Они три раза разбивали лагерь, удили в реке рыбу, варили уху с морковкой и картошкой, захваченной из Люблина, вспоминали о теплых польских девушках, пели песни и брили свои тела до последнего волоска. Они вели себя как мальчишки, а не как осужденные преступники, идущие по дороге без надежды впереди. Александр пел громче всех, был бодрее и шел быстрее своих людей.
Однако Успенский продолжал ворчать. Однажды ближе к вечеру он вылез из танка и пошел рядом с Александром.
– Только если я не услышу от тебя ни единой жалобы.
– Мне разрешено воспользоваться солдатской привилегией, – сварливо произнес Успенский.
– Да, но почему тебе надо так часто ею пользоваться? – Александр думал о реке, слушая Успенского вполуха. – Поторапливайся, симулянт с одним легким.
– Капитан, та девушка из Люблина… Почему ты не воспользовался ее расположением? – (Александр не ответил.) – Знаешь, капитан, мне все равно пришлось заплатить за нее. По крайней мере, мог бы попользоваться ею. Просто из уважения ко мне, черт возьми!
– В следующий раз буду более деликатным.
Успенский придвинулся к нему:
– Капитан, что с тобой не так? Ты разве ее не видел? Не видел ее сиськи и задницу? Остальные части такие же сочные.
– Да?
– Ты не посчитал ее…
– Не мой это тип.
– А какой твой тип, капитан? Если ты не против моего вопроса. В борделе можно встретить любой тип.
– Мне нравятся те, что не бывают в борделе.
– О господи! Идет война!
– Мне есть чем занять голову, лейтенант.
– Хочешь, чтобы я рассказал тебе о польской девушке? – Успенский откашлялся.
Улыбаясь и глядя перед собой, Александр сказал:
– Расскажи, лейтенант. И не упускай подробностей. Это приказ.
Успенский говорил пять минут. Когда он закончил, Александр немного помолчал, осмысливая то, что услышал, а потом спросил:
– Это лучшее, на что ты способен?
– Рассказ занял больше времени, чем сам перетрах! – воскликнул Успенский. – Я что, Цицерон?
– Ты и рассказчик-то неважный. Наверняка секс не может быть таким скучным, или я просто забыл, как это происходит?
– Забыл?
– Вообще-то, вряд ли.
– Так расскажи мне свою историю.
Александр покачал головой:
– Те истории, которые я мог бы рассказать тебе, я забыл. А истории, которые помню, рассказать не могу. – Александр почувствовал на себе упорный взгляд Николая. – Что? – Он пошел быстрее. – Вперед, ребята! – крикнул он своему отряду. – Не умирайте у меня на глазах, мать вашу! Быстрее! Раз-два! Нам осталось еще двадцать километров. Не мешкайте! – Он глянул на Успенского. – Что? – рявкнул Александр на лейтенанта, продолжавшего таращиться на него.
– Капитан, кого ты там оставил?
– Дело не в том, кого я оставил, – ответил Александр, прибавляя шаг и крепче сжимая автомат. – А в том, кто оставил меня.
Они подошли к мосту к вечеру третьего дня. Немедленно в дивизию Украинской группы был отправлен связист для прокладки провода от высшего командования к батальону Александра.
Александр встал до рассвета. Он сидел у берега реки шириной не более двухсот футов и смотрел на небольшой, безобидный с виду мост – старый, деревянный, некогда белый мост.
– Мост к Святому Кресту, – прошептал Александр.
Ранним воскресным утром на мосту никого не было; за рекой в отдалении виднелись церковные шпили городка Святокрест, а за ними – могучие дубы на склонах Святого Креста.
Александр намеревался дождаться дивизии Украинской группы армии, но потом передумал. Он собирался перейти реку первым, ни перед чем не останавливаясь.
Все казалось мирным. Трудно было поверить, что через день, на следующее утро, небо, земля и вода наполнятся кровью его бойцов. «Может быть, на той стороне нет немцев, – думал он, – и тогда мы сможем перейти реку и укрыться в лесу. Американцы вошли в Европу два месяца назад. В конечном итоге они окажутся в Германии. Все, что мне нужно сделать, – это продержаться, чтобы попасть в руки американцев…»
На одном из этих мостов в другое воскресенье мог сидеть художник, рисуя семьи, плывущие по реке в небольших лодках: женщин в белых шляпах, мужчин с веслами, маленьких детей в белых костюмчиках. На его картине, возможно, одна женщина в голубой шляпе. Возможно, ребенку около года. Женщина держит ребенка на руках и улыбается, а мужчина улыбается ей в ответ и гребет чуть быстрее, кильватер за ними расширяется, сверкает серебристый след, и художник запечатлевает все это.
В это утро Александру больше всего хотелось, чтобы вернулось его детство. Он чувствовал себя восьмидесятилетним стариком. Когда в последний раз он бежал куда-нибудь с улыбкой? Когда в последний раз он бежал куда-нибудь без оружия в руках? Когда в последний раз он спокойно переходил улицу?
Он не хотел отвечать на эти вопросы, если только после переправы по мосту в Святокрест.
– ОТКРЫТЬ ОГОНЬ! ОТКРЫТЬ ОГОНЬ!
На следующий день они погибали в реке под ураганный грохот вражеского огня, и погибали быстро. Его пехота двинулась первой, и ей нужна была немедленная поддержка.
Их танк застрял на каменистом дне, погрузившись в воду по гусеницы. Веренков зарядил пушку 100-миллиметровым снарядом и выстрелил. Звук разрыва и крики сообщили Александру, что Веренков не промазал. Он зарядил более мелкий калибр, но не успел открыть огонь.
Танк был хорошей мишенью. Александр понимал, что танк разнесут в клочья. Он не хотел терять танк и боеприпасы, но бойцы ему были нужнее.
– Прыгайте! – крикнул он команде. – Не зевайте!
Все прыгнули или, скорее, были отброшены в воду, когда в нос танка попал снаряд и танк взорвался от удара. Александр начал переходить реку вброд, держа автомат над головой и стреляя короткими очередями по небольшому плацдарму на другом берегу реки. Успенский прикрывал его сбоку. Александр слышал, как Успенский кричит ему:
– Иди назад! Задержись! Подай назад! Найди укрытие!
При этом он с руганью жестикулировал, тянул Александра вниз, но тот только отталкивал от себя Успенского и продолжал идти вперед. Теликов и Веренков плыли, ухватившись друг за друга. Лишь Александр был достаточно высоким, чтобы идти вброд. Вода доходила ему до шеи. Ему удавалось лучше прицеливаться, чем другим бойцам, поскольку плыть и одновременно стрелять было почти невозможно.
Вокруг него бушевал автоматный огонь. Александр не понимал, откуда стреляют. Ему казалось, все автоматные очереди бьют по его каске.
Его бойцы плыли по реке. Висла окрашивалась в красный цвет. Александру надо было выбраться на тот берег. Оказавшись на твердой земле, они сориентируются. «И это лучше, чем Дольны, лучше, чем Пулавы? – думал он. – Здесь оборона немцев слабее?»
В воде сделать что-либо было невозможно.
Успенский, как всегда, продолжал орать. На этот раз эти крики относились не к Александру.
– Посмотри, как они визжат, словно кучка хлюпиков! С кем мы сражаемся? С мужиками или девчонками?
Александр заметил одного из своих бойцов, уцепившегося за труп. Это был Еременко.
– Ефрейтор! – заорал Александр. – Где твой боевой товарищ?
Еременко приподнял мертвое тело:
– Здесь, капитан!
Видя, как Еременко барахтается в воде, Александр быстро подплыл к нему и заорал на него, но Еременко продолжал барахтаться. Он использовал мертвое тело как поплавок.
– Что ты вытворяешь, мать твою?! – прокричал Александр. – Отпусти труп и плыви!
– Я не умею плавать, капитан!
– Ох, твою же мать!
Александр заставил Успенского, Теликова и Веренкова помочь Еременко плыть дальше. Они были в десяти метрах от берега, когда из кустов на берегу выскочили трое немцев. Не раздумывая, Александр выстрелил, убив или ранив врагов.
Вышли еще трое. Потом еще. Он стрелял снова и снова. Четверо немцев прыгнули в реку и направились прямо к Александру, целясь в него. Вперед бросился Еременко и скосил немцев автоматной очередью. Успенский, Теликов и Веренков встали стеной перед Александром. Успенский прокричал:
– Назад, капитан! Стой!
Он выстрелил из-за плеча и промахнулся.
Александр поднял автомат над головой Успенского, выстрелил из-за плеча и не промахнулся.
– Если промахнешься, стреляй снова, лейтенант! – прокричал он.
Но теперь пятеро немцев были по пояс в воде, в нескольких метрах от них. Александр продолжал стрелять, стараясь подобраться к плацдарму. Его бойцы бились с немцами прикладами винтовок и штыками, пытаясь добраться до берега, но безуспешно. В воде они оставались незащищенными, а немцы все прибывали.
В битве у Александра обострились три из пяти чувств. Он видел опасность, как сова в темноте, чуял кровь, как гиена, слышал звуки, как волк. Ничто его не отвлекало, ничто не смущало, он не колебался, видел, чуял и слышал буквально все. Он не чувствовал вкус собственной крови, не чувствовал свою боль.
Сбоку он заметил вспышку света и вовремя рванулся вперед. Пуля пролетела в полуметре от него. Немецкий солдат разозлился, что промазал, стреляя в упор, и ударил Александра штыком. Он целился ему в шею, но шея Александра была слишком высоко для немца, и штык пронзил ему нижнюю часть плеча. Александр взмахнул своим оружием и едва не снес немцу голову. Немец упал, но на Александра насели еще пятеро, и он, истекая кровью, отбивался от них ножом и штыком. Когда они были повержены, Успенский забрал их винтовки. Теперь у наших бойцов в каждой руке было по винтовке, и они добрались до берега, выпуская шквал пуль.
Немцы больше не появлялись из кустов, и огонь прекратился. Вдруг стало тихо, не считая тяжелого дыхания выживших, мучительных стонов умирающих и бульканья на поверхности реки, хоронившей мертвых.
Бойцы Александра выползли на песок.
Александру хотелось закурить, но папиросы промокли. Он смотрел, как отряд НКГБ осторожно переплывает реку с винтовками и минометами над головой.
– Долбаные слабаки, – шепнул Успенский Александру, сидевшему между ним и Еременко.
Александр ничего не ответил Успенскому, но, когда энкагэбэшники добрались до берега, встал и, не отдав честь, сказал: