвращается домой?
– Ты не поверишь. Его ранили над Тихим океаном. – (Татьяна вытаращила глаза.) – О-о-о, он в порядке, – пренебрежительно бросила Викки. – Царапина. Небольшое поверхностное ранение плеча. После того как его подстрелили, он пролетел на самолете девяносто миль. Вряд ли это серьезно.
Татьяна поднялась из-за стола:
– Мне пора кормить сына.
– Да, но Крис будет расстраиваться.
– Кто такой Крис?
– Доктор Пандольфи. Ты его не видела? Он приходит сюда с доктором Ладлоу.
Крис Пандольфи. Верно.
– Я знаю его.
Доктор Пандольфи был врачом, поднявшимся на борт судна, на котором она прибыла, и решил, что не станет принимать у нее роды на… земле Штатов. Он хотел отправить ее назад в Советский Союз, несмотря на то что у нее отошли воды и она больна туберкулезом. Однако Эдвард Ладлоу сказал «нет», вынудив доктора Пандольфи помочь Татьяне попасть в госпиталь на острове Эллис. Татьяна похлопала Викки по плечу. Она не считала Криса Пандольфи такой уж находкой.
– Все будет хорошо, Виктория. Может, стоит держаться подальше от доктора Пандольфи. Твой муж возвращается домой. Тебе так повезло!
Виктория встала и проводила Татьяну до ее палаты.
– Зови меня Викки, – сказала она. – Можно, я буду звать тебя Джейн?
– Кого, меня?
– Разве тебя зовут не Джейн?
– Зови меня Таней.
– Зачем мне звать тебя Таней, если твое имя Джейн?
– Мое имя Таня. Джейн только по документам. – Она заметила смущенное выражение на лице Викки. – Называй, как тебе нравится.
– Когда ты уезжаешь?
– Уезжаю?
– С острова Эллис.
Татьяна задумалась.
– Пожалуй, я не уеду. Мне некуда идти.
Викки вошла в палату вслед за Татьяной и увидела спящего в кроватке Энтони.
– Какой он маленький, – рассеянно произнесла она, дотрагиваясь до белокурых волос Татьяны. – Его отец был темноволосым?
– Да.
– Ну и каково это – быть матерью?
– Это…
– Знаешь, когда выздоровеешь, я хочу, чтобы ты приехала ко мне домой. Познакомишься с бабушкой и дедушкой. Они любят маленьких детей. Все время уговаривают меня родить ребенка. – Викки покачала головой. – Да поможет мне Бог! – Она снова взглянула на Энтони. – А он миленький. Плохо, что папа так и не увидел его.
– Да.
Малыш был таким беспомощным. Он не умел двигаться, поворачивать или держать голову. Татьяне, с ее неумелыми материнскими навыками, так трудно было его одевать, что подчас она просто оставляла сына только в подгузнике и заворачивала его в одеяло. Детской одежды у нее почти не было, за исключением нескольких рубашечек, принесенных Эдвардом. Стояло лето, было тепло, и Энтони, слава богу, многого не требовалось. Его голова никак не хотела проходить в горловину рубашки, а ручки залезать в рукава. Купать его было еще сложнее. Его пупок не совсем зажил, поэтому она протирала его тельце влажной тканью, и это было нормально, но вымыть ему волосы ей было не по силам. Он сам ничего не умел, ничем не мог ей помочь. Он не мог поднять руки или не шевелиться, когда ей это было нужно. Его головка запрокидывалась назад, тельце выскальзывало у нее из рук, ножки болтались над раковиной. Татьяна жила в постоянном страхе, что уронит сына, что он выскользнет у нее из рук и упадет на черно-белый кафельный пол. Ее ощущения по поводу его абсолютной зависимости от матери колебались от сильного беспокойства за его будущее до почти удушающей нежности. Каким-то образом – вероятно, так распорядилась природа – его потребность в ней сделала Татьяну сильнее.