С больным Пашей они не могли продвинуться далеко. Ему должно стать лучше. Им попался небольшой амбар, в котором они, зарывшись в сено, дождались холодного утра. Александру было невыносимо слушать прерывистое дыхание Паши, видеть его пылающее лицо, смотреть, как тот мучается. Он встал.
– Нам пора. Надо продолжать движение.
– Можно поговорить с тобой? – спросил Успенский.
– Не о чем говорить! – отрезал Александр.
– За амбаром, на минутку.
– Я сказал «нет»!
Успенский глянул на Пашу, глаза которого были закрыты. Казалось, он без сознания.
– Капитан, ему все хуже.
– Ладно, доктор Успенский, довольно.
– Что мы будем делать?
– Пойдем дальше. Нам необходимо найти автоколонну Красного Креста.
– В Кольдице или Катовице не было представителей Красного Креста. Почему ты думаешь, что здесь кто-то будет?
– Может, Красный Крест. Может, американцы.
– Американцы забрались так далеко?
– Успенский, я, как и ты, последние четыре месяца был в тюрьме. Откуда мне, на хрен, знать, как далеко забрались американцы? Наверное, да, они где-то поблизости. Не слышал, что ли, самолеты, летящие на Дрезден?
– Капитан…
– Ни слова больше об этом, лейтенант. Пошли!
– Куда идти? Ему нужна помощь.
– И мы должны найти ему помощь. Помощь не придет к нам в амбар.
Александр поднял Пашу и взвалил себе на спину. Паша не мог даже держаться за него. Александр с трудом различал дорогу. Ходьба отнимала у него все силы. Каждый час он останавливался и поил Пашу, а также прикладывал к его лбу холодную тряпку, плотнее укутывал его в два плаща и снова шел.
Успенский брел рядом. Александр услышал, как Успенский зовет его:
– Капитан, капитан!
– Что? – Он не смотрел по сторонам, а продолжал идти, но Успенский обогнал его и заставил остановиться. – В чем дело, лейтенант?
Успенский положил ладонь на плечо Александра:
– Капитан. Мне жаль. Он мертв.
Александр отодвинул его в сторону:
– Отойди прочь!
– Он мертв, капитан. Пожалуйста, давай остановимся.
– Успенский! – Глубоко вдохнув, Александр понизил голос. – Он не умер, просто потерял сознание. Теперь у нас остается всего несколько часов светлого времени. Давай не будем тратить его попусту, стоя посреди дороги.
– Он мертв, капитан, – прошептал Успенский. – Посмотри сам.
– Нет! Он не мог умереть. Это невозможно. Оставь меня в покое. Либо иди со мной, либо иди другой дорогой, но оставь меня в покое.
И с обмякшим Пашей на спине Александр продолжал идти еще полчаса, еще час. Наконец Александр остановился на пустой грунтовой дороге у одинокого голого дерева и опустил Пашу на землю. Паша уже не был горячим и не дышал прерывисто. Он был белым и холодным, с открытыми глазами.
– Нет, Паша! – прошептал Александр. – Нет!
Он потрогал голову Паши и закрыл ему глаза. Несколько мгновений он стоял над Пашей, а потом опустился на землю. Плотно завернув его в плащ, Александр взял тело Паши на руки и, словно баюкая его, закрыл свои глаза.
Остаток ночи Александр просидел на пустой дороге, прислонившись спиной к дереву, не двигаясь, не открывая глаз, ничего не говоря и держа на руках брата Татьяны.
Если Успенский заговаривал с ним, он не слышал. Если спал, то не чувствовал этого, как не чувствовал студеного воздуха, твердой земли и грубой древесной коры под головой.
Когда настало утро и над Саксонией забрезжил плотный серый свет, Александр открыл глаза. Успенский спал на боку рядом с ним, завернувшись в плащ. Тело Паши было жестким и очень холодным.
Александр выбрался из-под Паши, ополоснул лицо и рот виски и, достав траншейную лопату, принялся выдалбливать в земле яму. Проснувшись, Успенский стал помогать ему. Чтобы вырыть яму один метр глубиной, они потратили три часа. Недостаточно глубокая, но сойдет. Александр закрыл лицо Паши плащом, чтобы на него не попала земля. Из двух веточек и бечевки Александр смастерил крест и положил его на грудь Паши. Потом они опустили тело в яму, и Александр, стиснув зубы, засыпал могилу свежей землей. На широкой толстой ветви Александр вырезал имя «ПАША МЕТАНОВ» и дату «25 февраля 1945 года» и, связав эту ветвь с другой более длинной ветвью, соорудил большой крест и воткнул его в землю.
Александр и Успенский застыли у могилы. Александр взял под козырек, шепча:
– «Господь – Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться: Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим…»[7]
Александр замолчал. Опустившись на землю у дерева, он закурил.
Успенский спросил, собираются ли они идти дальше.
– Нет, – ответил Александр. – Хочу немного здесь посидеть.
Проходили часы. Успенский спросил снова.
– Лейтенант, – ответил Александр поникшим голосом, совершенно не похожим на его обычный. – Я не уйду от него.
– Капитан! – воскликнул Успенский. – А как же тот ветер судьбы, который, по твоим словам, подгоняет тебя?
– Вероятно, ты неправильно меня понял, Николай, – не поднимая глаз, сказал Александр. – Я говорил, что он дует мимо меня.
На следующий день их схватила немецкая полиция, посадила в бронированный грузовик и привезла обратно в Кольдиц.
Охранники жестоко избили Александра и бросили его в одиночную камеру, где он просидел так долго, что потерял счет времени.
Со смертью Паши в нем умерла вера.
«Отпусти меня, Татьяна, отпусти. Прости меня, забудь меня, дай мне забыть тебя. Я хочу освободиться от тебя, освободиться от твоего лица, от твоей свободы, от твоего огня. Отпусти, отпусти, отпусти!»
Полет над океаном завершился, и с ним иссяк весь пыл его воображения. На него нашло оцепенение, сковало ему сердце, отупляющее отчаяние запустило щупальца в его сухожилия и артерии, нервы и вены, превратив его в камень и лишив надежды увидеть Татьяну. Наконец.
Но не окончательно.
Глава 30
Нью-Йорк, апрель 1945 года
В апреле американцы и русские провели массированное наступление в Германии, и в первую неделю мая Германия признала свою безоговорочную капитуляцию. Европейская война закончилась. На Тихоокеанском театре военных действий американцы продолжали вести кровопролитные бои, выбивая японцев с каждого мыса, с каждого острова.
Наступило и прошло 23 июня. Татьяне исполнился двадцать один год. Сколько времени, по словам людей, еще предстоит горевать, пока боль с годами не притупится? Сколько еще будет ходить стрелка на часах – тик-тик-тик, – пока безжалостные дни, и ночи, и месяцы не обточат камень горя, застрявший в горле, и он не превратится в гладкий камешек? Всякий раз, когда произносишь его имя или когда смотришь на его сына, этот камешек мешает дышать. На каждое Рождество, в твой день рождения, в его день рождения или 13 марта у тебя на целый день перехватывает дыхание. Летят годы, но все же печаль гнездится у тебя в душе, которая многое в жизни должна испытать. Счастье для себя, привязанность к другим людям, радость жить, радость от комфорта, от смеха твоего ребенка, от еды на тарелке, питья на столе, от каждой молитвы, от каждого рукопожатия.
Летом 1945 года Викки согласилась поехать на поезде в Аризону вместе с Татьяной и Энтони. Татьяна хотела взять отпуск, чтобы отпраздновать получение американского гражданства.
По пути, как Татьяна сказала Викки, им надо будет сделать короткую остановку в Вашингтоне, округ Колумбия.
На этот раз она не пошла в здание Государственного департамента, а терпеливо сидела на скамейке под деревьями на С-стрит вместе с Викки, которая курила, а Энтони играл на траве. Наконец Викки спросила:
– Ты это называешь короткой остановкой? У нас отпуск всего две недели.
Татьяна смотрела, как служащие неторопливо выходят на ланч. Она видела, как из здания вышел Сэм Гулотта и прошел мимо скамьи. Татьяна не узнала его. Он прошел еще десять ярдов и остановился. Татьяна повернулась, несколько мгновений он рассматривал ее, потом медленно подошел.
Подняв на него глаза, Татьяна сказала:
– Здравствуйте. Мне не хотелось вам докучать.
Она представила ему Викки. Гулотта улыбнулся и сел рядом с Татьяной:
– Вы мне не докучаете. Рад вас видеть, но у меня нет для вас ничего нового.
– Совсем ничего?
– Да. В Европе страшная неразбериха. – Он помолчал. – Знаю, я говорил вам, что, когда ситуация прояснится, я по возможности сделаю запросы… но я ошибался на этот счет. Ситуация еще больше усложнилась. У нас, во Франции, в Британии, Советах, Германии – и особенно в Берлине. Один дипломатический просчет – и мы через неделю будем втянуты в новую мировую войну.
– Я понимаю. – Татьяна встала. – Что ж, спасибо вам.
– Вы получили американское гражданство?
– Да, на днях.
– Не хотите где-нибудь перекусить? – предложил Гулотта. – Сейчас ланч, мы могли бы взять сэндвичей.
– С удовольствием, но, может быть, в другой раз. Но я вам кое-что принесла. Я испекла их утром. – Татьяна достала пакет пирожков с мясом. – В прошлый раз вы сказали, вам понравилось…
– Очень! Спасибо. – Он взял у нее пакет. – С удовольствием съем их на ланч.
Татьяна и Сэм попрощались.
Когда Сэм скрылся из виду, Викки сильно ущипнула Татьяну:
– Таня, ах ты, шлюшка! Распутница! Давно ты это замышляешь?
– Викки, ничего я не замышляю, – спокойно отозвалась Татьяна.
– Неужели? Он женат?
– Был, да. – Татьяна замолчала, думая, стоит ли говорить Викки про Сэма, затем решила сказать. – Его жена погибла три года назад в авиакатастрофе, когда они доставляли медикаменты нашим войскам в Окинаве. Он в одиночку растит двоих сыновей.
– Татьяна!
– Викки, у меня нет времени на объяснение.
– У тебя две недели отпуска. У нас за рубежом тринадцать миллионов солдат, и, как только мы выиграем войну, все они вернутся домой через порт Нью-Йорка.
– Правда? Потому что в Штатах нет другого приморского города?
– Верно. Теперь объясни мне, почему тебе понадобилось тащиться в Вашингтон, чтобы найти одного мужчину, тогда как в наш прекрасный Нью-Йорк скоро прибудут тринадцать миллионов?