– Я не езжу в незапланированные поездки на поезде. Куда ты едешь?
– Энтони хочет посмотреть Большой каньон.
– Энтони молодец! Он хочет, чтобы его мама нашла себе жилье и нового мужа, необязательно в таком порядке.
– Нет. Просто Большой каньон.
– Ты сказала, мы будем искать квартиру.
– Поедем с нами. Возможно, вернувшись назад, я поищу квартиру.
– Ты такая врунья.
Татьяна рассмеялась:
– Викки, мне хорошо здесь, на Эллисе.
– В этом-то и проблема. Тебе вовсе не хорошо на Эллисе. Ты совсем одна, живешь в одной комнате с ребенком, пользуешься общей ванной комнатой. Умоляю тебя, ты в Америке. Сними себе квартиру. Так делаем мы, американцы.
– У тебя нет квартиры.
– О, ради всего святого! У меня есть дом.
– У меня тоже.
– Ты намеренно не хочешь иметь собственный дом. Потому что это удерживает тебя от знакомства с другими.
– Мне не надо, чтобы меня удерживали от знакомства с людьми.
– Когда ты станешь молодой? Неужели ты думаешь, что будь он в живых, то остался бы тебе верен? Он не стал бы ждать тебя, уверяю. В эту самую минуту он, наверное, отрывается по полной.
– Викки, почему ты воображаешь, будто знаешь все, хотя на самом деле не знаешь ничего?
– Потому что я знаю мужчин. Они все одинаковые. И не говори мне опять, что твой другой. Он солдат. Они хуже музыкантов.
– Музыкантов?
– Не важно.
– Не могу больше с тобой болтать. У меня пациенты. Мне надо ехать в Красный Крест. Я говорила тебе, что нанялась на полставки в американский Красный Крест? Им действительно нужны люди. Может, тебе стоит подать заявление.
– Помяни мои слова. Отрывается по полной. Как следовало бы и тебе.
Глава 22
Майданек, июль 1944 года
Они остановились у леса в Восточной Польше, чтобы пополнить боеприпасы и выпить воды.
– Зачем нам все время говорить о Боге, немцах и американцах, о войне и товарище Сталине? – поинтересовался Успенский.
– Мы об этом не говорим, – сказал Теликов. – Это ты говоришь. Ты единственный, кто обсуждает эту фигню. Пока ты не подошел, знаешь, что мы с командиром Беловым обсуждали?
– Что? – спросил Успенский.
– Что легче чистить, окуня или подлещика, и из какой рыбы уха получается вкуснее. Я лично считаю, что из окуня отличная уха.
– Это потому, что ты никогда не ел уху из подлещика. Смотри, ты уронил патроны, когда вставал, – сказал Александр. – Какой же ты после этого солдат?
– Я солдат, которому необходимо лечь с женщиной, капитан. Или встать с женщиной. По сути дела, что угодно с женщиной, – ответил Теликов, поднимая свои магазины с патронами.
– Мы поняли, Теликов. Армия не поставляет женщин на фронт.
– Мы это заметили. Но я слышал, что в восемьдесят четвертом батальоне в нескольких километрах отсюда на юг есть три женщины, медсестры, сопровождающие их с тыла. Почему у нас медики только мужчины?
– Вы банда чертовых зэков. Кто даст вам медсестру? Вас двести. Через час женщина испустит дух.
– Не думаю, что для парней вроде нас это имеет значение, капитан.
– Именно поэтому вы и не получите медсестру, – ответил Александр.
Теликов с удивлением глянул на него:
– Так это из-за вас у нас нет медсестры?
Успенский сказал Александру:
– Я считаю, с вашей стороны нечестно, капитан, что мы должны страдать только потому, что ваши яйца окаменели. Все остальные сделаны из плоти и крови.
– Да, и нам предстоит пролить эту кровь, лейтенант. Хватит болтать о моих яйцах! Прикажи своим бойцам встать на линию огня.
Александр выдвинулся вперед с двумястами бойцами, и к концу июля 1944 года, когда они дошли до Майданека, их осталось восемьдесят.
Они вступили в Майданек, освобожденный советскими войсками за три дня до этого. Нацистский лагерь был расположен на ровном поле бурой травы, и его приземистые длинные бараки напоминали камуфляж. Александр учуял в воздухе приторно-резкий запах горящей плоти, но ничего не сказал, хотя по своим притихшим людям понял, что они тоже почувствовали этот запах.
– Почему они хотели, чтобы мы сюда пришли? – спросил Теликов, подойдя к Александру и пристально вглядываясь вместе с ним через ограждение из колючей проволоки в город Люблин, который находился по ту сторону поля на спуске с холма.
– Высшее командование хочет, чтобы мы видели, с чем имеем дело, прокладывая путь в Германию, – сказал Александр. – Так что у нас нет жалости к немцам.
Успенский спросил, чувствуют ли жители Люблина тот же запах, что и он, и Александр ответил, что они, вероятно, месяцами чувствовали этот запах каждый день.
Лагерь был небольшим и казался почти безмятежным, словно люди покинули его, оставив лишь призраки…
И пепел…
И кости…
И следы газа циклон Б на бетонных стенах.
Кости, бедра и ключицы…
И смотровые отверстия на стальных дверях.
«Баню» с одного края небольшого лагеря.
И печи с общей высокой дымовой трубой с другого края.
Дорожку, связывающую их.
Бараки, их разделяющие.
Дом коменданта.
Бараки СС.
И больше ничего.
В полном молчании мужчины медленно прошли по лагерю, склонив голову, а потом остановились в задней части и сняли фуражки.
– Не могу себе представить, что это был лагерь принудительного труда, а ты? – спросил Успенский у Александра.
– Я тоже не могу.
Но помимо печей с белым пеплом и белыми останками человеческих скелетов, там были еще горы белого пепла. Не муравьиные холмики, а дюны, пирамиды белого пепла высотой в два этажа, и вся земля поблизости была усыпана белым пеплом, и на ней росла гигантская капуста. Александр, его лейтенанты, сержанты, ефрейторы и рядовые уставились на пепел и кочны капусты размером с тыкву-мутанта. Кто-то сказал, что никогда не видел таких больших кочанов и что если они возьмут один, то накормят восемьдесят человек. Александр не разрешил солдатам трогать их. В длинном деревянном складе, заполненном туфлями, сапогами и сандалиями всех размеров, он разрешил каждому взять по паре сапог, учитывая то, как трудно было получить обувь в Красной армии, особенно в штрафных батальонах. Обувь была навалена от пола до потолка, на три метра выше проволочной сетки.
– Сколько, по-твоему, здесь пар обуви? – спросил Успенский.
– Что я, математик? – огрызнулся Александр. – Полагаю, сотни тысяч.
Они молча вышли из лагеря, даже не остановившись у ограждения из колючей проволоки, чтобы взглянуть на шпили католических соборов Люблина, находящегося всего в паре километров от лагеря.
– С кем, по-твоему, они это сделали, капитан? С поляками?
– Гм… поляки, да. В основном польские евреи, думаю, – ответил Александр. – Правда, командование не скажет. Они не хотят, чтобы угасло возмущение советской армии.
– Как думаешь, сколько ушло на это времени? – спросил Успенский.
– Майданек начал работать восемь месяцев назад. Двести сорок дней. За время чуть меньше того, что требуется женщине на создание новой жизни, они умудрились унести полтора миллиона жизней.
Никто не разговаривал, пока они не отошли от лагеря на километр.
Позже Успенский сказал:
– Подобное место доказывает, что коммунисты правы. Бога нет.
– Это не кажется мне творением рук Бога, Успенский, – заметил Александр.
– Как мог Бог допустить такое! – воскликнул Успенский.
– Точно так же Он допускает извержение вулканов и групповое изнасилование. Насилие – ужасная вещь.
– Бога нет, – упрямо повторил Успенский. – Майданек, коммунисты и наука доказали, что Бога нет.
– Не могу говорить за коммунистов. Майданек показал нам лишь бесчеловечность человека по отношению к человеку – то, что иногда делает человек со свободой воли, данной ему Богом. Если бы Бог создал всех людей хорошими, это не называлось бы свободой воли, да? И наконец, в задачу науки не входит доказывать, есть ли во вселенной Бог.
– Как раз наоборот. Зачем еще нужна наука?
– Для экспериментов.
– Да?
– Например, в такой-то день я проспал столько-то часов и после этого чувствовал себя так-то. Я съел столько-то пищи и смог проработать столько-то времени. В сорок лет на моем лице появятся морщины – наука говорит мне, что это начало старения. Как может наука, которая измеряет, комбинирует, смешивает и наблюдает, сказать нам, что происходит во сне? – Александр рассмеялся. – Успенский, наука может измерить, сколько времени мы спим, но разве она может сказать, что нам снится? Она будет наблюдать за нашими реакциями, за движениями тела, но может ли она сказать, что у нас в голове?
– Зачем ей это нужно?
– Она может опираться только на видимое, на очевидное, на осязаемое. Науке нет места в моей голове, как и в твоей. Каким образом она может сказать тебе, есть ли Бог? Она не может даже сказать мне, о чем ты думаешь, а ты прозрачный, как стекло.
– Неужели? Ты удивишься, капитан. Я скажу, о чем я думаю…
– Где ближайший бордель?
– Откуда ты узнал?
– Ты прозрачный, как стекло, лейтенант.
Они ехали на танке.
Через какое-то время Успенский спросил:
– Капитан, о чем ты думаешь?
– Я стараюсь не думать, лейтенант.
– А если не получается?
– Тогда я думаю о «Бостон ред сокс», – ответил Александр. – И о том, удачный ли у них в этом году сезон.
– Кто?
– Не важно.
– О-о! Господи!
– Ну вот, ты опять поминаешь Его. Я думал, Он не существует.
– Я думал, ты стараешься не думать?
Александр рассмеялся:
– Я собираюсь доказать тебе, Успенский, невозможность науки опровергнуть существование Бога. – Обернувшись, он посмотрел на колонну солдат, упорно марширующих за танком. – Вот, взгляни. Там идет ефрейтор Валерий Еременко. Вот что армия знает о нем: ему восемнадцать лет, он никогда не жил вдали от матери. Он отправился в Сталинград прямо из своей деревни. Он сражался в городе и попал в плен к немцам в декабре тысяча девятьсот сорок второго. Когда месяцем позже немцы сами сдались, его «освободили» и отправили в исправительно-трудовой лагерь на Волге. Я спрашиваю тебя: как он сюда попал? Как оказался этот молодой парень, идущий с нами через Восточную Польшу, в штрафном батальоне вместе с отребье