Это было новогоднее обещание Александра – идти на запад. В этом было его единственное устремление.
Он позволил себе еще выпить. Кто-то, уже хмельной, плохо пошутил о Сталине. Кто-то оплакивал свою жену. Александр знал, что это не про него. Внешне он старался быть железобетонным. Успенский чокнулся с ним стаканом с водкой и прикончил бутылку.
– Почему мы не можем получить отпуск, как другие бойцы? – жаловался пьяный, размякший Успенский. – Почему не можем поехать домой встретить Новый год?
– Не знаю, заметил ли ты, лейтенант, но мы на войне. Завтра отоспимся с похмелья, а во вторник снова в битву. Блокада Ленинграда будет окончательно прорвана в этом месяце. Нацисты оставят в покое наш город благодаря твоим усилиям тоже.
– Мне плевать на чертовых нацистов! Я хочу увидеть свою жену! – воскликнул Успенский. – Тебе некуда податься, вот почему ты хочешь и дальше гнать немцев из России.
– Мне есть куда податься, – медленно произнес Александр.
Осторожно посмотрев на него, Успенский спросил:
– У тебя есть семья?
– Здесь нет.
Успенский почему-то еще больше помрачнел.
– Посмотри на это с другой стороны. Мы ведь не среди врагов, да? – Успенский ничего не сказал, и Александр продолжил: – За несколько часов мы выпили бутылку водки. У нас была ветчина, копченая селедка, соленые огурцы и даже немного свежего черного хлеба. Мы шутили, смеялись, курили. Подумай, насколько хуже все могло бы быть.
Александр не хотел, чтобы его мысли вновь вернулись в собственный застенок.
– Не знаю, как ты, капитан, но у меня есть жена и двое маленьких мальчиков, которых я не видел десять месяцев. В последний раз я видел их как раз перед тем, как меня ранили. Жена думает, что я погиб. Боюсь, мои письма до нее не доходят. Она не отвечает на них. – Успенский в нерешительности замолчал.
Александр ничего не сказал. «У меня есть жена и сын, которого я никогда не видел. Что случилось с ней, с ребенком? Добрались ли они до места? В безопасности ли они? Как я могу жить, не зная, в порядке ли она?
Не могу.
Я не могу жить, не зная, в порядке ли она».
«Не убоишься ни ужасов в ночи, ни стрелы, летящей днем…»[4]
Успенский пил прямо из горлышка новой бутылки.
– А-а-а, – махнул он рукой. – Черт с ним! Жизнь адски трудна!
Александр взял бутылку у Успенского и тоже приложился к ней.
– По сравнению с чем? – спросил он, закуривая и вдыхая едкий дым, царапающий сдавленное горло.
– Таня, давай напьемся.
– Зачем?
– Давай покурим, напьемся, отметим твой день рождения, нашу свадьбу. Повеселимся на славу. – Он поднимает брови.
– Олух! Мой день рождения был неделю назад. – Она улыбается. – Мы уже праздновали. Ты на мне женился. Помнишь?
Он хватает ее в охапку и поднимает с земли, усыпанной сосновыми иглами.
Она обнимает его:
– Хорошо-хорошо. Я выпью немного водки с тобой.
– Нет, страшно много. Мы поднимаем наши чашки… – Он наливает обоим на полянке у костра, она выжидающе стоит на коленях на одеяле. Он опускается на колено перед ней. – И мы выпьем за нашу чудесную жизнь.
Татьяна поднимает свою чашку:
– Хорошо, Шура. Давай выпьем за нашу чудесную жизнь!
Глава 19
Нью-Йорк, июнь 1944 года
«Комната совершенно белая. Белые занавески едва колышутся. Окно закрыто. Ветра нет. Нет сквозняка. Нет розового прозрачного воздуха.
Я сижу на полу моей совершенно белой комнаты. Бежевая дверь закрыта. Серебристый замок защелкнут. На шарнирах ржавчина, и они поскрипывают.
Открываю и защелкиваю.
Перед собой я держу черный брезентовый рюкзак, и в нем живет он. Его фуражка, черно-белые фотографии, на которых у него белые зубы и темные глаза.
Я сижу на полу из серой плитки в своей палате, а меньше чем в часе езды стоит Медвежья гора. И деревья на горе цвета сепии и киновари освещены медным закатным солнцем. Совсем как его глаза с медным отливом и красные губы. Я умею играть на Овечьем лугу в бейсбол деревянной битой. Как играл он, когда был мальчишкой…
Скаутом.
Я умею вязать простой бегущий узел, которому он научил меня.
Я умею залезать на деревья.
Я умею качаться под серебряной луной и фиолетовым небом.
Через мое окно сразу за красным, белым и синим цветами американского флага, за золотой дверью и коралловой готикой Эллиса видно сверкание лазурной бухты, переходящей в море, а потом в ревущий океан.
Мои цвета простираются от луны до солнца, от ржавчины до неба. Нас разделяют океаны, пока нас подхватывает круговерть моей прежней и будущей жизни. Круговерть неба, и тумана, и льда. Лед треснул, и из него сочится кровь. Ты подо льдом. И я тоже.
Я сижу на полу из серой плитки, дотрагиваясь до черного брезента, металлического обода пистолета, пожелтевшей бумаги твоей записной книжки, твоих хрустящих зеленых долларовых купюр.
Я дотрагиваюсь до фотоснимка, на котором ты и я, новобрачные, словно летим друг к другу на красных крыльях прометеева огня.
Снаружи воет сирена, мяч ударяется о биту, плачет ребенок, кровоточит серый лед. Я остаюсь на полу с черным брезентовым рюкзаком у ног. Навечно остаюсь на полу, почернев от своей печали».
– Таня, что случилось?
У открытой двери Таниной комнаты стоит Викки. Энтони возится с игрушками на полу, а рядом лежит Татьяна.
– Ничего.
– Ты сегодня работаешь?
– Встаю, встаю.
– Что с тобой случилось? – испуганно повторила Викки.
– Да так, – ответила Татьяна.
Она понимала, что выглядит ужасно, глаза так распухли, что она почти ничего не видела.
– Восемь часов! Ты плакала? День еще не начался!
– Дай мне одеться. Мне пора делать обход.
– Хочешь поговорить?
– Вовсе нет. Все хорошо. Сегодня у меня день рождения. Мне двадцать.
– Ты поэтому такая? С днем рождения! Почему не сказала раньше? Что такого ужасного в твоем дне рождения?
– Не могу поверить, что мы поженимся в мой день рождения! – воскликнула она.
– Так ты никогда меня не забудешь.
– Разве тебя можно забыть, Александр? – нежно прильнув к нему, спрашивает она.
Она стоит в льющемся через витраж свете, ее волосы, ее душа парят в воздухе.
Татьяна не отмечала день рождения. Весь день она работала, а вечером играла со своим почти годовалым сыном. Ночью, отдернув занавески и открыв окно, чтобы в комнату влетал соленый воздух, Татьяна опустилась у кровати на колени, сжимая в руке обручальные кольца, висящие у нее на груди. Она уже почти год жила в Соединенных Штатах. В ночь своего двадцатого дня рождения Татьяна села на пол в своей комнате и впервые с отъезда из Советского Союза достала из черного рюкзака все вещи: заряженный пистолет немецкого производства, книгу с поэмой «Медный всадник», русско-английский разговорник, его фотографию, их свадебные фото, его офицерскую фуражку, а также все мелочи из карманов.
Тут она и обнаружила медаль Героя Советского Союза, принадлежавшую некогда Александру.
Она долго непонимающе смотрела на нее, потом вышла в коридор, чтобы разглядеть медаль под лампой – не ошиблась ли она?
Настало утро, прошел весь день. Было тепло. Вода в бухте сверкала. А Татьяна продолжала рассматривать медаль. Она просто онемела. Неужели она ошибается?
С той же ясностью, как она видела парусники в бухте, Татьяна увидела медаль на гимнастерке Александра, висящей на спинке стула у его больничной койки в тот последний вечер, когда они с доктором Сайерзом пришли к нему в палату. Александр сказал тогда: «Завтра к вечеру я вернусь подполковником с наградами». Просияв, Татьяна взглянула на медаль.
Каким образом эта медаль попала в ее рюкзак? Татьяна не могла взять не принадлежавшую ей вещь.
«Что это значит?» – шептала она про себя, не приблизившись к пониманию. По сути, она лишь отдалялась от этого понимания. Чем больше она пыталась ясно мыслить, тем более высокую преграду воздвигал ее разум.
Но ведь доктор Сайерз принес ей этот рюкзак, когда она почти без чувств лежала на полу в его кабинете, узнав о взрыве грузовика с Александром и его гибели подо льдом Ладоги. Сайерз принес ей рюкзак, перед тем как они сели в джип Красного Креста и отправились в Финляндию.
И на этом полу она оставалась до сих пор – утром и ночью, среди пациентов, с обеда до ужина, с Викки и Эдвардом, с Энтони на Эллисе. Она поднималась на борт парома, но оставалась на том полу, и на том полу лежал ее рюкзак, и в рюкзаке была медаль Героя Советского Союза, принадлежавшая Александру.
Отдал ли ей Александр эту медаль? Неужели она об этом забыла?
Когда доктор Сайерз рассказал ей об Александре, то отдал ей офицерскую фуражку Александра. Отдал ли ей доктор вместе с фуражкой и медаль?
Ей казалось, что нет.
Может быть, отдал полковник Степанов?
Тоже не он.
Поднявшись с пола, она прикрепила медаль к шнурку, на котором висели их обручальные кольца.
Прошел день, потом еще и еще.
Один немецкий солдат увидел медаль и на ломаном английском спросил:
– Где ты взяла ее? Это очень важная медаль. Дается солдатам только за выдающиеся заслуги. Где ты ее взяла?
Каждый раз, держа своего малыша на руках и глядя на него, Татьяна не могла отделаться от мысли, что если медаль была на Александре в момент смерти, то она так и осталась бы на нем. Ибо Татьяна понимала: если военный идет на повышение, он должен надеть все свои награды и регалии.
«Доктор мог дать мне его фуражку, но он не стал бы снимать медаль с Александра. А если бы снял, то отдал бы медаль мне. Так ведь? Вот, Таня, это фуражка твоего мужа, а это его медаль. Сохрани то и другое».
Нет, эта медаль была от нее спрятана, ее положили в самое маленькое отделение рюкзака, в потайной кармашек. В этом кармашке ничего больше не было, и она ни за что не нашла бы медаль, если бы не вынула все из рюкзака и не нащупала бы через брезент.