Он просил Дмитрия отправиться с ним, говоря об отваге, наградах и повышении по службе, но думал о выстрелах, боли, случайностях.
Верный себе, Дмитрий отказался идти в Карелию, и его немедленно отправили на бойню у Тихвина, где противник намного превосходил в живой силе и технике.
Александра послали с тысячей солдат отбросить финнов от линии снабжения Ленинграда. Шли недели ожесточенных боев, возвращения территории метр за кровавым метром. Наконец, после целого дня орудийного огня, погубившего триста солдат Красной армии, Александр в наступающих холодных сумерках конца сентября оказался один в поле среди убитых советских бойцов вокруг него и мертвых финнов чуть поодаль. Все затихло на Карельском фронте, а люди из НКВД сидели в кустах в полукилометре от линии фронта. Вспышки от горящих снарядов, треск сломанных ветвей деревьев, почерневший от людской крови снег, резкий запах опаленной человеческой плоти, иногда редкие стоны, и Александр в полном одиночестве.
Все было тихо, не считая гула в груди Александра. Он оглянулся: за спиной не было никакого движения. В руках он держал автомат. Он сделал шаг, потом еще и еще. У него были пистолет-пулемет Шпагина, винтовка, револьвер, на нем военная форма. Он шел около леса среди мертвых финнов. Через минуту он мог бы переодеться в финскую форму, снятую с тела мертвого офицера, и взять финский автомат.
Темно. Тихо. Он снова оглянулся. Сотрудники НКВД не приближались ближе.
Всего лишь несколько месяцев с ней. Месяцы. На фоне широкой панорамы его жизни недели, украденные моменты, ночь в Луге, минуты в госпитале, миг в автобусе, белое платье, зеленые глаза – все это лишь взрыв цвета, увиденный краем глаза, красное пятно в углу полотна его жизни. Он сделал еще один шаг. Он не может ей помочь. Ни ей, ни Даше, ни Дмитрию. Ленинград поглотит их всех, и Александр будет проклят, если останется. Еще один шаг. Трупы на развороченных улицах голодающего Ленинграда.
Никакого движения на плоской местности, ни грузовиков, ни дорог, ни людей, только окопы, и поверженные тела, и Александр. Еще шаг в нужном направлении и еще. Теперь он был среди убитых финнов. Наклонись, отыщи высокую фигуру, сними форму, возьми автомат. Откажись от этой ненавистной жизни, еще шаг – и вперед. Иди, Александр. Ты не сможешь ее спасти. Иди.
Не одну минуту простоял он на финской земле среди поверженных врагов.
Ненавистная ему жизнь содержала в себе одну вещь, которую он не мог оставить.
Повернувшись, он медленно пошел назад к своему взводу, ориентируясь по далеким вспышкам фонарей и угасающим кострам… Еще раз оглянулся на финский лес.
Если бы только он нашел путь из России тем холодным сентябрьским вечером в Финляндии, ему не было бы сейчас так тяжело на сердце. Да, он ощущал бы пустоту, но не эту тревогу и тоску.
Сталин готов был отдать Ленинград Гитлеру, борясь за свою жизнь в Москве. В свою очередь, Гитлер заявил, что не станет тратить на Ленинград пули, предпочитая морить людей голодом, и через несколько месяцев улицы города были завалены непогребенными телами. Тела, завернутые в белые простыни и лежащие на заснеженных улицах, казались такими чистыми. Чуть живые жители называли их пеленашками.
Чем меньше продуктов оставалось у Татьяны и ее родных – по мере того как истощались запасы муки и овсянки, – тем чаще они донимали Александра, с надеждой спрашивая его, не найдется ли для них еще еды, больше пайков, больше, больше… Татьяна при этом обычно отходила в сторону и стояла у двери, и от этого он сильнее влюблялся в нее. В разгар войны, жестоких битв, в холоде, сырости и голоде блокадного города чувство Александра к Татьяне росло, как растение, которое вовремя поливают и хорошо подкармливают.
То, что им давал Ленинград, – 250 граммов хлеба с примесью опилок – и то, что тайком добывал для них Александр, – соевые бобы и льняное масло, – этого было недостаточно. Его же вполне устраивал черный жмых из опилок и хлопковых семян.
Татьяну надо было эвакуировать. Тем или иным путем, но обязательно.
Ноябрь перешел в декабрь. На белых разбомбленных улицах Ленинграда все так же лежали непогребенные тела. Электричества не было. Не было и воды. Не было керосина, чтобы разжечь печи для выпечки хлеба, что было не важно, поскольку и мука отсутствовала.
«Александр, скажи, давно ты любишь мою сестру?» – спросила умирающая Даша.
«Скажи, давно ты любишь мою сестру?»
«Давно… ты… любишь мою сестру?»
Александру следовало ответить: «Даша, если бы ты увидела меня, замершего на месте, когда я услышал, как на воскресной улице подёнка поет: „Когда-нибудь мы встретимся во Львове, моя любовь и я“, то получила бы ответ».
Глава 20
Лазарево, 1942 год
Лазарево… Даже само название напоминало о мифе, о легенде, об откровении. Лазарь, брат Марии и Марфы, был воскрешен Иисусом на четвертый день после смерти. Чудо, явленное Богом, укрепило веру человека, которая так разозлила Его врагов, что они стали замышлять убийства как простых смертных, так и прорицателей.
Лазарево – небольшая рыбачья деревушка на узком берегу могучей Камы, которая более десяти миллионов лет на протяжении тысячи миль несет свои воды на юг.
Александр поехал в Лазарево наугад.
У него не было от нее вестей. Ничего за полгода. Он только и мог сказать: я не верю, что она могла выжить, потому что собственными глазами видел тысячи других, сильнее и здоровее ее, которые не выжили. Они болели, и она болела. У них не было еды, они голодали, и она голодала. У них были истощены защитные силы, у нее тоже. Они были одиноки, она тоже. Она была хрупкой и слабой.
И с этим Александр ничего не смог бы поделать. Он мог бы сказать: «Это должно было случиться». И ему ничего не пришлось бы делать. Как легко!
Но к этому времени Александр понял: в его жизни не было ни единого легкого шага, или легкого дня, или легкого выбора, или легкого пути.
У него была своя жизнь. В июне 1942 года он поехал в Лазарево.
Он нашел Татьяну на берегах Камы прекрасной, восстановившей здоровье, явившейся ему в изначальном сияющем блеске, но еще более покоряющем и чистом. Куда бы она ни поворачивалась, от нее отражался свет.
Они сбежали вниз к реке. И Татьяна даже ни разу не оглянулась.
Она так и не узнала, что означало для него, закоренелого грешника, после всех безбожных вещей, которые он видел и делал, встретиться с ее невинностью. Он прижал ее к себе. Он так долго мечтал о том, чтобы прикоснуться к ней. Так долго мечтал о том, чтобы увидеть ее обнаженной и прекрасной, готовой принять его. Он боялся сделать ей больно. Прежде он никогда не был с невинной девушкой, а потому не знал, надо ли ему проявлять инициативу.
В конечном итоге он ничего не начинал сам, но она как бы окрестила его своим телом. Александра больше не было, мужчина, которого он знал, умер, а потом возродился с совершенной душой, дарованной ему самим Богом.
Последние пять лет своей жизни он провел с женщинами, чьи имена не мог вспомнить, чьи лица быстро стирались из его памяти, с женщинами, которые не значили для него ничего, помимо приятных моментов в субботний вечер. С этими женщинами его связывали мимолетные мгновения, быстро проходящие. В Красной армии ничего значащего не происходило. В Советском Союзе – тоже. У Александра внутри – тем более.
Последние пять лет он жил среди молодых людей, которые могли моментально умереть, пока он прикрывал их, спасал их, отводил обратно на базу. Его связь с ними была настоящей, но мимолетной. За время войны он досконально узнал хрупкость жизни.
А Татьяна пережила голод, вслепую пробиралась по заснеженной Волге, вошла к нему в палатку, чтобы показать Александру, что в его жизни появилось постоянство. В жизни Александра появилась одна ниточка, которую не смогли бы разорвать ни смерть, ни расстояние, ни время, ни война. Не смогли бы его сломать. Пока я живу в этом мире, говорила она своим дыханием и своим телом, пока я живу, ты тоже жив, солдат.
И он в это поверил.
И они поженились перед Богом.
Александр сидел на одеяле, прислонившись спиной к дереву, а она оседлала его, целуя так страстно и нежно, что он не мог отдышаться.
– Таня… – шептал он. – Подожди…
Это было их третье утро как мужа и жены. Они встали, умылись, выпили воды и уютно устроились под березой.
– Шура, милый, не могу поверить, что ты мой муж. Мой муж.
– Мм…
– Шура, мой муж на всю жизнь.
– Мм…
Он ласкал руками ее бедра.
– Знаешь, что это значит? Ты поклялся всю жизнь любить только меня.
– Я согласен на эту работу.
– Я читала, что в некоторых африканских племенах мужчина в знак любви должен отдать возлюбленной свою печень. – Она захихикала.
– Можешь взять мою печень, Таня, но потом я вряд ли тебе пригожусь. Может, сначала займешься со мной любовью?
– Шура, погоди.
– Нет. Сними платье. Все сними.
Она подчинилась.
– Теперь сядь на меня верхом.
– Но ты полностью одет!
– Просто оседлай меня.
Он с жадностью разглядывал ее. У Татьяны было красивое тело. А Александр много их повидал. Гибкая, гладкая, белокожая, от ключиц до лодыжек Татьяна вызывала в Александре желание. Всем, что ему нравилось в женском теле, была наделена его миниатюрная жена. У нее была тонкая талия, округлые мягкие бедра и пышная грудь. Шелковые волосы, тело с бархатистой кожей вплоть до ступней. Александр прерывисто дышал. Он раскрыл объятия.
Татьяна оседлала его:
– Так?
– Да, хорошо, – сказал он, обнимая ее, и застонал от наслаждения.
Татьяна приподнялась, чтобы он поцеловал ее теплые груди. Он вцепился в ее бедра и закрыл глаза.
– Таня, ты знаешь, что в Эфиопии женщина, чтобы стать более привлекательной для молодого мужа, делает несколько надрезов на теле, а затем втирает в них пепел – и получаются шрамы?
Немного откинувшись назад, Татьяна уставилась на него:
– Ты считаешь это привлекательным?