В Кольдице спасения не было ни от мыслей, ни от страха, ни от вожделения. Не уйти было от мысли о том, что прошло уже немало месяцев и сколько времени верная жена может ждать своего мертвого мужа? Даже его Татьяна, ярчайшая звезда на небе. Сколько она сможет ждать, пока не пойдет дальше?
Пожалуйста, не надо больше. Не надо больше мыслей. Не надо желаний. Не надо любви.
Пожалуйста. Ничего больше не надо.
Сколько она сможет ждать, пока не распустит белокурые волосы и, выйдя с работы, не увидит лицо, которое заставит ее улыбнуться?
Он повернулся к окну. Ему надо выбраться из Кольдица любой ценой.
– Товарищи, посмотрите, – сказал он Паше и Успенскому, когда они одним морозным февральским днем находились на террасе. – Я хочу, чтобы вы кое-что увидели.
Он взглядом указал на двух часовых, стоящих с каждой стороны прямоугольной террасы шириной семь метров и длиной двадцать метров.
Потом он как бы случайно подвел друзей к каменному парапету и, закурив папиросу, мельком глянул через край. Паша с Успенским тоже посмотрели через край.
– На что мы смотрим? – спросил Паша.
В находящемся под ними прогулочном садике, имеющем ту же форму, что и терраса, но вдвое шире ее, с противоположных сторон стояли два часовых с автоматами: один – в приподнятой пагоде, другой – на переходном мостике.
– Ну и что? – спросил Успенский. – Четыре часовых. Днем и ночью. И сад над вертикальным откосом. Пошли. – Он повернулся.
Александр схватил его за руку:
– Погоди, послушай!
– О нет, – возразил Успенский.
Паша подался вперед:
– Пусть идет, капитан. Он нам не нужен. Иди к черту, Успенский, и скатертью тебе дорога!
Успенский остался.
Ни на кого не указывая, Александр начал объяснять:
– Днем в саду дежурят двое часовых, а еще двое наверху, на террасе. Однако ночью двоих часовых отпускают до утра, потому что нет смысла смотреть прямо на прожекторы. Часовые здесь заменяются одним дополнительным часовым в нижнем саду, и всего их становится три. Третий часовой караулит ограждение из колючей проволоки над пропастью глубиной пятьдесят футов… – Александр кашлянул, – шестнадцать метров к подножию холма и свободе. – Он помолчал. – В полночь происходят две вещи. Одна – смена караула. Другая – включение прожекторов для освещения террасы и замка. Я наблюдал все это ночью из окна. Часовые покидают свои посты, и на их место приходят новые.
– Мы знакомы с процедурой смены караула, капитан, – заметил Успенский. – Что ты предлагаешь?
Александр отвернулся от пропасти и посмотрел на замок, продолжая не спеша курить.
– Я предлагаю во время смены караула, когда прожекторы еще не включены, выпрыгнуть из нашего окна с длинной веревкой, перебежать террасу, спрыгнуть вниз, прямо в сад, подбежать к колючей проволоке, перерезать ее, а потом спуститься по веревке на шестнадцать метров до земли и таким образом совершить побег.
Паша с Успенским молчали, потом Успенский поинтересовался:
– Сколько веревки нам понадобится?
– Всего девяносто метров.
– О-о, можно нам просто взять ее из столовой? Или спросить в административно-хозяйственной части?
– Мы сделаем веревку из простыней.
– Нужно много простыней.
– Паша познакомился с Анной из АХЧ. – Александр улыбнулся. – Можешь достать нам дополнительные простыни?
– Постой-постой, – произнес Паша. – Нам надо выпрыгнуть из окна с высоты девять метров и приземлиться на бетон…
– Да.
Паша два раза стукнул ногой о землю:
– Бетон, Александр!
– Держись за веревку и скользи по стене.
– А потом держаться за веревку, чтобы спуститься на следующие тринадцать метров в сад, пробежать поперек четырнадцать метров, перерезать колючую проволоку и спуститься на другой веревке на шестнадцать метров до земли?
– Да, но вторую веревку мы будем привязывать в темноте. Внизу на стене не будет прожекторов.
– Да, но часовые уже займут свои места.
– Когда займут, мы должны быть по ту сторону колючей проволоки и среди деревьев.
– А-а! – воскликнул Паша. – А длинная белая веревка, свисающая из нашего окна? Ты не думаешь, что охранники заметят ее при прямом освещении прожекторами?
– Нам поможет один из соседей по камере. Константин вытянет наверх веревку.
– И зачем ему это?
– Ничего другого ему не остается. Потому что ты отдашь ему все свои папиросы. Потому что познакомишь его с Анной из АХЧ. – Александр снова улыбнулся. – И потому что, если это сработает, он может сам сбежать на следующую ночь. Колючая проволока будет уже перерезана.
– Товарищ Метанов, ты как обычно, кое-что забыл спросить у капитана, – встрял Успенский. – Как насчет времени? Сколько у нас времени до того, как сменится часовой и загорятся прожекторы?
– Шестьдесят секунд.
Успенский открыл рот и рассмеялся. Паша поддержал его:
– Капитан, ты всегда такой забавный, остроумный. – Александр продолжал молча курить, и Паша сделал второй заход, растянув губы в улыбке: – Ты ведь это не серьезно?
– Абсолютно серьезно.
– Товарищ, он еще долго будет нас разыгрывать, – сказал Успенский Паше. – Он тот еще шутник.
Александр все курил.
– А что вы предпочли бы делать? Провести два года за рытьем тоннеля? У нас нет двух лет. Не знаю, есть ли у нас полгода. Сидящие здесь британцы уверены, что война закончится к лету.
– Откуда ты знаешь? – спросил Успенский.
– Я понимаю английский на элементарном уровне, лейтенант! – огрызнулся Александр. – В отличие от тебя, я ходил в школу.
– Капитан, я наслаждаюсь твоим чувством юмора, правда. Но зачем нам копать тоннель? Зачем спускаться из окна на простынях? Почему просто не подождать полгода, пока не закончится война?
– А потом, Успенский?
– Потом, потом, – пробормотал он. – Не знаю, что будет потом, но позволь спросить – что сейчас? Вы собираетесь спрыгнуть с утеса, зачем? Куда надеетесь отправиться? – (Паша с Александром молча уставились на Успенского.) – Я подумал, что не пойду с вами.
– Лейтенант Успенский, ты хоть раз в своей жалкой долбаной жизни говорил «да»? – поинтересовался Паша. – Знаешь, что будет написано на твоей могиле? «Николай Успенский. Он говорил „нет“».
– Вы оба такие комики, – бросил Успенский, отходя от них. – Просто мастера веселья. У меня живот заболел. Ха! Ха! Ха!
Александр и Паша снова повернулись к саду, находящемуся внизу.
Паша спросил, как они преодолеют колючую проволоку.
– Я захватил с собой из Офлага кусачки, – улыбаясь, сказал Александр. – Коморовский дал мне свои военные карты Германии. Нам нужно только добраться до границы со Швейцарией.
– Сколько это километров?
– Много, – признался Александр. – Километров двести.
Но меньше, чем из Ленинграда до Хельсинки, хотел он добавить. Меньше, чем из Хельсинки до Стокгольма. И определенно меньше, чем из Стокгольма до Соединенных Штатов Америки, – путь, который планировали они с Татьяной.
– Цена неудачи высока, – только и сказал Паша.
– Ах, Паша, какие у тебя варианты? Даже если ты на миг подумал, что у меня они есть, а это не так, что даст тебе пребывание в Кольдице?
Пожав плечами, Паша ответил:
– Я не говорил, что не с тобой, я не говорил, что не пойду… Просто я сказал…
Александр похлопал его по спине:
– Да, риск велик. Но награда тоже велика.
Паша поднял взгляд к окну их камеры на третьем этаже, потом посмотрел на террасу, на которой они стояли, и на сад внизу.
– Каким образом, черт возьми, ты рассчитываешь, что мы успеем за шестьдесят секунд?!
– Нам придется поторопиться.
Они готовились еще две недели, до середины февраля. Достали аптечку, консервы и компас. Они выкрали простыни из прачечной и по ночам в темноте разрезали их на полосы и сплетали вместе, а потом прятали в свои разорванные матрасы. Помогая делать веревки, Успенский твердил, что не пойдет, но все в камере знали, что пойдет. Самым сложным было достать штатскую одежду. Паша наконец сумел умаслить Анну, и она украла для них одежду из прачечной казармы старших офицеров. Оружие у них давно отобрали, но у Александра сохранился вещмешок с титановым траншейным инструментом, кусачками, пустой авторучкой и деньгами. Накануне побега Анна даже выкрала для них немецкие удостоверения личности.
– Мы не говорим по-немецки, – заметил Успенский. – Нам от этого будет мало толку.
– Я немного говорю, – сказал Паша, – а поскольку на нас будет немецкая одежда, вполне логично, что удостоверения будут тоже немецкие.
– И что ты пообещал этой молодой наивной девушке, рискующей своей работой и жалованьем? – с усмешкой спросил Успенский.
– Свое сердце. – Паша улыбнулся. – Свою вечную преданность. Разве не это мы им всегда обещаем? Верно, Александр?
– Верно, Паша.
Наконец наступила намеченная февральская ночь, и подошло время. Все было готово.
В одиннадцать часов вечера Успенский еще храпел. Он просил разбудить его за десять минут до выхода. Александр думал, что отдохнуть было бы здорово, но сам он не мог уснуть со вчерашнего дня.
Они с Пашей сидели на полу у закрытого окна, проверяя веревку, которая была надежно, как они надеялись, прикреплена к одной из двухъярусных кроватей, зацементированных в пол.
– Думаешь, у Константина хватит сил удержать веревку? На вид он не такой уж сильный, – прошептал Паша.
– Он справится.
Александр закурил. Паша тоже.
– У нас получится, Александр? Выполним то, что задумали?
– Не знаю. – Александр помолчал. – Не знаю, что предназначил нам Бог.
– Вот опять ты со своим Богом. Ты готов к любому повороту?
Александр ответил не сразу:
– К любому, за исключением провала.
– Александр?
– Да?
– Ты когда-нибудь думаешь о своем ребенке?
– А как, по-твоему? – (Паша молчал.) – Что ты хочешь узнать? Думаю ли я, что она еще помнит меня? Или думаю, что забыла меня и нашла новую судьбу? Предположив, что я погиб, приняв, что я погиб. – Александр пожал плечами. – Я все время об этом думаю. Я живу этим. Но что мне делать? Мне надо стремиться к ней.