Обняв его, Татьяна сказала:
– А вот моя: «Милый, что ты предпочитаешь – мое красивое тело или мое красивое лицо?»
– Твое чувство юмора, – ответил Александр, так сильно сжав ее в объятиях, что она чуть не задохнулась.
Осталось девять дней, хотелось ему сказать, но он не сказал. Не смог.
Она боролась с большой корзиной мокрого белья у реки, а он сидел на скамейке и курил. Он все утро бродил по лесу, размахивая топором и рубя ветки, словно это давало ему отпущение грехов. Он три часа заготавливал хворост для растопки, поскольку знал, что после его отъезда похолодает. Но он огорчился из-за нее – опять. Ее не было все утро, она помогала старухам с уборкой дома, или с посадкой растений, или черт его знает с чем.
Александр смотрел, как она управляется с мокрыми простынями. Татьяна не могла поднять тяжелую корзину, чтобы отнести ее к веревке. Он смотрел на нее и курил. Наконец она обернулась и, увидев, что он сидит на скамье, удивилась и расстроилась.
– Шура! – с упреком позвала она. – Что ты делаешь? Иди помоги мне. – (Он не сдвинулся с места.) – Шура!
Александр встал и подошел к ней. Не глядя на Татьяну, он схватил корзину одной рукой и поднес ее к веревке, потом опустил на землю и направился к скамейке. Повернувшись, чтобы сесть, он увидел перед собой Татьяну.
– Что? – спросила она. – И что теперь?
– Не говори мне «и что теперь», ладно?
– Что? – повторила она. – Что я сделала не так?
Он хотел ответить, но она закрыла ему рот ладонью и, приблизив свое лицо к его лицу, тихо сказала:
– Остановись. Остановись, прежде чем скажешь что-нибудь, за что придется через минуту извиняться.
Не отнимая ладонь от его рта, она поцеловала его в лоб, потом легонько похлопала по щеке и стала вешать белье, оставив его мучиться угрызениями совести.
Александр пошел в дом и приготовил ей чай. Выйдя, он протянул ей чашку и с виноватым видом сказал:
– Вот, выпей, а я доделаю.
Пока он возился с прищепками, она села на пень. Покончив с бельем, он подошел к ней, секунду смотрел на нее, а потом медленно опустился на колени. Татьяна чуть расставила ноги, чтобы он был ближе к ней.
– Таня… – произнес он сдавленным голосом.
– Ш-ш-ш… – остановила она его. – Не надо ни за что извиняться. Но если тебе, Шура, что-нибудь надо, просто будь…
– Зачем ты это делаешь? – поинтересовался он. – Почему просто не скажешь, чтобы я не был идиотом? Почему не повысишь голос, не скажешь, чтобы я заткнулся?
– Ты этого хочешь, Александр? – спросила она. – Хочешь, чтобы я поругалась с тобой? У нас осталось мало дней, и ты хочешь, чтобы я с тобой ссорилась?
– Не мало. – Он обнял ее. – Восемь. Скажи, что я могу для тебя сделать? Чего ты от меня ждешь? Хочешь, чтобы я что-нибудь тебе принес? Может, нарубить дров? Разжечь костер? Гоняться за тобой по лесу? Можно я буду носить тебя на руках?
Он услышал ее ответ, сказанный приглушенным шепотом и совсем не похожий на выражение счастья или любви. Ответ напоминал вздох, накопившийся за целую горестную жизнь.
Александр был не в силах отвечать, не в силах смотреть на нее. Он сделал вид, что не слышит, похлопал ее по спине, поцеловал в шею.
Татьяна ответила чуть более счастливым и твердым голосом:
– Можешь делать со мной все, что хочешь. Как ты знаешь, мне все нравится.
Александр знал, что Татьяне нравится, когда он носит ее на руках. Ей нравилось, когда он поднимал ее на руки, или закидывал на плечо, или носил на спине. Он знал, что каждый раз, когда он нес ее на руках, она вспоминала Лугу… Лугу, когда Лазарево еще было у них впереди.
Когда Ленинград еще был у них впереди. Когда была жива Даша. Когда у нее были живы все родные. Может ли Александр любить ее за всех тех, кто когда-то сидел рядом с ней, пил чай, курил, поддразнивал ее, но все равно любил? Может ли он дать ей достаточно?
Да, может. В следующие несколько дней.
А что потом?
Александр внес ее в дом и положил на кровать. Печь еще не остыла с утра.
– Я знаю, что тебе нравится… – прошептал Александр.
Приподняв на ней платье, он раздвинул ей ноги. Ему нравилось смотреть на нее, когда он поочередно ласкал ее и прикасался к ней губами.
Он услышал ее стоны. На миг он остановился и прислушался.
– Шура… Шура… выше, пожалуйста, выше.
Он знал, чего она хочет. И хотел дать ей это.
– Чего ты хочешь, Тата?
– Ну же, Шура, давай…
Александр стал снова ласкать ее.
– Посмотри на себя, – прошептал он, опуская к ней лицо; ему надо остановиться, он почувствовал, что ее отделяет от пика лишь несколько мгновений. – Еще нет, Таня. Где тут моя хорошая девочка?.. Где тут у нас красивая хорошая девочка?..
Она в отчаянии пыталась отодвинуться. Он удерживал ее, гладя ласковыми сильными пальцами.
Татьяна едва не плакала от напряжения. Александру хотелось вновь прикоснуться к ней губами, но он выжидал.
Она хваталась за него, умоляя приникнуть к ней. Он противился. Наконец она исторгла из себя слова, которые он жаждал услышать.
Услышав эти слова, Александр застонал от восторга и прошептал:
– Хорошо, Татьяша.
Он едва успел войти в нее и сразу ощутил ее бурное облегчение. Осталось восемь дней, тело Александра кричало, в горле пересохло.
Александр был на грани умопомешательства. Он задумал самоубийственную вещь – он хотел, чтобы Татьяна перестала любить его, пока он не уехал. Он хотел, чтобы она радовалась его отъезду, но не сама по себе, не по собственному желанию. Он хотел быть тем, кто поможет этой перемене в ней.
Ее уязвимость так сильно терзала его, что он не мог смотреть ей в лицо. Что с ним творится? Это омерзительно.
– Подними меня, – сказала Татьяна в другой вечер. – Подними и возьми меня стоя, как ты любишь, возьми меня, как тебе хочется, только прошу, не злись на меня, Шура.
Он отвернулся от нее.
– Милый, – прошептала она. – Муж… Александр…
Он был не в силах взглянуть на нее.
Татьяна стояла перед ним с обнаженной грудью – твердые соски, любящее лицо, влажные губы. Они позабыли про чай, про его папиросы, про его гнев, позабыли обо всем, что делали до этого. Остались лишь клятвы и стоны при свете полумесяца.
Как всегда. Когда они оставались в избе, ничего другого не было. Только Таня и Шура, и они обожали друг друга, у них разрывались сердца, когда они умоляли создавшего их Бога, чтобы Он позволил этому продлиться еще один момент. Александр овладевал ею, прижав к стене, и встав на колени на твердый пол, и на высоком прилавке, который сам соорудил, и на их кровати. Он овладевал ею нежно и грубо, медленно и быстро, но в конце сердце его все равно разрывалось.
В их любовных объятиях была безысходность – жестокий отказ от счастья, столь же постепенный и неизбежный, как отлив. Если прежде Таня и Шура, изголодавшись друг по другу, занимались любовью, чтобы заставить богов провозгласить вечное «Мы», то теперь они занимались любовью, чтобы отогнать смерть, остановить разрушительный поток, грозящий им после его отъезда, неизбежного, как заход солнца.
Их лихорадочные, безумные и беспорядочные совокупления были криком о помощи, обращенным к богам – любым богам, согласным слушать. Наслаждение мешалось с болью: чем острее удовольствие, тем более опустошенным было сердце потом.
Осталось пять дней.
Следующая дождливая ночь на полу перед печкой, и он вновь не позволил себе разрядку. Александр думал, что, притормозив себя, он, возможно, притормозит время.
Сколько еще он сможет сдерживаться? Сколько сможет смотреть на нее, слышать ее голос, чувствовать ее дыхание, когда она стонет, когда шепчет, как сейчас. «Что она говорит… я даже не слышу ее, я хочу кончить, но нет, не могу».
– Что, Таня?
– Александр, прошу, не оставляй меня.
– Детка, не волнуйся, – сказал он. – После горестей жизнь продолжается. Посмотри на нас. Мы снова чувствуем. – Он поцеловал ее. – Ты захочешь снова любить и будешь любить.
Александр хотел добавить «слава богу», хотя так не думал. Его сердце корчилось в муках.
– Погоди, милый, постой, Шура. Я задыхаюсь, я задыхаюсь…
Но Александр не остановился. Пока не дошел до конца. Несколько долгих минут она не могла отдышаться, а он лежал на полу и курил. Пепел упал на пол. Пепел упал на его грудь. Но Александр даже не стряхнул его. Это сделала Татьяна.
Немного успокоившись, она прошептала:
– Подчас, когда ты так меня обнимаешь, когда так сильно сжимаешь в объятиях, душишь меня, когда я чувствую на горле, на лице твои руки, когда моя грудь сдавлена твоим телом, я поневоле начинаю думать, что ты почти хочешь, чтобы я задохнулась.
– Это безумие.
– Правда?
– Точно.
– Ты так крепко обнимаешь меня, Шура, словно не хочешь, чтобы я это пережила. – Татьяна помолчала. – Пережила нас.
– Безумие.
Осталось четыре дня.
– Не хочу больше, чтобы ты ко мне прикасался. – Так говорила Татьяна, когда Александр прижимал ее к стене. – Я серьезно. Не хочу, чтобы ты занимался со мной любовью. Хочу, чтобы ты перестал. Я больше не хочу в тебе нуждаться. Не хочу больше любить тебя.
– Хорошо, – прошептал он, не отпуская ее и не отодвигаясь от стены.
– Что мы будем делать? Что я буду делать? Тебя убьют, а что я буду делать в Лазареве всю оставшуюся жизнь?
– Я вернусь, Тата, – заверил Александр.
– Тебя убьют. И я останусь одна в советской России.
– Меня не убьют.
– Здесь для нас нет места, – сказала она.
Он не соглашался:
– Уральским горам триста миллионов лет. Мы нашли место среди круглых холмов. Это наше место.
– Пожалуйста, не надо. – Она дрожала. – Когда-то эти горы были больше. Они здорово сгладились из-за эрозии и времени. Но они продолжают стоять.
– Да. И мы вместе с ними. – Александр прижал ее к себе. – Но это только начало твоей жизни, Татьяна. Вот увидишь. Пройдет триста миллионов лет, и ты будешь продолжать стоять.
Они не смотрели друг на друга.