Раненых немцев продолжали понемногу привозить на остров Эллис, и они продолжали выздоравливать. Итальянцы разговаривали даже перед смертью, говорили на языке, которого Татьяна не понимала, но говорили с модуляцией голоса, с пылом и яростью, которые она понимала. Они заливались искренним смехом, издавали гортанные крики, хватались за нее цепкими пальцами, когда их несли с корабля, всматривались в ее лицо, бормоча слова надежды на выживание, слова благодарности. А иногда перед смертью, когда им мало было держать ее за руку и если у них не было никакой инфекции, она приносила им своего мальчика и клала им на грудь. Они обнимали тельце спящего ребенка своими натруженными войной руками и затихали.
Она жалела, что не может принести спящего сына Александру.
Что-то в самой замкнутой природе острова Эллис успокаивало ее. Она не тяготилась тем, что постоянно находится с Энтони в небольшой комнате с белеными стенами, с чистым постельным бельем. Она могла три раза в день питаться в столовой, экономя при этом на порциях мяса и масла. Она нянчилась с сыном, наслаждаясь его плотным тельцем, его здоровьем и исходившим от него светом.
Однажды на исходе лета Эдвард и Викки пригласили ее в столовую, поставили перед ней чашку кофе и попытались уговорить ее переехать в Нью-Йорк. Они рассказали ей, что во время войны в Нью-Йорке кипит жизнь: открыты ночные клубы, устраиваются вечеринки, продается одежда и обувь, и, может быть, ей удастся снять небольшую квартирку с кухней, и, может быть, у нее будет своя комната, а у Энтони – своя. Может быть, может быть…
За тысячи миль отсюда шла война. За тысячи миль отсюда была река Кама, были Уральские горы, которые все видели и все знали. И галактики. Они знали. Они светили своими полночными лучами в окно Татьяны на острове Эллис, шепча ей: продолжай. Давай поплачем. А ты живи.
До Татьяны доносились отголоски чьих-то разговоров, ей казались знакомыми коридоры, белые простыни, запах соли, складки мантии на спине статуи Свободы, ночной воздух, мерцающие огни города мечты на том берегу бухты. Татьяна уже и так жила на острове мечты, и Нью-Йорк не мог ей дать того, что ей было нужно.
Костер погас. На поляне темно, и они сидят на холодном одеяле. Александр расставил ноги, и Татьяна прижимается спиной к его груди. Он обхватил ее руками. Оба молча смотрят в небо.
– Таня, ты видишь звезды? – шепчет Александр, целуя ее в голову.
– Конечно.
– Хочешь заняться любовью прямо здесь? Пусть они смотрят на нас, чтобы никогда не забыли.
– Шура… – У нее тихий печальный голос. – Они уже видели нас. Они знают. Смотри, видишь то созвездие наверху справа? Видишь, как скопление звезд внизу образует улыбку? Они нам улыбаются. – Она молчит. – Я много раз видела их, глядя поверх твоей головы.
– Да, – произносит Александр, плотнее закутывая ее в одеяло. – Думаю, это созвездие Персея, греческого героя…
– Я знаю, кто такой Персей. – Она кивает. – В детстве я очень увлекалась греческими мифами. – Она прижимается к нему. – Мне нравится, что Персей улыбается нам, когда ты занимаешься со мной любовью.
– Ты знаешь, что желтые звезды в созвездии Персея могут скоро взорваться, но голубые, самые большие, самые яркие…
– Они называются новыми звездами.
– Да, они сияют, становятся все ярче, взрываются и гаснут. Посмотри, Тата, как много голубых звезд окружает улыбку.
– Я вижу.
– Ты слышишь звездный ветер?
– Я слышу шелест.
– Ты слышишь, как звездный ветер доносит с небес шепот, прямо из Античности… в вечность…
– Что он шепчет?
– Татьяна… Татьяна… Та… тьяна…
– Пожалуйста, перестань.
– Ты это запомнишь? Где бы ты ни оказалась, посмотри в небо, найди там созвездие Персея, найди эту улыбку и послушай, как галактический ветер шепчет твое имя, и ты поймешь, что это я зову тебя… зову тебя вернуться в Лазарево.
Татьяна вытирает лицо о рукав Александра и говорит:
– Тебе не придется звать меня, солдат. Я никуда отсюда не уеду.
Глава 11
Бейсбол в Центральном парке, 1943 год
Миновал июль, и август, и сентябрь. Семь месяцев прошло, как она уехала из Советского Союза. Татьяна оставалась на Эллисе, ни разу не отважившись пересечь бухту, пока наконец однажды в субботу Эдвард и Викки едва ли не силой усадили ее с Энтони на паром и все вместе отправились в Нью-Йорк. Не слушая возражения Татьяны («У меня нет коляски для Энтони»), Викки купила в магазине подержанных товаров коляску за четыре доллара:
– Это не для тебя. Это для ребенка. Нельзя отказываться от подарка ребенку.
Татьяна не отказывалась. Она часто жалела, что у сына мало одежды, мало игрушек, что нет коляски для прогулок. В том же магазине Татьяна купила Энтони две погремушки и плюшевого мишку, хотя ему больше понравились бумажные упаковочные пакеты.
– Эдвард, что скажет твоя жена, узнав, что ты слоняешься по веселому Нью-Йорку не с одной, а даже с двумя медсестрами? – с ухмылкой спросила Викки.
– Она выцарапает глаза девице, которая расскажет ей об этом.
– Мой рот на замке. А ты, Таня?
– Я не говорю по-английски, – ответила Татьяна, и все рассмеялись.
– Не могу поверить, что эта девушка ни разу не была в Нью-Йорке. Таня, как тебе удается не посещать Службу иммиграции? Разве ты не обязана беседовать с ними раз в несколько недель?
С благодарностью глядя на Эдварда, Татьяна сказала:
– Меня навещает клерк из Министерства юстиции.
– Но три месяца! Разве тебе не хотелось съездить в Нью-Йорк и увидеть самой, из-за чего вся эта суета?
– Я занята работой.
– Занята уходом за ребенком, – вставила Викки. – Он славный малыш. Скоро не будет влезать в коляску. По-моему, он очень крупный для своего возраста. Это все молоко.
Она взглянула на полную грудь Татьяны и громко кашлянула.
– Не знаю, – с гордостью глядя на Энтони, сказала Татьяна. – Я не знаю, какие бывают мальчики его возраста.
– Уж поверь мне, он огромный. Когда ты придешь к нам на обед? Может быть, завтра? Не хочу больше слышать от бабули о моем разводе. Знаешь, это официально. Я разведена. А моя бабушка за каждым воскресным обедом сетует, что ни один мужчина меня больше не захочет – разведенную женщину. – Викки закатила глаза.
– Викки, почему ты не хочешь доказать ей, что она не права? – спросил Эдвард, а Татьяна подавила смешок.
– Меня интересует лишь один мужчина. Крис Пандольфи.
Татьяна фыркнула. Эдвард улыбнулся:
– Наша Таня не очень любит Криса. Да, Таня?
– Почему? – спросила Викки.
– Потому что он называет меня медсестра Баттеркап. Мне кажется, он насмехается надо мной. Что такое баттеркап?
Покачав головой и улыбнувшись, Эдвард положил ладонь на спину Татьяны и сказал:
– Это счастливый желтый цветок, лютик.
Викки стала рассказывать, что Крис повезет ее на Кейп-Код на День благодарения и что она нашла себе потрясающее платье из шифона для танцев в следующую субботу.
Рынок перед входом в Бэттери-парк кишел народом.
Татьяна, Викки и Эдвард везли спящего Энтони в коляске мимо рынка, по Черч-стрит, а затем повернули на Уолл-стрит и по Саут-стрит через рыбный рынок Фултона дошли до Чайна-тауна и Маленькой Италии. Эдвард и Викки сильно устали. Татьяна шла, завороженная высокими зданиями, толпами веселых, шумных и подвыпивших людей, уличными торговцами, предлагающими подсвечники, свечи, старые книги, яблоки, музыкантами на углах улиц, играющими на губных гармониках и аккордеонах. Она шла, не чуя под собой ног, едва касаясь ими тротуара. Ее поразили ведра с картофелем, горохом и капустой, стоящие на краю тротуара, персики, яблоки и виноград, запряженные лошадьми повозки, с которых продавалась одежда из хлопчатобумажных тканей и постельное белье. Открыв рот, она глазела на такси и машины, тысячи машин, двухэтажные автобусы, прислушивалась к постоянному лязгу надземки на Третьей и Второй авеню.
Они остановились у кофейни на Малберри-стрит. Викки с Эдвардом сразу опустились на стулья, стоящие на тротуаре. Татьяна продолжала стоять, держась за коляску. Она смотрела на невесту с женихом, которые на той стороне улицы спускались по ступеням церкви. Вокруг них было много народа. Новобрачные выглядели счастливыми.
– Знаешь, она на вид такая хрупкая, кажется, вот-вот свалится с ног, но взгляни на нее, Эдвард, она даже не запыхалась, – заметила Викки.
– А я вот потерял несколько фунтов. Со времени службы в армии не ходил так много пешком, – сказал Эдвард.
Выходит, Эдвард – военный.
– Эдвард, ты каждый день столько же проходишь по госпиталю во время обходов, – заметила Татьяна, продолжая смотреть на пару у церкви. – Но ваш Нью-Йорк – это нечто.
– А как по сравнению с Советским Союзом? – поинтересовалась Викки.
– Выигрывает, – ответила Татьяна.
– Как-нибудь расскажешь мне об этом. О-о, смотрите, персики! – воскликнула Викки. – Давайте купим.
– Нью-Йорк всегда такой? – спросила Татьяна, стараясь скрыть свое восхищение.
– О нет. Он такой из-за войны. Обычно он более оживленный.
Через две недели Татьяна с Энтони и Викки отправились в Центральный парк, чтобы посмотреть, как Эдвард играет в софтбол против чиновников из департамента здравоохранения, включая и Криса Пандольфи. Жена Эдварда не пришла. Он сказал, что она отдыхает.
Татьяна улыбалась прохожим и продавцам фруктовых киосков. Над головой носились птицы, вокруг кипела жизнь. Одной рукой она придерживала коляску с сыном, а другой трогала персики, говоря: «Да, эти спелые и сладко пахнут». Она собиралась в одно из воскресений поехать на Медвежью гору с Викки и Эдвардом, когда у Эдварда будет несколько галлонов бензина, а жена останется отдыхать дома. А это воскресенье Татьяна проводит в Центральном парке в Нью-Йорке, в Соединенных Штатах Америки, держа Энтони на руках. Светит яркое солнце. Эдвард играет в софтбол. Викки подскакивает при каждом ударе и каждом захвате. И Татьяне все это не снится.