Поезд вез Александра на восток. Вагон сотрясал тела закованных в цепи мужчин, возвращающихся с войны на родину. Александр с Николаем хлебали из одного котелка похлебку, расплескивающуюся при каждом торможении состава.
Поезд шел по равнинам и лесам, по мостам над Эльбой.
Александр прикрыл лицо согнутой рукой. Кама подо льдом. В темноте он видит перед собой ее смеющееся веснушчатое лицо.
Поезд мчится по горам, мимо сосен, мха и каменных пещер с сокровищами.
Дни и ночи, ночи и дни, меняющиеся фазы луны, а они все еще не приехали.
На завтрак и ужин у них похлебка. Ночью в вагоне холодно. Вокруг них обширная Северо-Германская низменность.
Он спит. Ему снится она.
Она с криком просыпается и садится в кровати, отталкивая что-то от себя. Александр, осовелый ото сна, тоже садится чуть сзади.
– Таня, – говорит он и берет ее за руку.
Явно напуганная и рассерженная, она с поразительной силой вырывается и, даже не оборачиваясь, бьет его сжатым кулаком прямо в лицо. Не готовый к этому, он не успевает и пошевелиться. Его нос прорывается, как плотина. Сон как рукой сняло. В тревоге за нее он хватает ее за руки, на этот раз крепче, и произносит громким проникновенным голосом:
– Таня!
Все это время кровь из его носа струится по губам, подбородку и груди. Сейчас середина ночи, и яркая голубая луна освещает избу, и ему виден ее обнаженный силуэт и черные капли, падающие на белую простыню. Татьяна тяжело дышит.
Наконец она приходит в себя, переводит дух и начинает дрожать. Он понимает, что лучше отпустить ее руки.
– О, Шура, ты не поверишь, что мне сейчас приснилось. – Повернувшись к нему, она охает. – Господи, что с тобой случилось?
Александр сидит и держится за переносицу.
Татьяна перепрыгивает через него, соскакивает с кровати, бежит за полотенцем, снова залезает в постель и садится у стены, притягивая его к себе:
– Иди сюда, иди сюда скорее!
Она кладет его голову себе на колени, чуть приподнимая, и зажимает ему нос полотенцем.
– Здорово, – говорит Александр, – но я не могу дышать.
На минуту он поднимается, сплевывает кровь и опять ложится к ней на колени, чуть отодвигая полотенце ото рта.
– Прости, милый, – шепчет Таня. – Я не хотела, но ты не поверишь, какой сон мне приснился.
– Наверное, ты застукала меня с другой женщиной, – предполагает Александр.
– Хуже, – отвечает она. – Ты живой, но неподвижный лежал передо мной, и тебя скармливали мне кусок за куском. Они…
– Кто они?
– Я не видела их лиц. Они завели мне руки за спину, и один отрезал мясо с твоего бока и запихивал мне в рот.
– Ты ела меня живьем? – спрашивает он, глядя на нее.
Она ловит ртом воздух. Александр поднимает брови.
– Одного куска твоего бока… – она дотрагивается до места под правым ребром, – не хватало.
– Откуда ты знаешь, что я был живой?
– У тебя двигались только глаза: мигали, умоляли меня о помощи. – Она зажмуривается. – О господи!..
– Значит, ты помогла мне, врезав своим обидчикам?
Она кивает, глядя на него затуманенными глазами:
– Что я натворила?
– Наверное, сломала мне нос, – беспечно произносит он, и Таня плачет. – Шучу я. – Он тянется к ней. – Шучу, Тата. Это всего лишь носовое кровотечение. Через минуту остановится.
Александр замечает смущенное выражение ее лица. Остатки сновидения притаились в ее стиснутой челюсти, напряженных мышцах лица.
– Я в порядке, – говорит он.
Он поворачивает голову, целует ее в грудь и прижимается к ней щекой, она в это время одной рукой сжимает ему переносицу, а другой гладит по волосам.
– Ты был живой, – шепчет она, – и тебя по кускам скармливали мне. Понимаешь?
– Прекрасно понимаю, – отвечает Александр. – И чтобы доказать это, я истекаю кровью.
Татьяна целует его в голову. Вскоре кровотечение останавливается.
– Пойду вымоюсь. Завтра займемся простынями.
– Постой! Не ходи. У меня есть чем тебя отмыть. Спускайся. Можешь спуститься? У нас в доме есть вода. Хочешь, помогу? Вот, держись за мою руку.
– Таня, – говорит Александр, держась за ее руку, спрыгивая с кровати и забираясь на приступок печи. – У меня всего лишь из носа идет кровь. Я не умираю.
– Нет, завтра ты весь будешь в синяках. – Она смачивает небольшое полотенце и осторожно смывает кровь с его лица, шеи и груди. – Я опасна, – бормочет она. – Посмотри, что я с тобой сделала.
– Гм… Надо сказать, я никогда раньше не видел тебя такой буйной. На войне я встречал людей, когда в таком состоянии их сила многократно увеличивалась.
– Прости. Ну вот, теперь ты чистый. Пусть я не приснюсь тебе в дурном сне, Шура, ладно?
– В котором ты лежишь передо мной и я пожираю тебя? – с улыбкой спрашивает он. – Это был бы кошмарный сон.
– Ни в этом, ни в любом другом. Забирайся сюда. Тебе помочь?
– Я справлюсь.
Она говорит, что сейчас придет, и уходит, минуту спустя вернувшись с полотенцем, смоченным в холодной воде ночной Камы.
– Вот, положи это, чтобы не было отека. Возможно, завтра ты не будешь таким уж черным и синим.
Он ложится на спину, закрыв лицо холодным полотенцем.
– Я не могу спать в таком виде, – приглушенным голосом говорит он.
– Кто тут собирается спать? – (Он слышит ее голос, чувствует, как она опускается на колени между его ног и стонет.) – Что мне сделать, чтобы загладить свою вину? – спрашивает она.
– Не могу ничего придумать…
– Не можешь?
Она мурлычет, гладя его тонкими пальцами, дыша на него теплым дыханием. Он у нее во рту, а лицо его прикрыто влажным полотенцем.
Состав остановился, их вывели и построили в колонны у небольшого полуразрушенного здания станции. Александр был в сапогах, но теперь понял, что надел не свои сапоги, слишком маленькие. Заключенные стояли в темноте на нетвердых ногах, едва освещенные мигающим прожектором. Лейтенант охраны извлек из конверта лист бумаги и высокопарно огласил ее содержание, говорящее о том, что семьдесят стоящих перед ним человек обвиняются в преступлениях против государства.
– О нет! – прошептал Успенский.
Александр слушал равнодушно. Он хотел бы вернуться на деревянные нары. Его больше ничто не удивляло.
– Не волнуйся, Николай.
– Прекратить разговоры! – завопил солдат. – Измена, тайный сговор с врагом, работа против России во вражеских лагерях для военнопленных, приготовление пищи для врага, строительство для врага, чистка оружия для врага. Закон об измене очень четкий. Все вы подпадаете под действие статьи пятьдесят восемь, пункт один «б», и будете заключены не менее чем на пятнадцать лет в исправительно-трудовые лагеря зоны два, включая Колыму. Ваши сроки начнутся, когда вы приметесь бросать уголь в топку паровоза. Уголь находится около рельсов, лопаты тоже. Следующей вашей остановкой будет трудовой лагерь в Восточной Германии. А теперь за дело.
– О нет, только не Колыма! – воскликнул Успенский. – Это, должно быть, ошибка.
– Я не закончил! – заорал конвоир. – Белов, Успенский, шаг вперед!
Заплетающимися ногами они вышли вперед на несколько шагов, волоча за собой цепи.
– Вы двое, помимо того что попали в руки врагов, а за это вы автоматически получаете срок в пятнадцать лет, также обвиняетесь в шпионаже и саботаже во время войны. Капитан Белов, тебя лишают воинского звания, как и лейтенанта Успенского. Капитан Белов, твой срок продлен до двадцати пяти лет. Лейтенант Успенский, твой срок продлен до двадцати пяти лет.
Александр стоял с безучастным выражением лица, словно эти слова относились не к нему.
– Ты меня слышишь? – обратился к нему Успенский. – Это, должно быть, ошибка. Я не собираюсь уезжать на двадцать пять лет, поговори с генералом…
– Мои приказы вам ясны? Видите? – Он помахал документом перед носом Успенского.
Успенский покачал головой:
– Нет, вы не понимаете, определенно это ошибка.
Он бросил взгляд на Александра, который смотрел на него с холодным непониманием.
Пока они кидали уголь в топку паровоза и загружали отсеки для хранения, Успенский молчал, но, когда они вернулись в свой вагон, он вскипел:
– Настанет когда-нибудь день, когда я освобожусь?
– Да, через двадцать пять лет.
– Я имею в виду, освобожусь от тебя, – заявил Успенский, пытаясь отвернуться от Александра. – Когда я не буду скован с тобой, не буду спать на одних нарах, не буду помогать тебе.
– Эй, откуда такой пессимизм? Я слышал, в лагерях на Колыме есть и женщины. Возможно, ты подцепишь себе лагерную женку.
Они вместе уселись на нары. Александр моментально лег и закрыл глаза. Успенский проворчал, что ему неудобно и что ему тесно лежать рядом с таким большим мужчиной, как Александр. Состав с рывком тронулся, и Успенский свалился с нар.
– Что с тобой? – спросил Александр, протягивая руку, чтобы помочь ему встать.
Успенский не принял его руку.
– Не надо было тебя слушать. Не надо было сдаваться в плен, надо было делать по-своему, и я был бы свободным человеком.
– Успенский, ты не заметил? Беженцы, работники принудительного труда, люди, жившие в Польше, Румынии, Баварии! Люди из Италии, Франции, Дании и Норвегии. Их всех отправили назад на тех же условиях. Почему ты решил, что среди всех будешь свободным человеком?
Успенский не ответил.
– Двадцать пять лет! Ты тоже получил двадцать пять лет, и тебя ни хрена это не заботит?
– Ох, Николай! – Александр вздохнул. – Нет. Уже нет. Мне двадцать шесть. Меня приговаривали к тюремным срокам в Сибири с семнадцати лет.
Если бы Александр отбывал свой первый срок во Владивостоке, тот почти закончился бы.
– Вот именно! Ты, ты! Господи, опять о тебе! Вся моя жизнь, начиная с того проклятого дня, когда мне жутко не повезло и я оказался в Морозове на соседней с тобой койке, крутилась вокруг тебя. Почему я должен отбывать двадцать пять долбаных лет только потому, что какая-то чертова медсестра положила меня на соседнюю койку? – Он гремел цепями.