– Удивляюсь вам. Не знали разве, с кем имеете дело? – Стиснув зубы, он схватил Слонько за шею, видя, как помутнели его глаза, а потом остекленели, и прошептал: – Это тебе за маму… за отца… и за Татьяну.
Сотрясаясь от судорог, Слонько стал оседать на пол. Александр держал Слонько рукой за горло, пока не расслабились мышцы его шеи и не расширились зрачки, а когда Слонько перестал моргать, Александр отпустил его шею. Дознаватель рухнул на пол, как мешок с камнями. Александр вытащил пустой шприц из груди Слонько, спустил его в канализационный сток, подошел к двери и заорал:
– Охрана! Охрана! С товарищем Слонько что-то случилось!
Вбежал охранник, оглядел камеру, увидел на полу неподвижное тело Слонько и смущенно произнес:
– Что случилось?
– Не знаю, – спокойно ответил Александр. – Я не врач. Но, наверное, надо врача. У товарища мог быть сердечный приступ.
Охранник не знал, бежать ему или остаться, оставить Александра или взять его с собой. Он не знал, запереть дверь или оставить ее открытой. На его испуганном бледном лице было написано такое очевидное замешательство, что Александр с доброй улыбкой сказал:
– Оставь его здесь, а меня возьми с собой. Необязательно запирать камеру. Он никуда не денется.
Охранник с Александром бегом поднялись по лестнице, прошли через школу и вышли на улицу к зданию комендатуры.
– Я даже не знаю, к кому обращаться, – беспомощно произнес охранник.
– Пойдем поговорим с полковником Степановым. Он знает, что делать.
Сказать, что Степанов был удивлен, – все равно что не сказать ничего. К этому моменту охранник так разволновался, что не мог говорить. Он бормотал что-то про Слонько, и что шума не было, и что он выполнял свою работу, стоя у двери, и ничего не услышал. Степанов настойчиво просил его успокоиться, но охранник был не в состоянии выполнять простые приказы. В конце концов Степанову пришлось предложить парню водки, а затем он с озадаченным видом повернулся к Александру.
– Полковник, товарищ Слонько потерял сознание, находясь в моей камере. Охранник, очевидно, отлучился на несколько секунд… – Александр помолчал. – Вероятно, по личному делу. Он боится, что его могут обвинить в халатности при исполнении долга. Однако я из первых рук знаю, что он исполнительный и усердный охранник. Он ничего не смог бы сделать для товарища.
– Господи, Александр! – воскликнул Степанов, вставая и быстро надевая китель. – Ты хочешь сказать, что Слонько мертв?
– Полковник, я не знаю. Я не врач. Хотя, пожалуй, стоит позвать врача.
Нашли медика, который, войдя в камеру, заметно вздрогнул и, даже не щупая пульс Слонько, объявил, что тот мертв. В камере чувствовалась вонь, которой раньше не было. Выходя, все старались не дышать.
– О-о, Александр, – только и произнес Степанов.
– Да, полковник, – отозвался Александр, – похоже, мне адски не везет.
Никто не имел представления, что делать с трупом. Слонько пришел в камеру Александра в два часа ночи. Все прочие крепко спали. Некуда было деть Александра, и он попросил разрешения поспать в приемной Степанова в присутствии охранника. Степанов согласился. Александр улегся на полу. Степанов глянул на дрожавшего в углу охранника, потом перевел взгляд на Александра.
– Майор, что, черт возьми, происходит?! – присев рядом с ним, шепотом спросил Степанов.
– Это вы скажите, полковник, – ответил Александр. – Что хотел от меня Слонько? Он все повторял, что они вернули Татьяну из Хельсинки и что она призналась. О чем он говорил?
– Они вне себя. Они пытались разыскать ее, но она неизвестно где. Люди не исчезают просто так в Советском Союзе…
– По сути, полковник…
– Во всяком случае, без следа.
– По сути, полковник…
– Александр, ты невыносим!
– Да, полковник.
– Говорю тебе, раз Греческий госпиталь сообщил НКГБ…
– Кому?
– Ох, тебя не проинформировали? НКВД больше нет. Теперь это НКГБ, Народный комиссариат государственной безопасности. Та же организация, но под другим именем. Первое изменение названия с тысяча девятьсот тридцать четвертого. – Степанов пожал плечами. – Так или иначе, поскольку в НКГБ сообщили, что Сайерз и Метанова не прибыли в ленинградский госпиталь, они там забеспокоились. Перевернутый грузовик, четыре убитых советских бойца и несколько финнов, в грузовике нет аптечки первой помощи и с брезента кабины сорван знак Красного Креста. Никто не может этого объяснить. Нет следов ни доктора, ни медсестры. И все же на шести приграничных постах на пути говорят, что они пропускали врача и медсестру, которые возвращались в Хельсинки с раненым финским летчиком в ходе обмена пленными. Он ни финн, ни летчик, а «ранен» – эвфемизм для его состояния. Это ваш друг Дмитрий, и он изрешечен пулями. Он мертв, а доктор с медсестрой растворились в воздухе. Потом Миттеран позвонил в госпиталь Красного Креста в Хельсинки и наткнулся на врача, не говорящего по-русски. У этих идиотов… – Степанов понизил голос, – ушел целый день на поиски человека, который поговорил бы с врачом по-английски. – Он улыбнулся. – Я хотел предложить тебя.
Александр никак не отреагировал.
– Во всяком случае, они наконец нашли кого-то из Волхова, переговорившего с тем врачом по-английски. Из чего я понял, что Мэтью Сайерз умер.
– Значит, это правда. – Александр вздохнул. – У них всех такая манера смешивать вранье с толикой правды, что сходишь с ума, пытаясь понять, что правда, а что нет.
– Да, Сайерз умер в Хельсинки. Заражение крови из-за полученных ран. Что касается бывшей с ним медсестры, тот врач сказал, что она пропала и он два дня ее не видел. Он решил, что ее уже нет в Финляндии.
Александр с печалью и чувством облегчения уставился на Степанова. В минуту слабости он даже пожалел, что Татьяну не привезли назад. Он подумал, что мог бы в последний раз взглянуть на нее. Но в конечном счете прогнал эту малодушную мысль.
– Спасибо, полковник, – шепотом произнес Александр.
Степанов похлопал Александра по спине:
– Поспи. Нужно восстановить силы. Есть хочешь? У меня есть копченая колбаса и хлеб.
– Оставьте мне, но сейчас я посплю.
Степанов ушел к себе, а Александр, тяжесть с души которого улетучилась, как утренний туман, засыпая, подумал, что Таня прислушивалась к каждому его слову и не осталась в Хельсинки. Должно быть, она уехала в Стокгольм. Возможно, она сейчас в Стокгольме. Он подумал также, что Сайерз до конца вел себя с ней правильно. Ведь сломайся он и скажи Татьяне правду о «смерти» Александра, она вернулась бы в Советский Союз, попав прямо в лапы к человеку, который… ох, Татьяна, моя…
Но это все, что у него было. По крайней мере, чертов Дмитрий мертв.
Александр забылся лихорадочным сном.
Мост через Волгу, 1936 год
Впервые Александра спросили, как его зовут, в семнадцать лет, в тюрьме «Кресты» после ареста. Тогда они не придавали этому значения, они и так знали. Спросили, потом ушли и, вернувшись через несколько дней, снова спросили:
– Ты Александр Баррингтон?
– Да, это я, – ответил он, потому что другого ответа у него не было и он думал, правда защитит его.
А потом ему зачитали приговор. В те дни не было суда, не было трибунала, возглавляемого генералами. Была пустая бетонная камера без окна, с решеткой вместо двери, с парашей и голой лампочкой под потолком. Его заставили встать, и двое мужчин звучными голосами зачитали приговор, напечатанный на листке бумаги, причем дважды на тот случай, если Александр не понял с первого раза.
Он услышал свое имя, произнесенное громко и четко: «Александр Баррингтон», и услышал приговор, зачитанный громко и четко: десять лет в исправительно-трудовом лагере во Владивостоке за антисоветскую агитацию в Москве в 1935 году и попытки подорвать советскую власть и Советское государство, когда он ставил под сомнение экономические уроки Отца и Учителя. Он услышал «десять лет», но подумал, что ослышался. Хорошо, что прочли приговор еще раз. Он едва не сказал: «Где мой отец? Он разрешит проблему, он скажет, что делать».
Но Александр промолчал. Он знал: то, что с ним приключилось, произошло также с матерью и отцом, как и с несколькими десятками людей, живших с ними когда-то в московской гостинице, как и с участниками музыкального кружка, куда Александр иногда ходил, как и с группой коммунистов, к которой принадлежали они с отцом, его друг Славан, старая Тамара.
Его спросили, понимает ли он смысл выдвинутых против него обвинений, понимает ли назначенное ему наказание.
Он не понимал. Но тем не менее кивнул.
Он пытался нарисовать в своем воображении жизнь, которую должен был прожить. Ту жизнь, которую наметил для него отец. Ему хотелось спросить отца, желал ли он, чтобы сын провел свою юность, выполняя два пятилетних сталинских плана по индустриализации советской России – часть основного капитала, которую хорошо понимал Александр, поскольку точно знал, что она не работает в социалистическом государстве. Но отца не было рядом, и спрашивать было некого.
Назначено ли Александру судьбой добывать золото в сибирской тундре, потому что утопическое государство было не в состоянии платить ему?
– У тебя есть вопросы?
– Где моя мать? – спросил Александр. – Я хочу с ней попрощаться.
Охранники рассмеялись:
– Твоя мать? Какого хрена мы должны знать, где твоя мать? Отправляешься завтра утром. Попробуй найти ее до этого.
Они со смехом ушли. Александр поднялся и долго стоял на месте.
На следующий день его вместе с другими посадили на поезд до Владивостока. Сидящий рядом с ним хмурый мужчина со шрамами сказал:
– Нам повезло, что нас везут во Владивосток. Я только что вернулся из лагеря «Пермь-35». Вот где настоящий ад на земле.
– А где он находится?
– Поблизости от города Молотов[1]. Слышал о таком? Рядом с Уральскими горами на Каме. Это не так далеко, как Владивосток, но гораздо хуже. Никто там не выживает.