– Ну, это не очень хорошо, – сказала Изабелла. – Если хочешь, я могла бы посидеть с ним.
– Спасибо, – поблагодарила Татьяна. – Но я не знаю…
– Я могла бы приезжать на Эллис и забирать его на день. А потом привозить тебе обратно.
– Изабелла! – воскликнул Трэвис.
Татьяна улыбнулась Изабелле:
– Я подумаю о вашем предложении, ладно? И вам обоим так повезло, что вы встретились. Это чудесная история.
– Тебе повезло, что у тебя есть твой малыш, – сказала Изабелла.
– Да, – согласилась Татьяна.
– Где сейчас твои родные?
Татьяна ответила не сразу:
– Два года назад немцы взяли Ленинград в кольцо блокады. Еды не было. – Она снова замолчала.
Сегодня 23 июня 1940 года – день рождения Татьяны и Паши. Им исполняется шестнадцать, и Метановы празднуют это событие на даче в Луге. Они одолжили у соседей стол и поставили его на заросшем ежевикой дворе, поскольку на веранде не хватило места для семнадцати человек: семеро Метановых, папина сестра, ее муж и племянница, бабушка Майя и шестеро Игленко. Папа купил в Ленинграде черную икру и копченого осетра. Он привез селедку с картошкой и луком, а мама приготовила горячий борщ и пять разных видов салатов. Кузина Марина испекла пирог с грибами, Даша – яблочный пирог, бабушка Татьяны со стороны отца – пирожные с кремом. Бабушка Майя нарисовала ей картину, а папа даже привез из города шоколад, так как знает, что дочь очень любит шоколад. На Татьяне белое платье с красными розами. Это ее единственное красивое платье, причем любимое. Два года назад папа привез его из Польши.
Все пьют водку – все, кроме Татьяны. Они пьют, пока могут удерживать стакан в руке. И едят от пуза. При этом рассказывают бесконечные советские политические анекдоты. Папа играет на гитаре и поет душевные русские песни, и все подпевают, даже если не помнят слова, даже если немного фальшивят.
– Таня, когда тебе исполнится восемнадцать, – говорит папа, – я сниму для тебя и Паши банкетный зал в гостинице «Астория» и мы закатим настоящий пир – не то что сейчас.
– Ты не устраивал для меня такого банкета, папа, – заявляет Даша, которой исполнилось восемнадцать пять лет назад.
– В тысяча девятьсот тридцать пятом были тяжелые времена, – объясняет папа. – У нас почти ничего не было, но сейчас стало лучше, а через два года будет еще лучше. В «Астории» я подниму бокал и за тебя, Даша, хорошо?
Тане хочется, чтобы восемнадцать ей исполнилось завтра и чтобы праздник продолжился. Теплый вечерний воздух благоухает завядшей сиренью и цветущей вишней, оглушительно трещат цикады, но комары притихли. Брат с сестрой валят Татьяну на траву, щекочут, и она кричит, почти визжит:
– Перестаньте, перестаньте! Мое платье! Мое платье!
Тем временем взрослые продолжают нетвердой рукой поднимать стаканы, а папа снова берет гитару, и Татьяна слышит, как его глубокий пьяный голос несется через заросли ежевики и крапивы, через вишневые деревья в цвету, передавая всю тоску по Ленинграду находящегося в изгнании Александра Вертинского…
Принесла случайная молва
Милые ненужные слова:
Летний сад, Фонтанка и Нева.
Вы, слова залетные, куда?
Тут шумят чужие города
И чужая плещется вода.
Глава 14
В тюрьме Волхова, 1943 год
Слонько был мертв, но в судьбе Александра ничего не изменилось. Его перевели в Волхов, и ему пришлось иметь дело с еще более злобными недоумками. Узнав, что Татьяна вырвалась из лап Советов, он пребывал в каком-то новом состоянии духа. К чувству облегчения примешивалась неослабная меланхолия. Теперь, когда он знал, что Татьяна бесследно пропала, он не понимал, кого винить в первую очередь: следователя, который допрашивал его, или охранника, наставлявшего на него винтовку. Но больше всего он ненавидел себя.
Она пропала – и виноват в этом он.
В Волхове, как и в Ленинграде, но в отличие от Морозова было фактически две тюрьмы: одна – для уголовников и другая – для политических. Различие было заметным, и Александра поместили в тюрьму для уголовников. Там камеры были несколько лучше. Он вспомнил несколько дней в «Крестах» после ареста в 1936 году, перед отправкой во Владивосток. Те камеры были тесными и вонючими. В тюрьме Волхова камеры были больше, имели две койки, раковину и туалет. В камере была стальная дверь с зарешеченным окошком, которое ненадолго открывалось для передачи еды.
Кормили хлебом, овсянкой, а иногда мясом неизвестного происхождения. Давали воду, время от времени чай, а еще талоны для обмена на табак или водку.
Александр не тратил талоны, которые получал по два или три каждый день, и не расходовал их. Водка была ему не нужна. С табаком была другая история. Он тосковал по табаку, по табачному дыму, его легкие жаждали никотина. Но он запретил себе табак. Тяга к никотину слегка притупляла его тоску по Татьяне, заглушала пустоту тела, вызванную ее отсутствием. Прошло почти пять месяцев с того момента, как его спина была вспорота во время битвы за Ленинград. Выпуклый заметный шрам наконец зажил, только осталось подергивание нервных окончаний вокруг него.
Александр копил талоны на табак и шагал по камере. Он сохранил свою военную форму, сохранил сапоги. Его лекарства, сульфаниламидные препараты, давно закончились. Морфий он потратил на Слонько. Его вещмешок пропал. Александр не видел Степанова с ночи смерти Слонько, поэтому не мог спросить, что с его вещмешком, в котором среди пустяковых вещей была одна важная вещь – Танино свадебное платье. Как будто он смог бы взглянуть на него. Сама мысль о нем была для него невыносима.
Шесть шагов от одной стены до другой, десять шагов от двери до окна. Весь день с восхода солнца он шагал по камере, а когда не мог больше думать, начинал считать шаги. Однажды он насчитал 4572 шага. В другой день 6207. Между ранним завтраком, ранним обедом и поздним ужином Александр шагал по камере, молясь за Татьяну, изживая тьму. Он не оглядывался на прошлое и не смотрел в будущее. Он едва понимал, что сейчас перед ним. Александр не знал, что ожидает его в ближайшие годы, и, возможно, если бы знал, то выбрал бы смерть, но поскольку не знал, то выбрал жизнь.
В конце концов настал день военного трибунала. После месяца шагания по камере, накопив девяносто табачных талонов, он предстал перед тремя генералами, двумя полковниками и Степановым. Он стоял перед ними в военной форме и кепке с козырьком – его офицерскую фуражку передали жене.
– Александр Белов, мы собрались здесь, чтобы решить, что с вами делать, – начал генерал Мехлис, худой нервный мужчина, напоминающий потрепанную ворону.
– Я готов, – сказал Александр.
Самое время. Месяц в одиночной камере. Почему месяц с Татьяной в Лазареве не мог тянуться столь же медленно?
– Против вас выдвинуты обвинения.
– Я в курсе этих обвинений, товарищ генерал.
– Обвинения таковы: вы иностранец, американец, переодетый в форму офицера Красной армии, имеющий целью саботаж и ниспровержение нашего строя во время жесточайшего кризиса, с которым когда-либо сталкивалась наша великая держава. Нашему существованию угрожает фашистская Германия. Вы понимаете, почему мы не можем допустить проникновения иностранных шпионов в наши ряды?
– Понимаю. У меня есть оправдание.
– Мы готовы выслушать вас.
– Все упомянутое вами – это беспочвенная ложь, имеющая целью опорочить мое доброе имя. Мое вступление в Красную армию в тысяча девятьсот тридцать седьмом году говорит само за себя. Я был преданным солдатом, я подчинялся офицерам, я не старался избегать конфликтов. Я честно служил своей стране в войне с Финляндией и Германией. Во время Великой Отечественной войны я участвовал в четырех попытках прорыва блокады Ленинграда. Я был дважды ранен, во второй раз едва не умер. Человек, обвинявший меня в подстрекательствах и провокациях, мертв, его застрелили наши солдаты, когда он пытался бежать из Советского Союза. Напомню вам, что этот человек был рядовым Красной армии. Он занимался тыловым снабжением пограничных войск. Его попытка побега – это не что иное как дезертирство и измена. Вы верите словам дезертира Красной армии, но не верите словам награжденного офицера?
– Не учите меня, майор Белов! – резко произнес Мехлис.
– Я бы не осмелился, товарищ генерал, я просто спросил.
Александр ждал. Мужчины за столом кратко посовещались, пока Александр смотрел в окно. За этими окнами был свежий воздух. Он глубоко вдохнул. Он так давно не был на воздухе.
– Майор Белов, являетесь ли вы Александром Баррингтоном, сыном Джейн и Гарольда Баррингтон, казненных за измену в тысяча девятьсот тридцать шестом и тысяча девятьсот тридцать седьмом годах?
Александр прищурился – это была его единственная реакция.
– Нет, товарищ генерал, – ответил он.
– Вы Александр Баррингтон, спрыгнувший с поезда, который направлялся в трудовой лагерь в тысяча девятьсот тридцать шестом году, и считавшийся погибшим?
– Нет, товарищ генерал.
– Вы когда-нибудь слышали об Александре Баррингтоне?
– Только в ходе данных обвинений.
– Вам известно, что ваша жена Татьяна Метанова исчезла и, предположительно, бежала с рядовым Черненко и доктором Сайерзом?
– Нет. Мне известно, что доктор Сайерз не бежал, а рядовой Черненко был застрелен. Мне известно, что моя жена пропала. Однако товарищ Слонько сказал мне перед смертью… – Александр громко кашлянул для привлечения внимания, – что она была арестована НКВД, то есть НКГБ. Он сказал, что она подписала признание, в котором я назван человеком, которого товарищ Слонько разыскивал с тысяча девятьсот тридцать шестого года.
Генералы обменялись удивленными взглядами.
– Ваша жена не арестована нами, – медленно проговорил Мехлис. – И товарища Слонько больше нет. Он не может защитить себя. Черненко тоже не может защитить себя.