– Закон средних чисел хоть раз качнется в мою сторону? – спрашивает он Татьяну, мило улыбающуюся ему.
– Муженек, по-моему, удача тебе изменяет.
– Ты так думаешь?
– Я почти в этом уверена.
На ней юбка до колен и голубая кофта поверх желтой рубашки. Волосы завязаны в пучок на макушке и падают на лицо. Она кажется маленькой и уютной. У Александра сжимается сердце. Не удосуживаясь даже изучить свои костяшки, она напевает что-то себе под нос, поджав под себя ноги. Будь он не так сосредоточен на выигрыше, попросил бы ее немного приподнять юбку.
– Просто я хочу сказать, Шура, – философствует Татьяна, – что нельзя везде выигрывать.
– Смотри на меня.
– Разве я жалуюсь, когда ты постоянно побеждаешь меня в заплыве через реку? – спрашивает она. – Когда ловишь окуня голыми руками, а я не могу? Когда нечестно побеждаешь меня в рукоборье просто потому, что ты больше? А покер? Разве я жалуюсь, когда ты все время выигрываешь у меня?
Она усмехается, и Александру хочется в тот же миг упасть на нее.
– По сути, да, ты жалуешься, – говорит он низким голосом. – А я не хочу везде выигрывать. Я хочу выиграть одну паршивую партию из пятидесяти. Разве я многого прошу?
Сверкая глазами, она напускает на себя притворно-застенчивый вид:
– Хочешь, чтобы я позволила тебе выиграть, дорогой?
– Вот именно! – восклицает он, и она смеется. – Я выиграю эту партию, Таня, вопреки черной магии, которую ты напускаешь на мои костяшки.
Александр подходит к ней почти вплотную. У него остается одна костяшка, когда она кладет свою последнюю и радостно бьет в ладоши, а потом валится на пол. Ее короткая юбка задирается, оголяя розовые бедра и тонкое нижнее белье. С минуту он смотрит на нее, а потом ложится сверху.
– Шура, обед!
Она смеется, изо всех сил старается освободиться, и ей это удается. Она выскакивает за дверь на поляну, и в сгущающихся сумерках под сильным дождем он бежит вслед за ней к реке. Он хватает ее в тот момент, когда она собирается прямо в одежде нырнуть в Каму.
– О нет, не надо, – говорит он, поднимая ее на руки. – Не в этот раз.
Она с радостным визгом сопротивляется ему. Он вносит ее, промокшую, в избу, пинком ноги закрывает за собой дверь и опускает Татьяну на пол перед горящей печкой, на одеяла и подушки.
– Шура, обед! – с притворной жалобой восклицает она.
– Нет, Таня, сначала я.
В избе очень тепло.
Раздев Татьяну, он укладывает ее обнаженной на одеяло и, раздевшись сам, ложится рядом с ней.
– После того как я разберусь с тобой, произойдет одно из двух, – говорит он своим самым вкрадчивым, сексуальным голосом. – (Татьяна не слышит его, она стонет.) – Да, точно, одно из двух. – Он ласкает ее трепещущее тело. – Я собираюсь заниматься с тобой любовью до тех пор, пока ты не станешь умолять меня остановиться либо не пообещаешь мне, что ты никогда не будешь больше играть со мной в домино.
Она закрывает глаза, а ее руки тянутся к нему, хватают его.
– Скажу тебе прямо сейчас, – шепчет она. – Я не стану умолять тебя остановиться.
– Сейчас узнаем, – говорит Александр.
Остановись, время! Остановись, время, остановись!
Еще один день прошел… Как-то поздно вечером Татьяна забралась к нему на колени.
– Нет-нет, читай дальше, – устроившись поуютнее, промурлыкала она. – Я замерзла.
Она прижалась к его груди. Заключив ее в объятия, Александр продолжил читать, но до него доходило только каждое десятое слово, потому что она прильнула к нему и ее шелковые волосы щекотали ему шею, скулы и подбородок. Александр прислушивался к ее ровному дыханию. Отложив книгу, он украдкой взглянул на Татьяну. Глаза у нее были закрыты.
Его затопила щемящая нежность. Он сидел, не шевелясь и вдыхая ее запах. Она свернулась у него на груди, словно кошка. Она грела его, а он грел ее. Ему хотелось сильнее прижать Татьяну к себе, но он боялся разбудить ее. В отличие от него, она легко засыпала и просыпалась, и он знал: стоит ей проснуться, как она тут же соскочит с его колен.
Минуты, прозрачные, влажные, прохладные, затаившие дыхание… И время отсчитывало их: тик-так, тик-так – без часов, без боя каждый час, без колокольного звона, но с каждым восходом, с каждым закатом, с убывающей луной оно мчалось вперед, не оглядываясь назад.
Сколько осталось дней? Он не хотел об этом думать. Когда они поженились, у них впереди было двадцать шесть дней, и они говорили: «Мы женаты три дня, пять дней, десять дней». Но теперь Татьяна перестала об этом говорить, а Александр думал: сколько осталось дней?
«Милая Таня, я так счастлив, и все же ни разу за всю жизнь я не был так несчастлив! Сможешь это понять? Ты, летая на крыльях радости, сможешь осознать, какую тяжесть несешь на своих плечах? Нет, ты соткана из паутины, ничто не в состоянии отяготить тебя, даже я. Ты паришь, в то время как я иду ко дну со своими страхами, своей глупостью, своей немыслимой слабостью».
Она чуть вздрогнула и открыла глаза.
– О-о-о… – пробормотала она. – Я уснула?
– Ш-ш-ш, – зашикал он. – Спи.
– Сколько я тут лежу?
– Недолго. Останься, – тихо произнес он. – Останься. Я приподнимусь, а ты опусти голову и ложись на меня. Я буду крепко тебя держать всю ночь.
– А завтра ты не сможешь ходить и у тебя будет болеть спина, – отозвалась она и пощекотала ему шею; они сели. – Ну и что? Будем здесь сидеть или ты собираешься исполнить свой супружеский долг?
– Мы просто будем сидеть.
Она гладила его по шее и целовала, уютно устроившись у него на коленях.
– В чем дело? – прильнув к нему, спросила она. – Ну же, дай мне сделать тебя счастливым.
– Я счастлив.
– Еще счастливее. Ложись! – велела она.
Когда они ругались, Татьяна отличалась напористостью молодой пумы, но, когда они занимались любовью, Александр не мог добиться от нее ничего, кроме бесконечной нежности.
– Жестче, – говорил он ей. – Трогай меня смелее, Тата. Не будь со мной такой осторожной.
– Шура… – Пламя отбрасывало отсветы на стены избы, а Татьяна нежными пальцами гладила его лицо, касалась языком губ, скользила пальцами по шее и ласкала его грудь, легкими прикосновениями дотрагивалась до его плеч. – Я люблю твои руки, – прошептала она. – Представляю себе, как ты обнимаешь меня.
– Тебе не надо этого представлять, – прошептал Александр в ответ. – Вот сейчас я тебя обниму.
– Лежи смирно.
Она продолжала ласкать его грудь и живот. Пальцы у нее были шелковистые и хрупкие, как перепончатые лапки птички.
– Тата, – прошептал он, – я умираю.
– Нет, – опускаясь ниже, ответила она. – Еще нет.
– Да. Не заставляй взрослого мужчину умолять.
Исполненная благоговения и любви, она склонилась над ним, постанывая от наслаждения, и пробормотала:
– Господи, Шура, ты такой… Я тебя люблю, я не могу это вынести.
Не может вынести? Закрыв глаза, он сжал ее голову в ладонях.
Несколько дней. Несколько ночей. Позже, позже. Завтра. Следующий день, следующий вечер, ночь с убывающей четвертью луны.
Каждый вечер она сидела на одеяле перед костром, который он разводил на поляне, и звала его к себе. И он приходил, как агнец на заклание, и ложился, и клал голову на колени льву, и она сидела над ним, и гладила его лицо, что-то шепча. Каждый вечер она что-то шептала, утешала его веселыми историями или шутками, а иногда пела ему. В последнее время она напевала ему «Подмосковные вечера».
Речка движется и не движется,
Вся из лунного серебра.
Песня слышится и не слышится
В эти тихие вечера.
– Шура, ты голоден?
– Нет.
Они сидели рядом. Он не смотрел на нее.
– Точно? Мы не ели с шести, а сейчас…
– Я сказал «нет».
Молчание.
– Хочешь пить? Может, еще чашку чая?
– Нет, спасибо, – ответил он более мягко.
– А как на счет водки? – Она толкнула его локтем. – Я выпью с тобой.
– Нет, Таня. Я ничего не хочу.
– Принести тебе папиросу?
– Таня! – воскликнул он. – Я в порядке. Поверь, если мне что-нибудь понадобится, я скажу, ладно?
Он почувствовал, как она напряглась и убрала руки, но он снова взял их.
– Я хочу, чтобы ты продолжала трогать меня. Я не хочу двигаться и не хочу, чтобы ты двигалась. Я в порядке.
Он не смотрел на нее.
– Иди сюда, милый, – сказала она. – Иди. Положи голову мне на колени.
Заговорил лев. Ягненок подчинился.
Его голова лежала у Татьяны на коленях, и она, что-то шепча, слегка щекотала ему шею.
– Таня, можешь просто перестать? – прошептал он. – Можешь на секунду замолчать? Прошу тебя. Я не могу это вынести.
Склонившись над ним, она словно баюкала его, целовала его волосы. Он чувствовал, как ее мягкие груди касаются его головы.
– Шура… Шура… – повторяла она нараспев. – Муж, чудный мужчина, большой мужчина, солдат, прекрасный мужчина, Танин мужчина. Шура, любимый мужчина, обожаемый мужчина, боготворимый мужчина, живой мужчина, Шура… – (Александр лишился дара речи.) – Шура, послушай. Посмотри на меня и послушай. Ты слушаешь?
– Да, – сказал он, открывая глаза и глядя наверх.
Глаза у нее сияли. Она откашлялась.
– В двухтысячном году на берегу реки лежат три крокодила. Один говорит: «Когда-то мы были зелеными». Другой говорит: «Да, и мы умели плавать». Третий возмущенно говорит: «Хватит тратить время попусту. Полетели за медом!»
Александр со смехом закрыл лицо ладонями. Крокодилы могли не знать, кто они такие, но он-то хорошо знал, кто он такой.
– Шура, перестань! Не смейся пока. Моя задача – заставить тебя смеяться до слез. – Татьяна отвела его руки от лица. – Муж говорит жене…
– Прошу, больше не надо.
– Муж говорит жене: «Дорогая, ты слышала, что почтальон поимел всех женщин в деревне, за исключением одной?» А жена восклицает: «О-о, спорим, это та заносчивая Мира из дома номер тридцать!»
Александр рассмеялся:
– Ладно, теперь моя очередь. Зануда – это человек, с которым легче переспать, чем объяснить, почему ты этого не хочешь.