Правда, у него этого не было. У него не было ничего.
Глава 17
Рождество в Нью-Йорке, 1943 год
Татьяну с Энтони пригласили провести канун Рождества с Викки, ее бабушкой и дедушкой.
Приехав, она застала там Эдварда.
– Зачем ты пригласила его? – шепотом спросила она у Викки на кухне.
– Он тоже празднует Рождество, Таня.
Таня сидела на диване рядом с Эдвардом, потягивая что-то под названием эггног и держа на коленях шестимесячного Энтони, который тоже хотел попробовать этот напиток. Эдвард рассказал Татьяне, что четыре дня назад его выгнали из дому. Вероятно, его жене надоело терпеть, что он пропадает на службе и проводит с ней совсем мало времени.
– Дай разобраться, – сказала Татьяна. – Ты проводил с ней мало времени и она выгнала тебя?
– Это так.
– Но разве это не значит, что ты будешь проводить с ней еще меньше времени? – тихо спросила Татьяна.
– Думаю, Таня, я не очень-то ей нравился, – рассмеялся Эдвард.
– Это плохо для жены, – заметила она.
У Викки, которая принесла им печенье, политое медом, был самодовольный вид, позже заставивший Татьяну назвать Викки возмутительницей спокойствия.
Звучала жизнерадостная рождественская музыка, пахло имбирем, яблочным пирогом и чесночным соусом к спагетти, а бордовый цвет убранства квартиры казался вполне уместным. На Викки было коричневое бархатное платье, подходящее к ее каштановым бархатным волосам и карим бархатным глазам. Изабелла и Трэвис кормили всех так, словно не было войны. Разговор был легким, как вино.
Позже Татьяна сидела в тихой спальне и кормила сына, а квартиру наполняли радостные звуки рождественских молитв. В комнате было тихо, тепло и темно. Она закрыла глаза и покачнулась.
В этот канун Рождества молодая женщина по имени Татьяна не могла обрести покой ни во время мессы при свечах, ни за праздничным обедом, ни за молитвой, ни во сне, ни с Викки, ни на острове Эллис. Она кормила своего мальчика, и ее соленые слезы капали ему на лицо, но она не спешила их вытереть, и лишь одно слово отбивали каждую минуту часы ее души: Александр.
В Рождество Эллис был мрачным местом. Почему же он так ее успокаивал? Потому что в ней нуждались раненые. Потому что в ней нуждался кто-то, помимо ее сына. Она кормила солдат, лежащих на белых простынях, тихо увещевая их подумать о своих братьях по оружию, не имеющих ни постели, ни утешения.
– Знаешь, сестра Таня, это потому, что ты не ухаживаешь за ними, – сказал с акцентом раненый немецкий пилот Пауль Шмидт.
Он летал над Северным проливом и бомбил танкеры, доставляющие продовольствие и оружие в Северное море. Его самолет сбили, и он упал в воду. На пути в США ему ампутировали обе ноги, реабилитация занимала много времени, и его не могли отправить домой. Он сказал Тане, что на самом деле не хочет возвращаться домой.
– Будь у меня ноги, американцы отправили бы меня на работу для нужд фронта, так ведь? Как и других наших парней.
– Тебя могут послать куда угодно. Можешь сидя доить коров.
– Что мне хотелось бы, – с улыбкой сказал он, – чтобы за меня вышла симпатичная американская девушка и мне не пришлось бы возвращаться.
Татьяна улыбнулась в ответ:
– Можешь попросить другую медсестру. Я не американка.
– Это не важно, – возразил он, продолжая с интересом пялиться на нее.
– Думаешь, это понравится твоей жене? Если ты женишься?
– Мы ей не скажем, – ухмыльнулся он.
Она немного рассказала ему о себе. Оказалось, Татьяне намного легче было говорить с немецкими и итальянскими солдатами о своей жизни до Америки, чем с Викки или Эдвардом. У нее не было сил описывать друзьям, как она проживала каждый день своей жизни в заснеженном Ленинграде или в Лазареве на берегу Камы. А вот эти мужчины, бездомные и умирающие незнакомые ей люди, хорошо ее понимали.
– Я рад, что больше не нахожусь на Восточном фронте, – признался Пауль Шмидт.
«А я вот не рада, – хотелось ответить Татьяне, – потому что, когда я была на Восточном фронте, моя жизнь что-то значила».
– Ты был ранен не на Восточном фронте, – наконец сказала она.
Наклонив голову, она продолжала кормить его, глядя на металлическую ложку, касающуюся белой эмалированной миски. Она сконцентрировалась на запахе куриного бульона, на прикосновении рукой к белому крахмальному белью, к шерстяному одеялу, на прохладе в палате. Она пыталась отвлечься от картин Восточного фронта. Вот она кормит своего мужа… подносит ложку к его губам… спит на стуле рядом с его койкой… отходит от кровати и поворачивается…
Нет. НЕТ.
– Ты понятия не имеешь, что делают с нами Советы, – повторил он.
– Ошибаешься, Пауль. Я имею понятие, – возразила Татьяна. – В прошлом году я была медсестрой в Ленинграде и видела, что делают немецкие парни с нашими советскими мужчинами.
Он так неистово затряс головой, глотая бульон, что часть жидкости вылилась и побежала по подбородку. Татьяна вытерла ему подбородок и поднесла ко рту следующую ложку.
– Советы выиграют эту войну, – понизив голос, сказал он. – И знаешь почему?
– Почему?
– Потому что они не ценят жизнь своих людей.
Оба помолчали.
– А Гитлер ценит твою жизнь? – спросила Татьяна.
– Больше, чем ценил бы Сталин. Гитлер старается вылечить нас, чтобы послать обратно на фронт, а Сталин даже и не пытается. Он дает людям умереть, а потом посылает на фронт четырнадцатилетних подростков. И они погибают.
– Скоро будет некого посылать.
– Прежде чем это случится, Сталин выиграет войну.
Татьяну позвали к другому раненому, но потом она вернулась к Паулю с рождественским печеньем, оставшимся на ее подносе, и налила ему чай с молоком.
– Кстати, ты ошибаешься на мой счет, – сказал он. – Я был ранен в России. Над Украиной. Я летал бомбить объект, и меня сбили.
– Понимаю, – произнесла Татьяна.
– После выздоровления меня перевели на Северный пролив – менее опасное место. Смешно, правда? Мой капитан думал, что я потерял навыки. Но знаешь, когда я был сбит над Украиной, то попал в руки советских партизан, и они меня не убили. Они меня пожалели… Не знаю, может, потому, что это было на прошлое Рождество.
– Думаю, дело не в Рождестве, – сказала Татьяна. – Советские люди не празднуют Рождество.
Он взглянул на нее:
– И поэтому ты сейчас здесь? Этот праздник мало что значит для тебя?
Она покачала головой. Ей хотелось перекреститься, чтобы добавить себе сил, но она этого не сделала. Ей хотелось плакать, но она не заплакала. Ей хотелось быть сильной, твердой как скала, быть похожей на Александра. Но она не могла.
– Я нахожусь здесь, чтобы раненым было не так одиноко вдали от дома. – Голос Татьяны ослаб. – Я здесь, поскольку надеюсь, что, если сделаю что-то хорошее для вас, принесу хотя бы немного утешения, то тогда, возможно, где-нибудь в другом месте кто-нибудь принесет утешение…
Из ее глаза выкатилась слезинка.
Пауль с удивлением уставился на нее:
– Ты думаешь, это так работает?
– Я не знаю, как это работает, – ответила Татьяна.
– Он на Восточном фронте?
– Я не знаю, где он сейчас, – ответила она.
Не в ее власти было наделить голосом свидетельство о смерти, лежащее в черном рюкзаке в ее комнате.
– Тогда молись, чтобы его не занесло на Восточный фронт. Он не протянет там и недели.
– Да? – На лице Татьяны, вероятно, отразились все сомнения, и Пауль, похлопав ее по руке, сказал: – А, черт, не волнуйся, сестра Таня! Где бы он ни был – здесь или в лучшем мире, – знаешь, на что он надеется?
– На что? – прошептала она.
– На то, что у тебя все хорошо, – ответил Пауль.
Рождество в Нью-Йорке
Рождество в Нью-Йорке в военное время. За год до этого Татьяна встретила канун Нового года в Греческом госпитале с доктором Мэтью Сайерзом в компании советских медсестер. Они выпили немного водки и передали стаканы нескольким пациентам, которые проснулись и у которых хватило сил поднять стаканы. Татьяна думала лишь о том, как попасть на фронт, чтобы увидеться с Александром. Они собирались уехать через пять дней. Александр еще этого не знал, но тем или иным способом она хотела выехать вместе с мужем из Советского Союза. В Ленинграде не было света. Ленинград лежал в руинах. Немецкие снаряды летели с Пулковских высот в канун Нового года, немецкие самолеты бомбили город в первый день Нового года. Четыре дня спустя Татьяна выехала из Ленинграда в грузовике Красного Креста с доктором Сайерзом, не зная, увидит ли снова Ленинград.
И получилось, что так и не увидела.
Вместо этого она увидела Нью-Йорк в Рождество. Она увидела Маленькую Италию, всю в зелено-красных мигающих огнях, увидела Пятьдесят седьмую улицу, украшенную белыми огнями, и увидела Эмпайр-стейт-билдинг со шпилем, украшенным зелено-красными огнями, а также рождественскую ель у Рокфеллеровского центра. Огни на зданиях в честь Рождества горели в течение часа, а потом их выключили из-за военного времени.
Татьяна гуляла по холодным заснеженным улицам, толкая коляску с Энтони. Вокруг стоял радостный гул, сновали люди с подарочными пакетами. У Татьяны не было пакетов, и она не покупала подарки. Она шла через заснеженный взволнованный Нью-Йорк военного времени, думая о том, что Александр десять раз встречал Рождество в Бостоне. Десять декабрей с рождественскими гимнами, и с пакетами под мышкой, и со звенящими колокольчиками, и с деревьями в гирляндах огней, и с большой вывеской над одним из кафе с надписью: «ИИСУС – ВИНОВНИК ТОРЖЕСТВА».
Он жил со всем этим, его мама и папа дарили ему подарки, а на Рождество к нему приходил Санта. И вот Татьяна зашла в игрушечный магазин и купила Энтони железную дорогу от Санты. Он еще мал для этого, но он подрастет.
В универмаге «Бергдорф» на углу Пятьдесят восьмой улицы и Пятой авеню Татьяна увидела в витрине красивые рождественские одеяла. Она замерзла и все время думала об Александре, поэтому зашла в универмаг и спросила про одеяла. Одеяла были из стопроцентного кашемира, каждое по вопиющей цене сто долларов. Татьяна в раздумье подержала одеяло в руках, потом сказала продавщице, доставая деньги: