Орбели.
– Тебе станет легче, если у тебя будут другие доказательства, помимо его свидетельства о смерти?
Татьяна не ответила. Что она могла сказать?
– Молись, чтобы он был мертв, дорогая. Молись за его покой, за то, что он больше не страдает. Он не мучается. Он свободен. Он твой ангел-хранитель, взирающий на тебя сверху.
– Изабелла, не говорите мне, что он мертв. Если я в это поверю, мне будет труднее продолжать жить, понимая, что достаточно одной пули – и я буду с ним.
– Кто поймет такое, если ты умрешь и оставишь сына сиротой? – спросила Изабелла.
– Почему нет? Он умер и оставил своего сына сиротой, – ответила Татьяна.
– Если тебе так проще, продолжай верить, что он жив.
– Если он жив, тогда как я могу продолжать жить? – Татьяна вскрикнула, как от боли.
Изабелла побледнела и немного отодвинулась от нее.
– Ох, Таня! – прошептала Изабелла. – Как мне помочь тебе?
– Вы не можете мне помочь. – Татьяна встала, позвала Энтони и подняла с пола сумку. – Должно быть, приятно видеть вещи так ясно. Почему бы и нет. Вы по-прежнему с Трэвисом. Вам легко верить – у вас есть живое доказательство.
– И у тебя тоже есть – вот оно. – Изабелла указала на Энтони, который вприпрыжку выбежал из комнаты и повис на руках матери.
– Мама, я хочу на обед моёжено.
– Хорошо, сынок, – сказала Татьяна.
– Мама, а почему у Тимоти есть папа, и у Рики есть папа, и у Шона тоже?
– Милый, о чем ты спрашиваешь?
Они шли к детскому саду рядом с Бэттери-парком, куда Энтони ходил уже вторую неделю. Татьяна хотела, чтобы сын больше общался с детьми его возраста. Она считала, он слишком много времени проводит среди взрослых. Много времени с Изабеллой. Он морщил лоб как взрослый, и Татьяне это не нравилось. Он слишком бегло говорил, был слишком задумчивым, слишком серьезным для ребенка двух с половиной лет. Она считала, детский сад пойдет ему на пользу.
А теперь вот это.
– Почему у меня нет папы?
– Детка, у тебя есть папа. Просто он сейчас не здесь. Как папа Микки, папа Бобби и Фила тоже. Их папы сейчас не здесь, и о них заботятся мамы. Тебе повезло. У тебя есть мама, и Викки, и Изабелла…
– Мама, когда папа вернется? Папа Рики вернулся. По утрам он отводит его в детский сад. – (Татьяна уставилась в пространство.) – Рики загадал желание, чтобы его папа вернулся на Рождество. Может, мне тоже загадать такое желание на Рождество.
– Может быть, – прошептала Татьяна.
Энтони не позволил маме поцеловать себя на пороге детсада или проводить его внутрь. Расправив плечи и наморщив лоб, он вошел один, неся маленький пакет с ланчем.
Четыре стадии горя. Сначала был шок. А потом неприятие. Эта стадия длилась до сегодняшнего утра. Сегодня наступает следующая стадия. Гнев. Когда наступит принятие?
Она так сердилась на него. Он прекрасно понимал, что она не захочет жить без него. Наверное, он считал, что ей будет лучше в Америке с ее послевоенной бытовой техникой, радио и перспективой телевидения, чем, к примеру, в ГУЛАГе?
Нет, постой. А как же Энтони? Сын – это не фантом. Он живой мальчик и родился бы, невзирая ни на что. Что случилось бы с ним?
Она посмотрела на воду бухты. Сколько времени у меня уйдет на то, чтобы прыгнуть и поплыть, поплыть морской рыбой туда, где зима и холодная вода? Я буду плыть все медленнее и медленнее, а потом остановлюсь, и, может быть, на той стороне жизни он будет ждать меня с протянутой рукой, спрашивая: «Почему ты так долго добиралась ко мне, Таня? Я все ждал и ждал».
Она отступила от ограждения парома. Нет. На той стороне он смотрит на нее, качая головой и говоря: «Таня, взгляни на Энтони. Он прекрасный сын. Как повезло тебе, что ты можешь дотронуться до него. Как мне этого хотелось бы. Где бы я ни был, знай, что я так думаю. Как бы мне хотелось прикоснуться к моему мальчику!»
Энтони нужна его мама. Энтони не может быть сиротой ни здесь, в Америке, ни там, в Советском Союзе. Его мать не может его бросить. Этого милого мальчугана, с его липкими ладошками, шоколадным ртом и черными волосами. Глядя на сына, касаясь его черных волос, она млела.
– Шура, дай я вымою тебе волосы, – говорит она, сидя на земле и всматриваясь в поляну.
– Таня, они чистые. Мы мылись этим утром.
– Ну пожалуйста! Пойдем поплаваем. Дай мне вымыть тебе голову.
– Хорошо. Только если я смогу вымыть…
– Можешь делать все, что хочешь. Пойдем.
Она млела каждый раз при взгляде на сына.
Той ночью она вышла на пожарную лестницу без пальто и шапки. Просто сидела, вдыхая холодный морской воздух. Он так хорошо пах.
– Александр, ты здесь? – шептала Татьяна. – Ты меня слышишь? – Сидя на пожарной лестнице, она подняла руки к небу. – Как мои дела? Лучше, правда?
Она кивнула сама себе. Лучше.
Нью-Йорк, каждый день пульсирующий, как гигантское сердце мира. По ночам больше не было затемнений, каждое здание освещено, словно нескончаемым фейерверком. Не было ни единой улицы, не кишевшей людьми, ни единой улицы, где не были бы открыты люки и из-под земли не выходил бы пар. Не было авеню, где люди не влезали бы на телефонные и электрические столбы, не прокладывали бы новые трубы, не вешали бы провода, не ломали бы надземку. Нескончаемый лязг и шум стройки, каждый день с семи утра, а еще сирены и шум от автобусов, гудки автомобилей и желтых такси. Магазины заполнены товаром, в кафе – донатсы, в закусочных – бекон. Магазины, где продаются книги, пластинки и фотоаппараты «Поляроид». Из баров и кафе каждый вечер доносится музыка. Под деревьями на скамейках парочки в военной форме, костюмах, докторских халатах и в медсестринских туфлях. А в Центральном парке, куда они ходили каждый выходной, на каждой травинке устраивалась семья. На озере днем можно было насчитать до ста лодок.
А потом наступала ночь.
В океане, с простертой к Богу рукой, стояла статуя Свободы, а на пожарной лестнице в три часа ночи сидела Татьяна, через океан вслушиваясь в дыхание одного мужчины.
Угли в костре гаснут. Он наконец выдохся. И не только выдохся, но и заснул прямо на ней. Утомившись и выбившись из сил, он тыкается ей носом в шею, а потом крепко засыпает. Она даже не пытается отодвинуть его. Он тяжелый, какое блаженство. Как же они близки. Она чует его запах, целуя его влажные волосы и небритые щеки. Она гладит его руки. Это грех – так сильно любить его мускулистые руки.
– Шура… – шепчет она. – Ты слышишь меня, солдат?
Она не спит, продолжая прижимать его к себе, вслушиваясь в его дыхание, в потрескивание догорающих дров и шум проливного дождя и ветра за окном, а в полутемном доме тепло, уютно. Она прислушивается к его безмятежному дыханию. Во сне он все еще счастлив. Его не одолевают дурные сны или печаль. Когда он спит, ничто его не терзает. Он дышит. Такой спокойный. Такой удовлетворенный. Такой живой.
Почему ее нынешняя жизнь вдруг стала казаться такой безысходной? На поверхности было так много всего. Но в глубине души она чувствовала, что свыкается с тем, что… как будто, как будто…
Она могла закрыть глаза и представить жизнь…
Без него.
Представить себе, что забыла его.
Война закончилась.
России нет.
Ленинграда нет.
И Татьяны с Александром тоже нет.
Теперь у нее появились слова, помогающие притуплять ее чувства. Английские слова, новое имя, покрывающие все это как бы теплым одеялом. Новая жизнь в удивительной, сверхъестественной, пульсирующей Америке. Новая сверкающая идентичность в огромной яркой стране. Бог сделал так, чтобы ей было как можно легче забыть его. «Я дарую тебе это, – сказал Бог. – Я даю тебе свободу и солнце, тепло и комфорт. Я даю тебе лето на Овечьем лугу и на Кони-Айленд, и я даю тебе Викки, подругу на всю жизнь, и я даю тебе Энтони, сына на всю жизнь, и я даю тебе Эдварда на случай, если ты захочешь новой любви. Я даю тебе молодость и красоту на случай, если ты захочешь, чтобы тебя полюбил кто-то другой. Я даю тебе Нью-Йорк. Я даю тебе времена года и Рождество! И бейсбол, и танцы, и мощеные дороги, и холодильники, и автомобиль, и землю в Аризоне. Я все это даю тебе. Я прошу только, чтобы ты забыла его и приняла все это».
Склонив голову, Татьяна приняла все это.
Пролетали недели, заполненные работой и людьми, в чьих глазах она читала, как много значит для них. В глазах Эдварда и в глазах невероятной, благословенной Викки Татьяна читала, как много значит для них. Они ходили в кино, на бродвейские спектакли и на сестринские курсы усовершенствования в Нью-Йоркском университете. Татьяна надевала туфли на высоком каблуке и красивые платья и шла в «Рикардо», и там до нее доходило, что она прожила еще одну неделю почти так, как должна была, словно Александр действительно постепенно… отдалялся.
Происходило оседание звездной пыли. Скоро первая любовь уйдет в дальние уголки памяти, как детство, вся она просочится сквозь трещины в цементе жизни, и через нее прорастут сорняки.
Но каждое утро Татьяна садилась на паром до острова Эллис, и, пока судно вспарывало воды бухты, она видела глаза Александра и читала в них, как много она для него значила. Каждый день забвения, ее тяги к новой жизни, его глаза говорили ей, как много она значила для него.
Америка, Нью-Йорк, Аризона, конец войны, лихорадочное строительство, беби-бум, танцы, ее туфли на высоком каблуке, ее накрашенные губы – как много она значила…
Для него.
Что у нее было бы, если бы она значила для него меньше? Ничего. У нее был бы Советский Союз, вот что. Пятая Советская улица, две прямоугольные комнаты и внутренний паспорт, может быть, дача для ребенка на лето. Она была бы навсегда пятой в очереди, натягивая в метель на уши стеганую шапку.
Каждый день забвения становился днем растущего раскаяния. Ей чудилось, Александр говорит: «Как могла ты так быстро забыть меня, когда я заплатил тебе своей жизнью?»
Быстро?
Она начинала уставать от себя самой. Быстро.