Он вспоминал десятилетнего бойскаута, американского мальчика, вспоминал советского мальчика. Перед ним маячили призрачные очертания голых деревьев, но на миг он обрадовался глотку холодного воздуха и серому небу. «Все будет хорошо, – подумал он. – Если Таня сейчас в Хельсинки и помнит мои слова, то уговорит Сайерза отправиться как можно скорее. Возможно, они уже уехали. Возможно, они уже в Стокгольме. И тогда все остальное не важно».
– Повернитесь! – велел один из охранников.
– Сначала остановиться? – спросил Александр, у которого стучали зубы.
– Стойте! – приказал смущенный охранник. – И повернитесь!
Александр остановился, затем повернулся.
– Александр Белов, – стараясь говорить как можно более напыщенно, произнес низенький охранник, – вы признаны виновным в измене и шпионаже против нашей Родины во время войны, развязанной против нашей страны. Наказание за военную измену – смерть. Приговор будет немедленно приведен в исполнение.
Александр стоял не двигаясь. Он поставил ноги вместе, а руки опустил вдоль туловища. Не мигая, он смотрел на охранников. Они моргали.
– Ну и что дальше? – спросил он.
– Наказание за измену – смерть, – повторил низенький и, подойдя к Александру, протянул ему черную повязку на глаза. – Вот.
Александр заметил, что руки молодого человека дрожат.
– Сколько тебе лет, ефрейтор? – тихо спросил он.
– Двадцать три, – ответил охранник.
– Забавно. Мне тоже. Только подумай, три дня назад я был майором Красной армии. Три дня назад на моей груди висела медаль Героя Советского Союза. Удивительно, правда?
Руки охранника продолжали дрожать, когда он поднес повязку к лицу Александра, но тот отодвинулся и покачал головой:
– Брось! И я не повернусь спиной.
– Я лишь выполняю приказы, майор, – сказал молодой охранник, и Александр вдруг узнал в нем одного из ефрейторов, три месяца назад бывших вместе с ним на огневой позиции при штурме Невы во время прорыва блокады Ленинграда.
Он был тем ефрейтором, которого Александр оставил у зенитки, когда побежал помогать Анатолию Маразову.
– Ефрейтор… Иванов? Так-так. Надеюсь, расстрелять меня у тебя получится лучше, чем сбивать эти долбаные самолеты люфтваффе, едва не прикончившие нас. – (Ефрейтор не смел даже взглянуть на Александра.) – Тебе придется посмотреть на меня, когда будешь целиться, ефрейтор. – Александр выпрямился во весь рост. – Иначе промажешь.
Иванов отошел к другому охраннику.
– Пожалуйста, повернитесь, майор, – сказал он.
– Нет, – ответил Александр, держа руки по швам и глядя на двоих парней с винтовками. – Вот он я. Чего вы боитесь? Как видите, я почти голый и без оружия. – Он расправил плечи; солдаты замерли. – Товарищи, не мне же отдавать приказ поднять оружие. Вам придется сделать это самостоятельно.
– Ладно, приготовься, Иванов, – сказал второй ефрейтор.
Они подняли винтовки. Александр заглянул в дуло одной из винтовок и прикрыл глаза. «Господи, прошу, позаботься о Тане, которая остается одна в этом мире!»
– На счет «три», – сказал ефрейтор, и двое парней взвели курок винтовки.
– Раз…
– Два…
Александр взглянул на их лица. Оба были напуганы. Он заглянул себе в душу. Ему было холодно, и он чувствовал, что не завершил свои дела на земле, – дела, которые не могут ждать вечно. Александр не видел дрожащих ефрейторов, он видел лицо одиннадцатилетнего паренька в зеркале комнаты в Бостоне в тот день, когда их семья покидала Америку. «Каким я стал человеком? Стал ли я тем человеком, каким хотел видеть меня отец?» Александр сжал губы. Он не знал. Но он знал, что стал человеком, каким сам хотел быть. «В такой момент, как сейчас, это помогает», – подумал он, расправляя плечи. Он был готов услышать «три».
Но «три» не прозвучало.
– Постойте! – услышал он чей-то крик сбоку.
Солдаты опустили винтовки. К Александру живо подошел Слонько, одетый в теплое пальто, фетровую шляпу и кожаные перчатки.
– Отойдите, ефрейторы! – Слонько накинул на спину Александра пальто. – Майор Белов, вы счастливчик. Сам генерал Мехлис приносит вам извинения.
Слонько положил руку на плечо Александра. Почему Александр от этого вздрогнул?
– Пошли. Вернемся. Вам надо одеться. Вы закоченели.
Александр холодно рассматривал Слонько. Однажды он читал о подобном опыте Федора Достоевского с гвардейцами Александра II, готовыми казнить его. В последнюю минуту его помиловали по воле императора и вместо казни отправили в ссылку. Это испытание, когда он смотрел смерти в лицо, а потом был помилован, изменило Достоевского. У Александра же не было времени, чтобы так глубоко заглянуть в свою душу и измениться за пять минут. Он считал, что это не милосердие, а какая-то уловка. До этого он был спокоен и сейчас оставался спокойным, если не считать дрожи, время от времени пронизывающей его до костей. К тому же, в отличие от Достоевского, за последние шесть лет он слишком часто смотрел смерти в лицо, чтобы в этот момент пасть духом.
Следом за Слонько Александр вошел в здание школы, а замыкали группу двое ефрейторов. В небольшой теплой комнате он нашел свою одежду и сапоги, а на столе – еду. Дрожа всем телом, Александр оделся. Он засунул ноги в носки, как ни странно, выстиранные, и долго разминал ступни, чтобы возобновить приток крови. Он заметил на пальцах черные пятна и на мгновение задумался об обморожении, инфекции, ампутации, но лишь на мгновение, потому что его рана на спине горела огнем. Ефрейтор Иванов предложил ему стакан водки, чтобы согреться. Александр выпил водку и попросил горячего чая.
После неторопливой трапезы в теплой комнате Александр почувствовал сытость и сонливость. Не просто сонливость, а нечто близкое к беспамятству. На миг он закрыл глаза, а когда открыл их снова, перед ним сидел Слонько.
– Сам генерал Мехлис спас вам жизнь, – сказал Слонько. – Он хотел показать нашу добрую волю и веру в милосердие.
Александр не стал даже кивать. Он изо всех сил старался не заснуть.
– Как вы себя чувствуете, майор Белов? – поинтересовался Слонько, доставая бутылку водки и два стакана. – Бросьте, мы оба разумные люди. Давайте выпьем.
Александр покачал головой:
– Я поел и выпил чай. Я чувствую себя настолько хорошо, насколько это возможно.
Он был не в состоянии держаться прямо.
– Хочу с вами немного поговорить.
– Похоже, вы хотите услышать от меня ложь, но я не могу лгать. Пусть даже вы заморозите меня. – Он сделал вид, что щурится, а на самом деле у него просто закрывались глаза.
– Майор, мы спасли вам жизнь.
С огромным усилием Александр вновь открыл глаза:
– Да, но почему? Вы спасли меня, потому что поверили в мою невиновность?
Слонько пожал плечами:
– Слушайте, это так просто. – Он пододвинул к Александру лист бумаги. – Все, что от вас требуется, – это подписать данный документ, в котором говорится, что вы признаете факт сохранения вашей жизни. Вас сошлют в Сибирь, и вы будете спокойно жить вдали от войны. Вас это устраивает?
– Не знаю, – ответил Александр. – Но я ничего не подпишу.
– Придется подписать, майор. Вы наш пленник. Вам придется делать то, что вам велят.
– Мне нечего добавить к тому, что я вам уже сказал.
– Не добавляйте, просто подпишите.
– Я не поставлю свое имя ни под какой бумагой.
– И какое же имя? – спросил вдруг Слонько. – Вы хотя бы знаете?
– Очень хорошо, – сказал Александр, и его голова качнулась вперед.
– Не могу поверить, что вы заставляете меня пить в одиночестве, майор. По-моему, это невежливо.
– Может, вам не стоит пить, товарищ Слонько. Легко оказаться на краю пропасти.
Слонько поднял глаза, долго и пристально смотрел на Александра и наконец с расстановкой произнес:
– Знаете, когда-то давно я знал женщину, очень красивую женщину, пристрастившуюся к выпивке.
Никакого ответа от Александра не требовалось, и он молчал.
– Да. Это было нечто. Она была очень смелой, но ужасно страдала от отсутствия спиртного в тюрьме. Когда мы забрали ее на допрос, она была пьяна. Только через несколько дней она протрезвела, и у нас был долгий разговор. Я предложил ей выпить, и она выпила, а затем я дал ей лист бумаги на подпись, и она с благодарностью подписала. Она хотела от меня только одного… Знаете чего?
Александр с трудом покачал головой. Вот когда он услышал фамилию Слонько!
– Спасти ее сына. Она просила лишь об этом. Спасти ее единственного сына – Александра Баррингтона.
– Как мило с ее стороны, – заметил Александр.
Он сжал руки, чтобы они не дрожали, и приказал телу не двигаться. Ему хотелось стать стулом, партой, школьной доской. Ему не хотелось быть оконным стеклом, дребезжащим на мартовском ветру. В любой момент это стекло готово было выпасть из рамы. Как витраж в церкви в Лазареве.
– Позвольте узнать, майор, – осушив стакан и ставя его на деревянный стол, дружелюбно начал Слонько, – о чем вы сами попросили бы перед казнью?
– Выкурить сигарету.
– Не помиловать вас?
– Нет.
– Вы знаете, что ваш отец тоже умолял меня о снисхождении к вам?
Александр побледнел.
– Ваша мать умоляла меня трахнуть ее, но я отказался, – произнес Слонько по-английски, помолчал, а потом улыбнулся. – Сначала.
Александр стиснул зубы. Больше ничто в нем не шевельнулось.
– Вы говорите со мной, товарищ? – спросил он по-русски. – Потому что я говорю только по-русски. Меня пытались заставить учить в школе французский, но, боюсь, языки мне не давались.
После этого он ничего не говорил. У него пересохло во рту.
– Хочу снова спросить вас, – сказал Слонько. – Спросить терпеливо и вежливо. Вы Александр Баррингтон, сын Джейн и Гарольда Баррингтон?
– Отвечу вам терпеливо и вежливо, – терпеливо и вежливо произнес Александр, – хотя меня об этом спрашивали уже сто пятьдесят раз. Нет.
– Но, майор, зачем человеку, рассказавшему нам об этом, лгать? Откуда он мог взять эту информацию? Он знал такие подробности о вашей жизни, каких никто не мог знать.