– Отвечай, черт возьми! – требует он, с угрожающим видом подступая к ней.
Она сидит на стуле, прижав руки к груди:
– Умоляю тебя…
– Умоляй сколько хочешь! – сердито отвечает он. – Хочешь, чтобы я сам поговорил с Власиком? Или ты собираешься говорить с ним теми словами, которым я тебя научил, когда будешь скучать по мне?
У него горят глаза. Он хватает ее за плечи и приподнимает со стула.
Татьяна тянет его за руку:
– Отпусти меня!
Пятясь от него, она застревает между швейным столиком и кирпичной стенкой деревенской печки. После чего пытается протиснуться мимо него в открытое пространство избы, но Александр не дает ей пройти, слегка подталкивая ее к углу.
– Мы еще не закончили!
– Шура!
– Не повышай на меня голос!
– Шура! Перестань! – громко говорит она, снова пытаясь пройти мимо него, но он не выпускает, на этот раз толкая ее руками. – Я сказала, перестань! Перестань. Это все ерунда.
– Для тебя ерунда.
– Ты сошел с ума? – Она напирает на него. – Отойди в сторону.
– Заставь меня.
– Шура! – кричит она, изо всех сил пытаясь не заплакать, ее трясет. – Прошу тебя, перестань! – У нее дрожит нижняя губа; возвышаясь над ней, Александр ударяется головой о стену, а потом отступает. – Ты думаешь, Александр, что я буду меньше переживать из-за твоего отъезда, если ты это сделаешь? Думаешь, тогда я обрадуюсь твоему отъезду? Думаешь, что-то на свете может облегчить мне твой отъезд?
– Похоже, ты так считаешь, – говорит Александр, отодвигаясь от нее.
Татьяна смотрит на него, глаза у нее на миг проясняются.
– Погоди минутку. Это не про меня. Это совсем не про меня. – Она издает сдавленный стон. – Ты решил, что, вообразив себе, будто я таскаюсь с любым деревенским дурнем, охладеешь ко мне? Ты думаешь: «Если Таня меня предаст, мне будет легче умереть, оставить ее, забыть ее»?
– Таня, замолчи!
– Нет! Ты этого хочешь, верно? Вообразить себе худшее, и я уже не твоя жена, а какая-то бессердечная потаскуха – как здорово! – и мой муж свободен. Я потаскуха, моментально нашедшая тебе замену. – Она так расстроена, что сжимает кулаки.
– Таня, говорю тебе, замолчи, черт возьми!
– Нет! – вопит она, вскакивая на приступок печи, чтобы стать немного выше, немного храбрее. – Вот что тебе нужно! Представить себе что-то невероятное, чтобы избавиться от меня. – По ее лицу струятся слезы. – Ну а мне наплевать на это! – сердито произносит она. – Я не поддамся. Говори что угодно, но я не стану притворяться, будто готова пуститься во все тяжкие, чтобы тебе было легче расстаться со мной.
– Замолчишь ты когда-нибудь?
– Или что? Заставь меня, Александр! Потому что я не успокоюсь.
– Нет, конечно нет! – выкрикивает он, в раздражении пиная ногами чайник.
– Правильно! – кричит она в ответ. – Ты этого не получишь. Хочешь подраться? Я готова.
Стиснув зубы, он приближается к ней:
– Ты не знаешь, что такое драка.
Он сдергивает Татьяну с приступка, разрывает на ней платье от груди до бедер, опускает на деревянный пол и, не давая подняться, срывает с нее трусы, разводит ей ноги и наваливается на нее.
Татьяна закрывает глаза.
Он груб с ней. Поначалу она не хочет обнять его, но невозможно не прижать к себе это измученное тело.
– Солдат… – бормочет она сквозь стоны. – Ты не можешь взять меня, не можешь оставить меня…
– Я могу взять тебя, – шепчет он.
Издав вдруг беспомощный стон, он отрывается от нее и выходит на улицу, оставив Татьяну на полу. Она лежит, свернувшись калачиком, кашляя и задыхаясь.
Он сидит на скамье и курит. У него трясутся руки. Перед ним встает Татьяна, завернутая в белую простыню. Голос ее дрожит.
– Завтра наш последний день здесь, в Лазареве, – с трудом извлекая из себя слова, говорит она, не глядя на него; он тоже не смотрит на нее. – Прошу тебя, давай не будем это делать.
– Хорошо, не будем.
Она позволяет простыне соскользнуть на землю и подходит близко к его коленям.
– Осторожно, – взглянув на свою зажженную папиросу, тихо произносит Александр.
– Слишком поздно быть осторожным, – отзывается Татьяна. – Приближается наша гибель. Какое мне дело до папиросы?
Когда они лежат ночью в кровати, Александр долго прижимает ее к своей теплой груди, молча, не двигаясь, почти не дыша, не завершая того, что начал раньше.
– Я не могу взять тебя с собой, – наконец говорит он. – Слишком большая опасность. Я не могу рисковать…
– Ш-ш-ш. – Татьяна целует его в грудь. – Я знаю. Шура, я твоя. Сегодня тебе это может не нравиться, ты можешь этого не хотеть, можешь хотеть, чтобы сейчас все было по-другому, но это остается, и я останусь, как всегда, только твоей. Ничто этого не изменит. Ни твой гнев, ни кулаки, ни твое тело, ни даже твоя смерть. – (Его стон похож на скрежет.) – Милый… Любимый… – Она плачет. – Мы сироты, Александр, ты и я. У нас есть только мы. Я знаю, ты потерял всех, кого любил, но меня ты не потеряешь. Клянусь тебе своим обручальным кольцом, клянусь своим сердцем, которое ты разбил, клянусь твоей жизнью, что вечно буду твоей верной женой!
– Таня, – шепчет он, – обещай, что не забудешь меня, когда я умру.
– Ты не умрешь, солдат. Не умрешь. Живи! Живи, дыши, цепляйся за жизнь, не отпускай. Обещай, что будешь жить ради меня, и я обещаю, что буду ждать тебя, когда все закончится. – Она всхлипывает. – Когда бы все ни закончилось, Александр, я буду здесь ждать тебя.
Такие прекрасные слова были сказаны накануне их расставания в безлунном Лазареве.
Жизнь проявлялась в мелочах. Матрос, стоявший у сходней парома, на который она садилась каждое утро, улыбался и здоровался с ней, предлагая чашку кофе и сигарету, а затем сидел с ней на палубе все тринадцать минут пути. Бенджамин, игрок второй базы, наскочил на нее, когда пытался поймать неудачный мяч, сбил ее с ног и потом лежал на ней сверху, не поднимаясь, несколько мгновений. Этого времени хватило, чтобы Эдвард, кетчер, подошел и сказал: «Хорош, кончай уже! Это софтбол, а не „Рикардо“». Перед выходом на работу Викки каждое утро мазала помадой губы Татьяны и целовала ее в щеку, а Татьяна, выйдя из дома, стирала помаду.
Однажды утром Татьяна не стерла помаду.
И однажды вечером в пятницу она не сказала «нет» «Рикардо».
Жизнь проявлялась в том, что биржевой маклер в костюме, сидящий в кафе на Черч-стрит рядом с Татьяной и Викки, смеялся вместе с ними.
И в том, что отец семейства, которому Татьяна помогла въехать в страну, приехал к ней на Эллис и предложил выйти замуж за его старшего сына, каменщика, который хорошо зарабатывал. Отец привез с собой парня, чтобы Татьяна могла посмотреть на него. Это был высокий, сильный, улыбчивый паренек лет восемнадцати, и он смотрел на Татьяну влюбленными глазами. Татьяна выпила с ним кофе в столовой Эллиса, сказав ему, что польщена, но не может выйти за него замуж.
Жизнь проявлялась в том, что Татьяна дважды в неделю ходила на ланч с Эдвардом.
И в том, что она покупала кока-колу и хот-дог у улыбчивого продавца хот-догов.
Все дни Татьяна проводила на судах, осматривая новых послевоенных беженцев, сопровождала их на пароме до Эллиса или же на Эллисе осматривала их в медкабинете. Во второй половине дня она отправлялась в госпиталь Нью-Йоркского университета, проходила мимо всех коек, всматривалась в каждое мужское лицо. Если он приехал, то должен быть в одном из этих двух мест: на Эллисе или в университетском госпитале. Но война закончилась четыре месяца назад. До сих пор лишь миллион солдат были отправлены домой, и добрые триста тысяч – через Нью-Йорк. Сколько раз Татьяна спрашивала раненых: «Где ты сражался? Где размещались войска? Видел ли ты советских офицеров в лагерях для военнопленных? Говорил ли кто-нибудь из советских солдат с тобой по-английски?» Татьяна встречала каждое судно, вошедшее в порт Нью-Йорка, вглядываясь в бесчисленные лица прибывших из Европы. Сколько раз приходилось ей выслушивать рассказы американских солдат об ужасах, увиденных ими в нацистской Германии? Сколько историй о судьбах советских заключенных в германских лагерях? Сколько оценок числа погибших? Сотни тысяч погибших, миллионы погибших? Ни плазма, ни пенициллин не могли бы спасти умирающих от голода советских людей. Сколько еще слушать одно и то же?
А потом по вечерам она забирала Энтони от Изабеллы, и они с Викки обедали, болтая о книгах, фильмах и последних веяниях моды. После этого они шли домой и укладывали Энтони спать. Потом читали или разговаривали, сидя на диване. На следующий день все повторялось сызнова.
И начиналась новая неделя.
Каждый месяц она ездила с Энтони проведать Эстер и Розу. Новостей у них не было.
Каждый месяц она звонила Сэму Гулотте. Новостей у него не было.
Строительство в Нью-Йорке двигалось темпами, в семь раз превышающими темпы в других частях страны. Беженцы на Эллисе переставали быть беженцами, вновь становясь иммигрантами. Ветераны покидали университетский госпиталь, за исключением палат с долговременным уходом. Каждую неделю она проверяла свой почтовый ящик. Но ей никто не писал. Она ждала его вопреки всякому здравому смыслу. Она ходила на танцы в субботу вечером, в пятницу вечером ходила в кино, и готовила обед, и играла в софтбол в Центральном парке, и читала книги на английском, и гуляла с Викки, и любила своего мальчика, но вместе с тем она заглядывала в лицо каждому встречному мужчине, провожала взглядом мужские спины, надеясь увидеть его. Если бы он мог прийти к ней, то пришел бы. Но он не приходил.
Сумей он найти способ спастись, спасся бы. Но он не спасся. Будь он жив, она получила бы от него весточку.
Но весточки не было.
– Это лишь начало твоей жизни, Татьяна, – говорит он ей. – Пройдет триста миллионов лет, и ты по-прежнему будешь здесь стоять.
– Да, – шепчет она. – Но не с тобой.
Глава 33
Родина, 1945 год
Поезд останавливался один, два, пятнадцать раз по пути – по пути куда? Александр сказал Успенскому, что они узнают, когда настанет их черед. Но они не узнали. Пересадки с поезда на поезд всегда происходили глубокой ночью. Гремя цепями по рельсам, поднимаясь на металлические ступени, Александр воспринимал все это как галлюцинацию. Он с трудом доползал до деревянных нар и закрывал глаза.