– Авторучка, лейтенант.
Успенский протянул ему ручку.
Александр вставил короткий пластиковый цилиндр в отверстие наполовину, стараясь не повредить заднюю стенку трахеи, и с облегчением выдохнул.
– У нас все получилось, Паша, – сказал он. – Успенский, бечевку!
Он привязал конец цилиндра к бечевке, которой обмотал шею Паши, чтобы ручка держалась и не соскальзывала.
– Через какое время отек спадет? – спросил Александр.
– Откуда я знаю? – отозвался Успенский. – Все люди с отеком гортани, которых я видел, умирали до того, как спадал отек. Так что я не знаю.
Паша лежал на коленях у Александра, неровно и восторженно дыша через грязную пластиковую трубку, пока Александр глядел на его мужественное, покрытое грязью лицо, думая о том, что вся война свелась к ожиданию смерти, а в это время через пустой цилиндр сломанной советской авторучки к Паше возвращалась жизнь.
В какой-то миг перед ним вставал Гриньков, потом Маразов, потом Веренков без очков. В следующую минуту он видел Теликова, Еременко, Дашу. Сам Александр в какое-то мгновение был жив, а в следующее – лежал на льду Ладоги, истекая кровью, и его обледеневшая одежда тянула его на дно. Минуту спустя он живой лежал лицом вниз на льду в окровавленном белом маскировочном халате. Каска слетела с головы.
И еще Александр знал, что он любим. Один глубокий вдох, одно мучительное мгновение – так он был любим.
– Паша, ты меня слышишь? – спросил Александр. – Моргни, если слышишь.
Паша моргнул.
Сжимая губы, прерывисто дыша, Александр вспоминал стихотворение «Фантазия опустившегося джентльмена холодной, горькой ночью»:
Изящество скрипок звучащих манило меня
И молнии пяток сверкающих над мостовой…
Теперь знаю я, Что тепло поэтично весьма.
Уменьши, Господь,
В дырочках звезд одеяло небес,
Чтоб мог под него, удобно свернувшись, залезть[5].
Глава 26
Нью-Йорк, октябрь 1944 года
Эдвард Ладлоу вошел в двойные двери госпиталя на острове Эллис и вытащил Татьяну за руку в коридор.
– Татьяна, это правда – то, что я видел?
– Не знаю. Что ты видел? – (Ладлоу был бледен от волнения.) – Что?
– Это правда? Я видел списки медсестер Красного Креста, отправляемых в Европу, и в них было имя Джейн Баррингтон. Скажи, что это другая Джейн Баррингтон, просто совпадение. – (Татьяна молчала.) – Нет. Прошу тебя. Нет.
– Эдвард…
Он взял ее за руки:
– Ты говорила с кем-нибудь об этом?
– Нет, конечно нет.
– О чем ты думаешь? Американцы сейчас в Европе. На Гитлера напирают по двум фронтам. Война скоро закончится. Нет причин ехать.
– Лагеря военнопленных отчаянно нуждаются в лекарствах, продуктах, посылках и уходе персонала.
– Татьяна, их обеспечивают уходом. Другие медсестры.
– Если им хватает персонала, то почему армия просит прислать волонтеров из Красного Креста?
– Да, других волонтеров. Не тебя. – Она не ответила, и Эдвард взволнованным голосом продолжил: – Господи, Татьяна, что ты собираешься делать с Энтони?
– Я хотела оставить его с двоюродной бабушкой в Массачусетсе, но, думаю, она не справится с маленьким мальчиком. – Татьяна увидела недоуменное выражение в глазах Эдварда и отняла свои руки. – Эстер сказала, что я смогу оставить его с ней. Она говорит, ее экономка Роза поможет присматривать за ребенком, но я считаю, это не очень хорошая идея.
– Ты так считаешь?
Татьяна не отреагировала на сарказм в его голосе и просто сказала:
– Я подумала, что оставлю его с Изабеллой…
– С Изабеллой? Совершенно чужим человеком?
– Не совершенно чужим. Она предложила…
– Таня, она не знает того, что знаю я. Она не знает того, что знаешь ты. Но я знаю кое-что, чего не знаешь даже ты. Скажи правду, ты едешь, чтобы попытаться найти своего мужа?
Татьяна не ответила.
– Ох, Татьяна! – покачав головой, вздохнул Эдвард. – Ох, Татьяна! Ты говорила мне, что он погиб.
– Эдвард, что тебя беспокоит?
Он вытер лоб, в смущении и беспокойстве немного отступив от нее.
– Таня, – начал он тихим дрожащим голосом, – этой осенью Генрих Гиммлер взял под контроль немецкие лагеря военнопленных. Первое, что он сделал, – запретил передавать посылки или письма американским военнопленным или инспектировать лагеря Красным Крестом. Гиммлер заверил нас, что с союзниками, за исключением Советов, обходятся справедливо. В данное время Красный Крест не имеет разрешения осматривать немецкие лагеря для военнопленных. Что говорит только об отчаянии немцев. Они понимают: война скоро будет проиграна, а потому не заботятся больше о судьбе своих пленных. Они заботились о них в прошлом и позапрошлом годах, но не сейчас. Я уверен, что запрет на Красный Крест будет снят, но даже в этом случае сколько, по-твоему, там лагерей – два? Знаешь сколько? Сотни! И еще десятки итальянских, французских, английских, американских лагерей. Сколько там пленных, по-твоему? Сотни тысяч по самым скромным подсчетам.
– Гиммлер передумает. Они делали это до сорок третьего года, но потом быстро изменили свою тактику, когда поняли, что их военнопленным тоже грозит плохое обращение.
– Да, раньше, когда они считали, что выиграют войну! Со времени высадки в Нормандии они знают, что их дни сочтены. Они больше не заботятся о своих военнопленных. Знаешь, откуда мне это известно? Потому что начиная с сорок третьего они не просили Красный Крест инспектировать американские лагеря для военнопленных здесь, в Соединенных Штатах.
– Зачем им это? Они знают, что американцы хорошо обращаются с немецкими военнопленными.
– Нет, это потому, что они знают: война проиграна.
– Гиммлер передумает, – упрямо повторила Татьяна. – Красный Крест будет инспектировать эти лагеря.
– Сотни тысяч военнопленных в сотнях лагерей. Если быть по неделе в каждом лагере, это две тысячи недель, не считая времени для перемещения между ними. Четыре года. О чем ты только думаешь? – (Татьяна не ответила. Она не загадывала так далеко вперед.) – Татьяна, пожалуйста, не уезжай!
Казалось, Эдвард принимает все близко к сердцу. Она не знала, что сказать.
– Татьяна, а как же твой сын?
– О нем позаботится Изабелла.
– Всю жизнь? Будет ли она заботиться о нем, когда его мать найдут умершей от болезни или боевых ран?
– Эдвард, я еду в Европу не умирать.
– Да? От тебя это может не зависеть. Германия вот-вот станет фронтом. Польша в руках Советов. Что, если Советы разыскивают тебя? Что, если ты поедешь в Польшу и тебя обнаружат советские власти? Джейн Баррингтон, Татьяна Метанова, что, по-твоему, они с тобой сделают? Если ты отправишься в Германию, Польшу, Югославию, Чехословакию, Венгрию, то там погибнешь. Так или иначе, ты сюда не вернешься.
Это неправда, хотелось ей сказать. Но она знала, что Советы ее разыскивают и что риски огромные. А Александр? Вероятность найти его была ничтожной. Она понимала, что ее план никуда не годится.
У Александра в свое время была Луга – место, куда можно поехать. Ему было известно место ее эвакуации – Лазарево, недалеко от Молотова, где можно укрыться. У нее было его свидетельство о смерти. Зажав эту бумажку в руках, она собиралась в поисках его объехать все лагеря для военнопленных, а если его там нет, она каким-то образом вернется в Ленинград и найдет полковника Степанова и спросит у него про Александра, а если он не знает, она спросит у генералов Ворошилова и Мехлиса. Если понадобится, она поедет в Москву и спросит у самого Сталина.
– Таня, прошу, не надо ехать, – повторил Эдвард.
Она прищурилась:
– Что такое Орбели?
– Орбели? Ты уже меня спрашивала. Откуда мне знать? Не знаю. Какое отношение имеет ко всему этому Орбели?
– В последний раз, когда я видела его, он сказал: «Помни Орбели». Может, Орбели – какое-то место в Европе, где я должна с ним встретиться.
– Прежде чем оставить своего ребенка и поехать на фронт, не следует ли выяснить, что такое Орбели?
– Я пыталась, – сказала она. – И не смогла выяснить. Никто не знает.
– Ох, Таня! Скорее всего, это ничего не значит.
Беспокойство Эдварда передалось Татьяне. Как найти этому оправдание?
– С моим сыном все будет хорошо, – слабым голосом произнесла она.
– Без отца, без матери?
– Изабелла – чудесная женщина.
– Изабелла – чужая женщина шестидесяти лет! Изабелла не мать ему. Когда она умрет, что, по-твоему, случится с Энтони?
– О нем позаботится Викки.
Эдвард невесело рассмеялся:
– Викки не может толком завязать бант на блузке. Викки не может прийти вовремя, не умеет определять время по часам. Викки не интересен твой сын, или даже ты, или ее дед и бабка, ей интересна только она сама. Молю Бога, чтобы у нее не было собственных детей. Викки и сейчас не помогает тебе с Энтони. Что заставляет тебя думать, что она будет заботиться о нем, когда исчезнет ее единственная эмоциональная связь с ним – ты? На сколько, по-твоему, ее хватит? – Эдвард глубоко вздохнул. – А ты знаешь, куда его отправят, когда он осиротеет? В приют для мальчиков. Может, перед тем, как отправиться в Европу на погибель, тебе следует посетить одно из этих мест, где может оказаться твой пятнадцатимесячный сын. – (Татьяна побледнела.) – Ты не обдумала это до конца. Я знаю. Ведь если бы обдумала, то не стала бы так делать. Знаешь, откуда я это знаю?
– Откуда? – тихо спросила она.
– Я знаю, поскольку видел, что ты делаешь для людей, входящих через золотую дверь, – беря ее за руки, сказал Эдвард. – Я знаю, поскольку ты, Татьяна, всегда поступаешь правильно. – (Она не ответила.) – Он уже потерял отца. Не допусти, чтобы твой сын потерял и мать. Ты единственное существо, которое есть у него на свете, которое привязывает его к себе, к прошлому и к его судьбе. Потеряв тебя, он всю оставшуюся жизнь будет как кораблик, унесенный океаном. Вот что ты с ним сделаешь. Такое ты ему оставишь наследство.