Это не была первая любовь.
Это не был первый поцелуй.
Но тем не менее это была любовь.
И поцелуй был сладким.
И сердце сильно колотилось.
И девушка согласилась на это, потому что хотела жить и хотела быть счастливой. Она хотела снова любить. Она не хотела сидеть у окна, глядя на море. Она не хотела вспоминать. Хотела забыть первого мужчину. Она хотела лишь запомнить первое чувство.
Ей хотелось запомнить это чувство, и вложить его в другого мужчину, и снова улыбаться, потому что переполненное сердце не могло не полюбить вновь. Потому что сердце хотело любить и хотело воспарить.
Она продолжала жить и престала горевать, она улыбалась, и надела новое платье, и подошла к другому мужчине. Она снова пела, снова шутила, она не умерла, в конце концов, она оставалась на земле тем же самым человеком, которому иногда хочется посмеяться, пусть она и знала, что никогда не полюбит так, как любила в семнадцать.
Чтобы сохранить себя, она шла по жизни, оберегая кровоточащую половину своего тела. Она старалась не ступать слишком резко, старалась защитить ее от посторонних глаз, от ненужного сочувствия. Ее величайшим достоинством стала ее величайшая ответственность. Со временем она научилась очень умело прятать от мира свой изъян. Со временем она научилась говорить, поднимаясь в гору и согнувшись под тяжестью креста на спине, что каждый несет свой крест, а этот – ее.
Она была так счастлива, что у нее сын, что она не одна, что есть кого любить. А вчера, будучи молодой, она получила больше, чем заслуживала.
Когда-нибудь она встанет с дивана, отойдет от окна, от пожарной лестницы, спрячет свой черный рюкзак, снимет кольца с шеи. Когда-нибудь при звуках музыки она не станет представлять себе, что вальсирует с ним на поляне под малиновой луной в ночь их свадьбы.
О-о, как мы танцевали в тот вечер, когда поженились!..
Когда-нибудь… Но сейчас каждый вздох прошлого окрашивало дыхание будущего, с каждым мгновением Александр все глубже проникал в нее до тех пор, пока все, чем они были вместе, не ослепляло ее, мешая разглядеть, что еще в этом мире могло предназначаться ей.
Все ее мысли крутились вокруг того, что он любил в ней, что ему было нужно от нее, чего он хотел от нее.
Память – это демон, жестокий враг покоя.
Забвения не было. Напротив, кровопускание, происходившее каждую минуту, со временем становилось более интенсивным. Словно его губы, руки, голова и сердце – все вещи, казавшиеся в Лазареве почти нормальными, почти правильными, приобретали пророческий потусторонний смысл, словно в своей цельности они обретали жизнь, которой у них прежде не было.
Как они удили рыбу, спали или занимались уборкой? Как она ходила на швейный кружок? Теперь она ненавидела себя, бичевала себя за то, что делала что-то другое. Как могла она пытаться жить с ним в Лазареве обычной жизнью, даже тогда понимая, что время и они сами скоротечны, как снежинки?
Понимая, что поставлено на карту, мог бы он пройти мимо нее с опущенной головой, если бы знал, чего лишится в час восторга, в минуту блаженства?
Как он любил прикасаться к ней! И она сидела, не шевелясь и немного раздвинув ноги, чтобы он мог сделать это в любой момент, как только захочет. И он делал. В любой момент. Да, говорил он, это то, чего хочет солдат в увольнительной. Часто в любой момент было недостаточно. Он трогал ее пальцами, пока она спокойно сидела на скамье, а потом он трогал ее губами, пока она сидела на скамье не так спокойно. Для него было только сейчас, а не потом, и сейчас происходило умопомешательство.
«Я сведу тебя с ума! – кричала ей память, когда Татьяна сидела у зимнего окна, вдыхая соленый запах вечности. – Внешне ты будешь ходить и улыбаться, как нормальная женщина, но внутренне будешь корчиться и гореть у столба, я никогда не отпущу тебя, ты никогда не освободишься».
Глава 29
Кольдиц, январь 1945 года
Возможно, они были правы насчет замка Кольдиц. Побег был невозможен. И не было работы. Пленным ничего не оставалось, как спать, играть в карты и два раза в день ходить на прогулку. Они вставали в семь на перекличку, а каждый вечер в десять выключали свет. В течение дня было три приема пищи и две прогулки.
Кольдиц был обширным замком-крепостью XV века в Северной Саксонии, в треугольнике между тремя большими немецкими городами: Лейпцигом, Дрезденом и Хемницем. Кольдиц стоял на крутом холме над рекой Мульде. И это был не просто холм. С юга Кольдиц был окружен рвами, с востока – отвесными склонами, а с севера и запада – неприступными пропастями. Кольдиц был построен на скалистом холме и был продолжением горы.
Замком хорошо управляли надменные, дисциплинированные немцы, серьезно относившиеся к своей службе и не берущие взятки, как Александр узнал от пяти советских офицеров, которые занимали холодную камеру с четырьмя койками, вырубленную в скале.
В Кольдице были лазарет, часовня, помещение для санитарной обработки, две столовые, кинотеатр и даже зубной врач. И это предназначалось для заключенных. Находясь здесь постоянно, немецкие охранники жили и питались очень хорошо. Комендант имел в своем личном распоряжении четвертую часть замка.
Самые отъявленные беглецы привозились из всех лагерей для военнопленных Германии в Кольдиц, где через каждые пятнадцать метров на уровне земли, на переходных мостках и на круглых башнях стояли часовые с автоматами, карауля заключенных двадцать четыре часа в сутки. Ночью замок освещался прожекторами. Войти и выйти можно было только одним путем – по мосту надо рвом, ведущим в немецкий гарнизон и апартаменты коменданта.
На каждого из ста пятидесяти заключенных приходилось по два часовых, так показалось Александру. Он провел все дни января, наблюдая за часовыми, когда выходил на прогулку в большой внутренний двор, вымощенный серыми камнями, что немного напоминало ему Павловские казармы в Ленинграде. Он вспомнил полковника Степанова, думая о том, где тот сейчас.
Тридцать один день Александр наблюдал за охранниками в столовой, в душевых, во дворе. Дважды в неделю по часу, только при условии хорошего поведения, заключенным разрешалось группами по двенадцать человек гулять по внешней террасе, выходящей на запад. Это было замкнутое каменное пространство, а под ним, за парапетом, располагался полностью огороженный, поросший травой сад, но узников туда не пускали. Александр, всегда отличавшийся хорошим поведением, выходил на две прогулки в неделю на террасу и наблюдал за теми, кто наблюдал за ним. Из окна своей камеры он даже следил за сменой караула. Его койка стояла у окна в камере на третьем этаже, над лазаретом, окно выходило на запад. Ему это нравилось, внушая некую надежду. Под ним располагалась длинная узкая терраса, а ниже – длинный узкий сад.
Кольдиц действительно казался неприступным.
Но как же Таня это сделала? Как она добралась до Финляндии, если Дмитрий погиб, а Сайерз был смертельно ранен? Хотелось бы ему знать, но он знал одно: каким-то образом она добралась до Финляндии. Значит, из этого места тоже можно выбраться. Просто пока он не знал как.
Паша с Успенским были менее оптимистичны. Их не интересовало наблюдение за охранниками. Александр хотел во время прогулки поговорить с британским пленным, но не было желания объяснять Паше или Успенскому, почему у него безупречный английский. Американцы ему не попадались, только британские и французские офицеры, один польский и пятеро советских, их сокамерники.
Единственным польским офицером был генерал Бур-Коморовский. Они с Александром разговорились в столовой. Коморовский участвовал в польском сопротивлении Гитлеру и Советам в 1942 году. Его схватили и отправили прямо в Кольдиц на длительный срок заключения. Коморовский охотно рассказывал Александру истории о предпринятых попытках побега из замка и даже дал ему карты местности, составленные на русском языке, но предупредил, что можно забыть о побеге отсюда. Даже узники, вырвавшиеся за стены крепости, были пойманы через несколько дней.
– А это доказывает, – сказал Коморовский, – мою правоту, особенно в отношении места вроде Кольдица. Несмотря на тщательное планирование и организацию, невозможно выбраться из сложной ситуации без Божьей помощи.
«Таня выбралась из Советского Союза, – хотелось сказать Александру. – Вот в этом я прав».
Ночью, лежа на верхних нарах, он думал о том, как найти ее. Где она может быть? Если она все еще ждет его, где она может быть, чтобы он сумел найти ее? Хельсинки? Стокгольм? Лондон? Америка? Где в Америке – Бостон, Нью-Йорк? Может быть, в теплых краях? Сан-Франциско? Город Ангелов? Когда они с доктором Мэтью Сайерзом покидали Россию, Сайерз собирался привезти ее в Нью-Йорк. Хотя доктор умер, Татьяна, возможно, поехала туда, как они планировали. Он начнет с Нью-Йорка.
Александр ненавидел это блуждание по тупикам своего воображения, но ему нравилось представлять себе ее лицо, когда она увидит его, ее дрожащее тело, ее слезы, как она подойдет к нему, а может быть, подбежит.
А их ребенок, сколько ему сейчас? Полтора года. Мальчик или девочка? Если девочка, то, наверное, белокурая, как мама. Если мальчик, то, наверное, темноволосый, как некогда его темноволосый, а ныне бритоголовый отец. Мой ребенок. Каково это – держать на руках маленького ребенка, а потом поднять его в воздух?
Представляя себе, как Татьяна прикасается к нему, как он прикасается к ней, Александр впадал в саморазрушающее безумие.
Когда они впервые расстались, физическая тоска по ней долго не отпускала его: ветреный март, сырой апрель, сухой май и теплый июнь. Особенно тяжело было в июне. Тоска была такой сильной, что иногда ему казалось, он не переживет еще один день, еще одну минуту такого желания, такой потребности.
Потом прошел год и следующий. И мало-помалу боль притупилась, но желание, потребность… От этого не было спасения.
Иногда он вспоминал о девушке из Польши, пухлой Вере, которая была готова на все и которой он подарил шоколад. Был бы он теперь таким же стойким, попадись ему Вера? Вряд ли.