Другие заключенные, хотевшие спать, без обиняков попросили его заткнуться.
– Чертова медсестра была моей женой, – тихо произнес Александр. – Так что видишь, дорогой Николай, насколько нерасторжимо твоя судьба связана с моей.
Успенский надолго замолчал.
– Я этого не знал, – наконец сказал он. – Ну конечно. Медсестра Метанова. Вот где я раньше слышал ее имя. Я не мог понять, почему Пашина фамилия кажется такой знакомой. – Он помолчал. – Где она сейчас?
– Не знаю, – ответил Александр.
– Она тебе пишет?
– Ты же знаешь, я не получаю писем. И не пишу писем. У меня только одна сломанная пластмассовая ручка.
– Но как так? Она была тогда в госпитале, а потом вдруг пропала. Она вернулась к своим родным?
– Нет, они умерли.
– А твои родные?
– Тоже умерли.
– Так где же она? – пронзительным голосом спросил он.
– Что это, Успенский? Допрос? – (Успенский не ответил.) – Николай?
Успенский не отвечал, и Александр закрыл глаза.
– Они мне обещали, – прошептал Успенский. – Клялись мне, что со мной все будет в порядке.
– Кто? – спросил Александр, не открывая глаза, но Успенский молчал. – Кто обещал? – Александр открыл глаза и сел.
Успенский отодвинулся от него, насколько позволяла цепь.
– Никто, никто, – пробубнил он и, украдкой взглянув на Александра, дернул плечами. – Эта история стара как мир, – стараясь не выдать эмоций, начал он. – Ко мне пришли в сорок третьем, вскоре после нашего ареста, и сказали, что есть два варианта: меня могут расстрелять за преступления, совершенные по пятьдесят восьмой статье. Это был первый вариант. Я подумал и спросил про второй. Они ответили мне, – продолжил он нарочито равнодушным тоном человека, которому на все наплевать, – что ты опасный преступник, но нужен для военных действий. При этом они подозревали тебя в ужасных преступлениях против государства, однако, поскольку наше общество, оставаясь верным законам конституции, желало защитить твои права, тебе на какое-то время сохранили жизнь, но в конечном итоге тебе пришлось бы повеситься.
Так вот почему Успенский не отходил от него.
– И тебя попросили быть моей удавкой. Да, Успенский? – Александр схватил ножные кандалы.
Успенский не ответил.
– Ох, Николай, – тусклым голосом произнес Александр.
– Постой…
– Не говори ничего больше.
– Послушай…
– Нет! – закричал Александр, бросаясь на Успенского, схватил его за загривок и не в силах сдержать гнев стукнул его головой о стену вагона. – Ничего больше не говори.
Красный, задыхающийся Успенский, не пытаясь освободиться, хрипло прошептал:
– Послушай меня…
Александр вновь двинул Николая головой о стену.
Кто-то несмело сказал:
– Полегче там.
Никто не хотел ввязываться. Человеком меньше, и кому-то достанется лишний кусок хлеба.
Успенский хрипел. Из-за ушибленного затылка у него пошла носом кровь. Он не сопротивлялся.
Александр ударил его в лицо, и Успенский свалился с нар на пол. Потом Александр пнул его сапогом и напугал самого себя. Он был опасно близок к тому, чтобы сгоряча убить человека. Это не было похоже на внезапную и непреодолимую вспышку гнева к Слонько. К его злости на Успенского примешивалась ярость на себя за то, что ослабил бдительность, а также черная боль оттого, что его так долго предавал близкий ему человек. От этого Александр становился слабее, а не сильнее. Отступив от Успенского, Александр опустился на нары. Они с Успенским оставались прикованными друг к другу.
Несколько минут Успенский молчал, пытаясь отдышаться, а потом заговорил тихим голосом:
– Тогда я не хотел умирать. Они предложили мне выход, сказали, что если я буду доносить на тебя – помогал ли ты своей жене сбежать, американец ли ты, как они подозревали, – то за эту информацию меня освободят. Меня оставят в живых и дадут воссоединиться с женой и детьми.
– Определенно, они много тебе наобещали, – сказал Александр.
– Я не хотел умирать! – вскричал Успенский. – Ты, как никто другой, это понимаешь! Каждый месяц я должен был подавать им отчеты обо всем, что ты говорил и делал. Их очень заинтересовала наша дискуссия о Боге. Раз в месяц я являлся к командованию НКГБ, и меня расспрашивали о тебе. Вызвало ли что-нибудь мои подозрения? Совершил ли ты что-то, подставляющее тебя под удар? Употреблял ли ты неприемлемые или иностранные фразы или слова? За все это моя жена получала дополнительный ежемесячный паек и прибавку к моему военному жалованью. И я получал дополнительные рубли на свои расходы…
– Ты продал меня за несколько сребреников, Николай? Продал меня, чтобы купить себе пару шлюх?
– Ты никогда не доверял мне.
– Нет, я доверял тебе, – сжав кулаки, ответил Александр. – Я просто ничего тебе не говорил. Но я думал, что ты достоин моего доверия. Я защищал тебя перед своим шурином. – И теперь Александр понял. – Паша с самого начала подозревал тебя и пытался сказать мне.
У Паши было чутье на людей, как и у Татьяны. Александр громко застонал. Он тогда не послушался Паши, и смотрите, что вышло. Александр все рассказал бы Успенскому, но не хотел подвергать его опасности, не хотел снабжать информацией, которая могла бы стоить ему жизни.
– Я рассказывал им все, что узнавал про тебя, – продолжил Успенский. – Я сказал им, что ты разговаривал по-английски с американцами в Кольдице. Я сказал им, что ты хотел сдаться. Я все им рассказывал. Почему мне все же присудили двадцать пять лет?
– Посмотрим, догадаешься ли ты.
– Я не знаю почему!
– Потому что! – взревел Александр. – Ты променял свою долбаную смертную душу на какую-то призрачную свободу. Тебя действительно удивляет, что ты остался ни с чем? Ты думаешь, они позаботятся о тебе, поскольку ты передал им кроху бесполезной информации? Они по-прежнему не нашли мою жену. И никогда не найдут. Удивляюсь, что тебе дали только двадцать пять лет. – Александр понизил голос. – Их награда обычно вечная.
– О-о, ты принимаешь все так близко к сердцу! Я сяду в долбаную тюрьму, а ты…
– Николай, последние два месяца я скован с тобой одной цепью, – дрогнувшим голосом произнес Александр. – Скован цепью! Почти три года мы ели с тобой на фронте из одного чертового котелка, пили из одной фляжки…
– Я был предан государству. И я хотел, чтобы меня защитили. Они сказали, что тебя ничто не спасет, со мной или без меня.
– Зачем ты говоришь мне это сейчас? Зачем вообще что-то говорить?
Успенский перешел на шепот:
– Почему бы и не сказать?
– Господи, когда я научусь?.. Не говори со мной больше, Успенский. Никогда! Если заговоришь, я не отвечу. Если будешь упорствовать, у меня есть способы заставить тебя замолчать.
– Так заставь меня. – Успенский опустил голову.
Александр пнул его и отодвинулся в сторону, насколько позволяла расправленная железная цепь.
– Смерть для тебя слишком хороша, – сказал он и повернулся к стене.
Трудно было сказать, куда они едут. Стояло лето, было тепло, дождя не было, и ночной воздух, врывающийся через оконце, пах лесом. Александр закрыл глаза и потер переносицу, невольно вспоминая влажное полотенце на своем лице и губы Татьяны. Чем дольше они ехали, тем острее становились воспоминания, и он едва ли не стонал, чувствуя, как кровь из его носа капает на белую простыню, а Татьяна прижимает его голову к груди, бормоча: «Тебя скармливали мне живьем, Шура».
Глава 34
Джеб, ноябрь 1945 года
Татьяна согласилась на обед с Эдвардом. Викки осталась с Энтони. Татьяна принарядилась: надела синюю юбку и бежевый свитер из мериносовой шерсти, но, как Викки ни уговаривала, не стала распускать волосы, а заплела их в длинную косу и обошлась без косметики. Поверх Татьяна надела пальто и шарф, села на диван и стала ждать с Энтони на коленях, открыв книжку с картинками.
– Что ты так беспокоишься? – спросила Викки, крутясь вокруг них и складывая газеты в стопку. – Ты постоянно ходишь с ним на ланч. Меняется только название приема пищи.
– И время суток.
– Да, и это тоже.
Татьяна больше ничего не сказала, делая вид, что занята книжкой Энтони.
Эдвард приехал, облаченный в костюм. Викки высказала свое мнение по поводу его внешнего вида. Татьяна согласилась, что Эдвард отлично выглядит. Он был довольно высокий, стройный и невозмутимый. Он хорошо держался и в костюме, и в белом докторском халате. У него были серьезные добрые глаза. Рядом с ним она чувствовала себя спокойно и в то же время крайне неуютно.
Эдвард повез Татьяну в ресторан «Сарди» на Сорок четвертой улице. Татьяна выбрала креветки под соусом и стейк, на десерт был шоколадный торт и кофе.
После первой неловкой паузы она весь обед задавала Эдварду вопросы и слушала его ответы. Она задавала ему вопросы по медицине и хирургии, спрашивала про раненых, больных и умирающих. Она спрашивала его о больницах, в которых он работал, и почему он выбрал эту профессию, и важно ли для него по-прежнему быть врачом. Она спрашивала его о местах Америки, в которых он побывал, и какое место ему нравится больше всего. Она смотрела ему прямо в глаза и смеялась в нужный момент.
И в промежутке между шоколадным тортом и счетом Татьяна, слушая, кивая, слегка наклонив голову набок, вдруг увидела цветную картинку, на которой она, как сейчас, сидела напротив Эдварда, только стол был длиннее, и они были гораздо старше, и с ними сидели их взрослые дети, все дочери.
Она привстала с места и спросила у официанта время.
– Десять часов? Боже, как поздно! Мне надо к Энтони. Я очень приятно провела вечер, спасибо.
Немного обескураженный, Эдвард отвез ее домой на такси.
Всю дорогу от Сорок четвертой улицы она смотрела в окно. Где-то в районе Двадцать третьей улицы Эдвард спросил:
– Как тебе это удается? Представляю, каким я был занудой, говоря только о себе.
– Вовсе нет, – ответила она. – Мне было очень интересно. Ты же знаешь, я люблю слушать.